Под одним одеялом

      В свои двадцать четыре Казутора Ханемия не верит уже ни во что — ни в отношения, ни в человеческую доброту, ни в судьбоносные встречи. Он сторонится людей, шарахается от них, боясь даже смотреть — потому что смотреть он будет с апатией и усталостью — от мира, частью которого так и не стал, от людей, от которых уже давно не ждет ничего, кроме безразличия или еще чего похуже. Где-то в глубине его души еще теплится надежда, что не все так плохо, но не хочет разубеждать себя в обратном, да и тех немногих, кто был ему дорог, рядом с ним просто не осталось — кого-то оттолкнул он сам, кто-то ушел, кого-то не стало. У него всего две мечты — уснуть и не проснуться и познать в этой жизни хоть немного любви и тепла. Последнюю мечту он, впрочем, уже давно затолкал куда подальше, поэтому надеется только на первое, хотя и эта надежда со временем угасает, хотя бы просто потому, что почти не спит по ночам.       Он вернулся в Токио чуть больше месяца назад, и за все это время не проспал спокойно ни одной ночи: та замызганная каморка три на два, которую ему удалось снять в порту, кажется, целиком вся сделана из картона и пропускает любой звук. Шум прибывающих и отплывающих большегрузных кораблей, погрузчиков, круглосуточный гомон и шуршание шин, долетающие с шоссе, смешиваются в голове Казуторы в невыносимый, бьющий по ушам и мозгу коктейль. И даже в дни, когда он выматывается физически, у него не получается игнорировать эту какофонию: она совершенно лишает его сна. Он ворочается на своей узкой койке, отключаясь только под утро, когда совсем задавит усталость, просыпается напряженным и вымотанным от очередного ночного кошмара и совершенно не может сосредоточиться днем. Единственное, что радует его в такой ситуации — то, что его работа заключается только в том, чтобы перетаскивать ящики с продуктами в подсобку магазина. Хотя и здесь однажды не все проходит гладко.       После очередной бессонной, проведенной в барахтаниях в воспоминаниях ночи у него раскалывается голова. В Токио лето, невыносимо душное в своем разгаре, и медленно плетущиеся в середине дня по узким тротуарам изнуренные жарой прохожие то и дело путаются у него под ногами. Казутора старается лавировать мимо них, неся в руках ящик, из которого грозится выпасть прямо на тротуар несколько красных апельсинов. Повышенная концентрация требует усилий, и его головная боль теперь просто давит на глазные яблоки, и даже факт того, что в фургоне осталось всего десять или около того ящиков, не утешает его — хочется, чтобы эта агония прекратилась прямо сейчас.       За этими мыслями он не замечает скользнувшего практически ему под ноги ребенка, а когда все-таки видит его — яркое, благодаря футболке с каким-то аляпистым орнаментом, пятно на фоне серого асфальта — тут же старается увернуться. И врезается боком в идущего мимо человека.       — Извините, — машинально просит прощения Казутора, радуясь, что задел того не слишком сильно для того, чтобы тот мог упасть или натолкнуться на кого-то еще — иначе мог бы быть скандал, после которого его вполне могли бы уволить.       Поднимает взгляд и вздрагивает.       — Казутора?! — вскрикивает в удивлении столкнувшийся с ним человек. Сперва он выглядит действительно шокированным, но, видимо, быстро берет себя в руки, и уже спустя несколько коротких мгновений на красивом лице расцветает улыбка — немного нервная, но открытая, обнажающая острые, чуть выступающие за ряд ровных белых верхних зубов клыки.       Казутора его самообладанию может только позавидовать. Трясущимися руками — видимо, какое-то подобие инстинкта самосохранения не позволило просто разжать ладони — ставит ящик на тротуар. Один апельсин все-таки выпадает и тут же укатывается на проезжую часть. Поднять его он не успевает, и по нему проезжается внедорожник, превращая его в сочащийся жидкостью красно-оранжевый блинчик. Но сейчас на это как-то плевать.       Потому что так улыбаться может лишь один единственный на всем белом свете человек.       — Баджи… — практически шепчет он, неверяще, словно только что увидел привидение.       Дрожь расползается по всему телу, и он уже едва стоит на ногах, когда Баджи без лишних церемоний стискивает его в объятиях.       — Баджи… — на выдохе повторяет Казутора. Баджи стискивает его так сильно, что становится нечем дышать. Казутора делает судорожный вдох и обхватывает его руками, постукивая ладонями по спине. — Пусти уже, задушишь.       Хватка рук вокруг него немного ослабевает. Баджи не отпускает его совсем, но кладет подбородок ему на плечо — по-детски, но так знакомо. Его руки, несмотря на жару, прохладные, а черные волосы, легко касающиеся носа и щеки, щекочут кожу. Казутора укладывает ладони между его лопаток и медленно дышит. Ему хочется бросить все и сбежать, но еще больше хочется просто стоять вот так, как будто ничего не было, нет и не будет, как будто есть только сейчас — он и обнимающий его после стольких лет разлуки Баджи.       Казутора боится момента, когда объятия все-таки придется разомкнуть: в его мыслях Баджи часто смотрел на него ошарашенно-несчастным взглядом, таким, как в тот день, когда Казутора выпустился из исправительной школы — когда он прошел мимо, не сказав Баджи ни слова, сел в машину отца и исчез на долгих девять лет, а в его кошмарах — бил в живот до кровавой рвоты, говоря, какое он ничтожество, жалкий трус и предатель, и как он его ненавидит. И теперь Казутора боится того, что может увидеть в его глазах, поэтому просто прижимает его к себе покрепче.       Закрывает глаза и вздрагивает всем телом.       Баджи реагирует на это тут же.       — Тшш, все хорошо, — Баджи гладит его по спине — она взмокшая от пота, и футболка начинает неприятно липнуть к телу. Казутора цепляется за это ощущение и тяжело сглатывает. — Сейчас мне придется отпустить тебя. Мы все-таки стоим посреди улицы, — Баджи усмехается, чуть отстраняясь. И смотрит Казуторе прямо в глаза. — Только пообещай мне, что ты не сбежишь.       В глазах Баджи смешинки — Казуторе кажется совершенно нереальным то, что после стольких лет и после той обиды, которую он нанес Баджи, тот все равно рад его видеть и улыбается. И очень хочется сбежать снова — потому что стыдно, потому что видит, что для Баджи он почему-то все так же важен, как и тогда, и потому что боится — того, что может так статься, что в теперешней жизни его некогда самого близкого человека ему попросту не будет места.       Он качает головой.       — Эй, ты там что, уснул? — водитель фургона, который разгружал Казутора, высунул голову из окна со стороны пассажирского сиденья, очевидно, потеряв терпение. — Хочешь стоять посреди улицы — стой, но сначала разгрузи мой чертов грузовик.       Встрепенувшись, Казутора кланяется в извинении, кивает головой и поднимает с тротуара ящик с апельсинами. Ему неловко, поэтому он не смотрит на Баджи. Но чувствует на себе его взгляд каждой клеточкой тела.       — Во сколько ты заканчиваешь? — Баджи входит следом за ним в магазин и, дойдя до самой подсобки, останавливается в проходе, преграждая Казуторе путь обратно. — Я дождусь тебя, и мы поговорим.       Баджи явно опасается, что Казутора откажет ему — этот страх сквозит в его голосе, настолько отчаянный, что Казутора слышит его, и его самого накрывает отчаянием.       — Пожалуйста… — добавляет Баджи, делая шаг ему навстречу. — Разве я многого прошу?       Казуторе кажется, что это слишком. Слишком — что Баджи не забыл его за столько лет, что был так рад его видеть и не врезал ему сразу, и что хочет поговорить с ним, даже после того, как Казутора просто бросил его, не сказав ни слова.       — Хорошо, — опустив голову, говорит он. — Разгружу фургон — и я свободен.       Он поднимает голову. Баджи со вздохом облегчения улыбается ему и отходит в сторону, чтобы освободить путь.       — Я буду ждать в кофейне напротив, — говорит он. И Казутора кивает.       Перенося из фургона в магазин оставшиеся ящики, он думает о том, что скажет Баджи. Как ни крути, нет никакого объяснения тому, как он поступил с ним тогда, девять лет назад. Какие бы варианты он ни прокручивал в голове, сейчас они все кажутся детскими отговорками, нелепыми настолько, что произносить все это вслух попросту стыдно. В те времена, когда они расстались, в его голове был ворох страхов и сомнений, и вместо того, чтобы поделиться ими, он попросту сбежал. И теперь ощущение, что прошлое настигло его, давит на него, но в то же время, как ни странно, от всего этого веет призрачной надеждой на то, что теперь что-то изменится, по крайней мере, в его голове. Ведь он хотя бы выскажет Баджи то, о чем молчал — и все то время, что у них еще была возможность поговорить, и тогда, когда он остался совсем один. Раньше он не знал, поймет ли его Баджи, но теперь ему почему-то очень даже в это верится.       Казутора входит в кофейню спустя сорок минут — около тридцати из них он тратит на то, чтобы перетащить ящики в подсобку и составить их друг на друга, еще минуту — на умывание холодной водой в туалете, остальное время просто стоит перед треснутым зеркалом и смотрит на собственное отражение. Сейчас ему действительно страшно — придется расковыривать старые раны — и ранен здесь не он один: бог бы с ним самим, но Баджи. Баджи ведь действительно, если подумать, этого совершенно не заслужил. Казутора выдыхает, еще раз ополаскивает лицо и идет к нему.       Баджи ждет его за одним из столиков на улице. Рядом с ним — почти допитая чашка кофе, тарелка с сэндвичами и бутылка воды. Когда Казутора подходит к его столику, Баджи приподнимает голову, улыбается и кивком приглашает его сесть.       — Это тебе, — говорит он, пододвигая к нему сэндвичи и воду. — Я решил, что ты будешь голоден, работа все-таки тяжелая.       Казутора распахивает глаза и втягивает носом воздух, но затем выдавливает из себя благодарную улыбку и присаживается на стул. Баджи берет бутылку, откручивает крышку и возвращает ее Казуторе.       — Бывай я чаще в этом районе — наверняка встретил бы тебя раньше, — говорит он, дождавшись, когда Казутора попьет воды и поставит бутылку на место.       Казутора выдыхает с облегчением — Баджи решил не начинать с расспросов, и есть шанс хоть ненадолго увести разговор в другое русло.       — А что ты здесь делал? — спрашивает он, откусывая кусок от сэндвича. Казутора и правда голоден — денег до следующей зарплаты у него практически не осталось, поэтому последний раз он ел утром, если можно вообще назвать едой омлет из одного яйца и чашку растворимого кофе без сахара.       — Встречался кое с кем по работе, — Баджи пожимает плечами. — Просто обсуждение проекта за чашкой чая, ничего интересного.       Казутора смотрит на Баджи с искренним любопытством: белая футболка, черные легкие брюки, кеды, очки, спокойная улыбка — такой Кейске кажется ему одновременно незнакомым и родным — как будто тот, кого он знал раньше, взял и превратился в кого-то более совершенного. Теперь он кажется Казуторе еще красивее, чем тогда, когда они были подростками — в его глазах Баджи сияет, как звезда, и он чувствует, как по его щекам медленно расползается румянец.       — Не думал, что ты превратишься в кого-то, кто будет носиться с бумагами, — чтобы скрыть смущение, хмыкает он, впрочем, выражая искреннее удивление. На его памяти Баджи всегда был проницательным, но при этом довольно вспыльчивым, и то, что он сейчас работает с людьми и о чем-то с ними договаривается, кажется ему невероятным.       Баджи усмехается.       — У тебя еще будет шанс узнать, как я изменился, — только и говорит он, и Казутора невольно улыбается в ответ. — Но только в случае, если ты не решишь снова исчезнуть.       Последняя фраза будто разрывает всю ту установившуюся между ними мимолетную непринужденность. Улыбка Казуторы гаснет, взгляд Баджи тускнеет вместе с ней, а уголки его губ опускаются вниз.       — Почему, Казутора? — спрашивает он, внимательно глядя прямо ему в глаза. — Почему?       Казутора опускает голову, уставившись на собственные руки.       — Потому что, — спустя несколько тяжелых мгновений говорит он, сжимая пальцами края столешницы, — я решил, что тебе не нужен такой друг, как я. Уголовник из плохой семьи, отброс с кучей проблем и поломаной психикой, мне проще было уехать туда, где меня никто не знает, и попытаться жить какой-то другой жизнью, — Казутора смотрит на Баджи. На его лице смешанное с болью непонимание, Казуторе хочется отвернуться, а еще лучше — уйти. — Но, как видишь, — горько усмехается он, — не особо у меня вышло.       Баджи тяжело вздыхает.       — Я не стану ни в чем тебя винить, — успокаивающе говорит он. — Но… Почему ты ничего не сказал мне? Почему ты просто взял и уехал? Я бы помог тебе. Я бы сделал все… Расскажи мне. Я очень хочу понять.       — Зачем тебе это? — Казутора и правда не понимает. Прошло ведь столько времени, и хотя сам он не забывал о Баджи ни на минуту, ему неясно, почему этот обиженный им человек попросил встречи с ним и хочет узнать причину — разве она важна теперь? Разве она может что-то изменить?       — Потому что ты был дорог мне — ближе тебя у меня никого не было, и когда я приехал, чтобы встретить тебя, а ты просто прошел мимо, а затем исчез, и твои родители отказались говорить мне, куда ты уехал…       — Я решил, что так будет лучше и правильнее, — перебивает его Казутора. — Только сейчас я уже не понимаю, для кого. Вот тебе и ответ. Больше мне сказать нечего.       Чувствуя неимоверную боль и раздражение, он встает со стула, чтобы уйти. Баджи тут же вскакивает из-за стола и хватает его за руку.       — Подожди. Я обещал, что не буду ни в чем тебя обвинять. И осуждать тоже не буду. Не уходи, пожалуйста.       Казутора опускается обратно на стул, Баджи, убрав от него руку, выдыхает и тоже садится. Казутора чувствует себя неловко и странно, но улыбка, которую он снова видит на лице Баджи, успокаивает его.       — Расскажи мне о себе. Чем ты занимаешься, где живешь, есть ли у тебя семья? Давно ты вернулся в Токио? — спрашивает он.       — Ну, чем я занимаюсь — ты уже видел, — отвечает Казутора, снова чуть напрягаясь. — Работаю, обычно три-четыре дня в неделю, зарплата не ахти какая, но чтобы выживать — хватает.       Баджи окидывает его внимательным, оценивающим взглядом и хмурится.       — А живешь ты где?       — Недалеко от порта, — туманно отвечает Казутора.       Баджи делает большие глаза.       — Это же другой конец города, ты каждое утро ездишь сюда на работу?       Казутора пожимает плечами:       — Я нашел там комнату задешево, — только и говорит он.       Морщинка меж бровей Баджи становится еще глубже. Он смотрит на Казутору пронзительным, задумчивым взглядом, от которого становится не по себе. Казутора ежится, предвосхищая новую порцию неудобных вопросов. Но Баджи все так же просто смотрит на него, как будто что-то обдумывая.       — Вот что, — в конце концов, говорит он, постукивая пальцами по столу. — Давай завтра поужинаем вместе. Приходи в гости?       Казутора, опешив от внезапности, смотрит на него. Баджи это, кажется, ничуть не смущает.       — У тебя есть телефон? Давай, я запишу тебе свой номер.       Баджи спокоен, он улыбается, и Казутора, очарованный и сбитый с толку этой улыбкой, находит в себе силы лишь на то, чтобы кивнуть и, достав из кармана телефон, протянуть его ему.       — Вот так, — Баджи бодро вбивает собственный номер в телефонную книгу и отзванивается себе же. — Теперь мы не потеряемся, — он возвращает мобильный Казуторе и одним глотком допивает свой кофе. — Во сколько тебе завтра удобно?       — Ну не знаю… Мм… В семь? — предлагает Казутора с сомнением в голосе.       Баджи утвердительно кивает.       — Предпочтения по еде?       Казутора мотает головой.       — Отлично. Значит, завтра в семь. Адрес сброшу смс-кой. Приходи, мы будем очень тебя ждать.       — Мы? — немного рассеянное из-за жары, шума, головной боли и переизбытка эмоций внимание почему-то цепляется именно за это местоимение, и Казутору прошибает одновременно и жаром, и холодом — волнующе, от макушки, вдоль позвоночника и до самых пяток.       — Я и Чифую. Я рассказывал тебе о нем, тогда, давно, когда навещал тебя, но ты, наверное, уже не помнишь.       Казутора все еще помнит и поэтому кивает. Внезапно на проезжей части за их спинами образовывается небольшой затор. Становится слишком шумно и душно. Баджи, словно опомнившись, смотрит на часы.       — Ого, уже почти пять, — восклицает он. — Куда делось время? Прости, мне пора идти, нужно еще заскочить в офис.       Казутора снова кивает, чувствуя себя немного виноватым из-за того, что Баджи, пусть он и сам захотел этого, ждал его почти час, и теперь тратит на него время, вместо того, чтобы побыстрее закончить свои дела и оказаться дома. Но эта мысль гаснет, стоит ему встретиться взглядом с яркими, янтарными глазами Кейске, и сменяется другой — он все еще значим, Баджи все еще хочет быть рядом, поэтому ради него жертвует своим личным временем.       — Я был рад встрече, — говорит он наконец, не зная, то ли это, что хотел слышать Баджи, но хотя бы потому, что это искренне и честно.       — Я тоже, — мягко улыбаясь, Баджи встает со стула и, обойдя стол, останавливается возле Казуторы. Присаживается на корточки и берет его за руку. — Не исчезай больше, пожалуйста, — просит он, сжимая его пальцы своими.       И Казутора обещает, что не исчезнет.