Под одним одеялом

      Первой мыслью, ударившей в мозг Казуторы, когда Баджи развернулся и ушел, было броситься за ним. Те слова, что он услышал от него минутами ранее, были даже не солью, посыпанной на его разорвавшееся сердце, а кислотой, с шипением разъедающей ткани, чтобы не осталось ни единого целого кусочка. Он хотел окликнуть его, схватить за рукав пальто и притянуть к себе, обнять, извиниться — даже просьба выслушать была бы здесь лишней, потому что Кейске действительно понимал его чувства, и те откровения, что тот противопоставил ему в ответ на его «ты не поймешь», попросту ввели Казутору в ступор. Кейске открылся ему с совершенно другой стороны, предстал настолько уязвимым, что сложно было даже вообразить его в подобной ситуации и в таком свете. Но вот то, что он готов убить любого, кто причинит Чифую боль, почему-то представлялось отлично. В это верилось, и это внушало страх.       После всего этого Казутора не знал, как посмотрит им обоим в глаза, и именно это стало тем, что остановило его, когда он было рванулся в сторону Кейске, думая о том, что нельзя дать ему уйти просто так и нужно его догнать. Поэтому он, тяжело выдохнув, опустил руки на ограждение и, уложив на них голову, просто сидел, пока наступала и сгущалась вокруг вечерняя темнота.       Все это время он думал. О том, что чувствовали весь этот день с самого момента пробуждения Чифую и Баджи. Перед его мысленным взором стояло лицо Чифую, обеспокоенное, взволнованное, с большими от шока и непонимания глазами и наверняка искусанными губами. А рядом с ним образ Кейске, пытающегося его успокоить или что-то ему объяснить — хотя что тут было объяснять, если Казутора и сам себе растолковать не смог бы, откуда взялась в его голове эта дурь, даже если бы захотел. Просто его негативные мысли в который раз оказались сильнее его, и никакие проблески здравого смысла не развернули ситуацию в иную сторону, потому что насколько он любил Чифую и Баджи, настолько выносить не мог самого себя и все еще, несмотря на все, что произошло между ними, порой считал, что он недостоин их и они вправе в любой момент, за любую оплошность просто отказаться от него. Придя сюда, он даже не сомневался, что они так и поступят, стоит им увидеться вновь, но Кейске удивил его и здесь, в первую очередь потому, что нашел его, а еще потому, что понял и, фактически, простил.       Было видно, как ему больно и за себя, и за Чифую. И от этой боли, вспыхивавшей в его глазах яркими всполохами, его сердце, и без того изорванное в клочья, разлеталось вдребезги, оседая колющей пылью на внутренней стороне реберных дуг. Как и много лет назад, он не мог объяснить себе, почему так поступил — здравого в его поступке не было совершенно ничего, и сейчас, посидев и все обдумав, он понимал, что если бы он остался, если бы заткнул свой глупый внутренний голос, все было бы в порядке. Они бы проснулись, позавтракали вместе или хотя бы выпили кофе, а затем он получил бы свой прощальный поцелуй и пожелания удачи на работе и отправился в зоомагазин, а вечером пришел бы домой, где его ждал вкусный ужин и любимые люди с самыми теплыми и ласковыми на свете объятиями. Они поговорили бы, рассказали друг другу новости, и он бы обязательно поцеловал Чифую и Кейске на ночь и сказал им, что счастлив рядом с ними и любит их так, что думать об этом одновременно сладко и больно.       Но что будет теперь, он не знал. Он очень хотел домой, очень хотел увидеть их обоих, коснуться, поцеловать и сказать, что он идиот и ему чертовски жаль, а затем сделать все, чтобы они его простили и чтобы этого больше не повторялось. Но ему было страшно. Сколько бы раз ему ни давали понять, что он — не игрушка для них, что его любят и ценят и готовы мириться с теми полчищами тараканов, что обитают у него в голове, ему казалось, что сегодняшним утром он переступил черту. И даже тот факт, что Кейске сам нашел его и отдал ему его комплект ключей от квартиры, совершенно не делал ситуацию легче. Но вариант не возвращаться и просто исчезнуть из их жизни он даже не рассматривал. Не потому, что у него не было с собой почти никаких денег или потому, что он вышел из дома, не взяв с собой хоть какие-то вещи, а потому, что он устал. От себя самого, от своих мыслей, отравляющих существование ему самому и окружающим, когда они обращаются в действия, и устал причинять боль людям, которым он дорог, и самому себе, лишая себя этих людей.       Поэтому когда минуло восемь и поток машин на автомагистрали значительно поредел, он встал, размял затекшие ноги, отряхнулся и медленно пошел в сторону автобусной остановки. Ему предстоял долгий, с несколькими пересадками путь домой.       Тихо открывая дверь в квартиру, Казутора не знает, чего бы ему хотелось больше — увидеть Баджи и Чифую сразу или чтобы они оба спали, и можно было оставить тяжелый разговор до утра или даже до вечера, когда он вернется с работы. Не зная, чего ожидать, осторожно открывает дверь, практически не дыша, и тихо ныряет в мягкий полумрак коридора, освещаемого лишь дежурной лампочкой над входом. Вокруг тишина, из-за приоткрытой двери в комнату не слышно ни звука, и Казутора выдыхает все-таки с облегчением: его не ждали до поздней ночи, и у него впереди еще как минимум семь часов, за которые он точно успеет придумать, что ему сказать и как извиниться.       Он бесшумно разувается, вешает на плечики куртку и крадется в ванную. Умывается, снимает одежду и бросает ее в корзину для стирки: она теперь — напоминание о сегодняшнем нелегком и неправильном дне, и хочется выполоскать из нее всю осевшую на ней пеплом горечь и страдание, а лучше не надевать ее вовсе. Выпивает стакан воды прямо из-под крана и смотрит на свое отражение в зеркале. На лице его плотными тенями под глазами залегла усталость. Он не спал всю предыдущую ночь и весь день провел на ногах, но, несмотря на это, ощущения, что он вот-вот рухнет и отключится, нет. Есть только тянущее, уцепившись рыболовным крюком за солнечное сплетение, чувство вины, будоражащее до неприятной дрожи, и липкий страх.       На ватных ногах он входит в комнату. Привыкает к темноте, смотрит на силуэты спящих Чифую и Баджи — Чифую свернулся калачиком, прижав руки к груди, а Кейске обнимает его со спины, отбросив свою привычку спать под отдельным одеялом. «Потому что Чифую сейчас нужна поддержка», — понимает Казутора и чувствует новый, пронизывающий до самого желудка укол вины.       Его футон расстелен. Вплотную к футону Чифую, с уложенным в ногах свернутым одеялом. Они его ждали. Они надеялись, что он придет, даже несмотря на то, что он не дал Кейске совершенно никакого ответа, и от этой мысли ему плохо и хорошо одновременно. Он уверен, что пройдет еще много дней, прежде чем уляжется то мерзкое, липкое и удушающее чувство, которое он испытывает, думая о том, что сделал, и он просто хочет верить, что между ними все останется как раньше. Что у него будет шанс, единственный и самый последний, чтобы дать им повод забыть обо всем и поверить в него и в то, что они трое непременно будут счастливы вместе, и ничто и никогда больше это счастье не омрачит.       Он тихо опускается на постель. Смотрит на свое одеяло, аккуратно уложенное и словно бы тоже его ждущее, переводит взгляд на то, которым укрыты Чифую и Кейске — снова то, большое, которое одно на двоих или, если постараться, на троих. Его край сбился и лежит теперь скрученный у Чифую на животе. Казутора приподнимает его аккуратно, укладывается и укрывает Чифую по самые плечи легким, бесшумным движением, и только затем забирается под одеяло сам. Чифую, все же почувствовав его присутствие, шумно втягивает носом воздух и немного ерзает, протягивая вперед руку, почти упираясь Казуторе в грудь. Казутора ловит его пальцы, подносит к губам и осторожно, чтобы не разбудить, целует подушечки, вкладывая в эти крошечные поцелуи всю любовь, чтобы ему снились самые лучшие сны.       — Прости меня, Чифую, — одними губами шепчет он, чувствуя кожей собственное дыхание.       Чифую снова вздыхает. Сжимает пальцы Казуторы своими и выпрямляет ноги, будто потягиваясь.       — Ты замерз. У тебя ступни холодные, — сонно шепчет он, обвивает талию Казуторы ладонью и тянет его на себя, переплетая их ноги. — Теперь тебе будет теплее.       Казутора чуть не всхлипывает в голос от его прикосновений и нахлынувших от его заботы эмоций. Он мягко вжимается губами в его переносицу и оставляет на ней деликатный поцелуй, и медленно дышит, вдыхая запах его кожи.       — Я так сильно люблю тебя, Чифую, — на грани слышимости шепчет он. — «Тебя и Кейске», — добавляет про себя, но Кейске, словно услышав, жмется к Чифую плотнее и укладывает ладонь рядом с его рукой, обнимающей Казутору за талию.       — Не сбегай больше, — чуть приподняв подбородок, тихо произносит Чифую в самые его губы.       — Никогда, — обещает Казутора, прижимается к его губам своими мягко и трепетно и закрывает глаза, чтобы затем провалиться в сон.