9 (Баджифую)
16 июня 2022 г. в 05:00
Чифую снится очень плохой сон. Он не может понять, где он и кто он, и все кругом даже не серое — бесцветное и такое хрупкое, что вот-вот рассыплется, стоит только поднести к этой эфемерной реальности даже кончик пальца. Он блуждает в этом чем-то вязком и блеклом, не слыша ни звука, ни даже собственного дыхания, как бы ни вслушивался. Все, что он чувствует — пронизывающий холод. Он скапливается внутри, там, где сердце, и тянет вниз тяжелым камнем. Так, что подгибаются колени, словно помогая этому камню внутри наконец прижаться к земле. Здесь нет ни предметов, ни теней от них, лишь подрагивающая блеклая дымка, обступающая его со всех сторон и словно отгораживающая его от всего, но вызывающая этим лишь ужас. Его сердце, настоящее, живое колотится так, что грозится проломить ребра, и бьет по барабанным перепонкам беззвучным боем. Становится тяжело дышать. Чифую просыпается.
Первое, о чем он думает, открыв глаза и посмотрев в потолок — рядом с ним слишком тихо. Словно он оглох на левое ухо, и теперь не слышит человека, что лежит подле него — ни его сопения, ни мягкого шороха одеяла, когда он ворочается или чуть ерзает во сне. Ничего. Лишь справа, как-то умудрившись закататься в половину одеяла, тихо спит Кейске.
Чифую резко поворачивается. Постель Казуторы пуста, и его тут же охватывает дурное предчувствие, словно окатив ледяной водой. Чифую холодеет до кончиков пальцев, старается глубоко дышать и присаживается на постели. Вслушивается в окружающие звуки: Казутора мог встать и пойти готовить завтрак, он часто так делал, и теперь Чифую с надеждой напрягает слух, подсознательно чувствуя, что он делает это напрасно, потому что Казуторы в квартире нет.
Он обнимает колени и вспоминает прошедшую ночь. Смотрит на мирно сопящего Кейске, поворачивает голову и оглядывает футон, на котором еще несколько часов назад лежал Казутора, и тяжело выдыхает. Он не хочет думать ни о чем — ни о том, что то, на что они решились этой ночью, было рискованным, ни о том, что после всего этого он Казутору больше не увидит. Он ожидал эмоциональной реакции с его стороны, был готов даже к тому, что он попросту откажет им с Кейске, но того, что он возьмет и уйдет, не сказав ни слова — нет. Все ведь было хорошо, им всем было приятно и сладко — Чифую видел это, он это чувствовал, но теперь воспоминание об этом, перед самым сном отдававшееся будоражащим теплом внизу живота, чувствуется камнем — как в его сегодняшнем сне, тяжелым и тянущим к земле. Тишина и пустота соседнего футона давят на него, и вопреки своему прежнему нежеланию будить Кейске и тому, что на часах еще не было семи утра, он касается ладонью его плеча и чуть толкает.
— Кейске, — тихо зовет он. — Проснись.
На глаза наворачиваются бессильные слезы. Он не плакал уже черт знает, сколько, но сейчас чувствует себя беззащитным и брошенным. Словно он маленький ребенок, которого вели за руку, а потом внезапно отпустили и оставили в толпе, где не видно ничего выше чужих макушек, и обладатели этих макушек не замечают его и вот-вот растопчут.
— Кейске, — повторяет он, едва не плача, и делает глубокий вдох. Невольно шмыгает носом, и Кейске тут же открывает глаза и хмурится, глядя на него.
— Чифу? Что случилось?
Чифую не говорит, что произошло. Лишь поворачивает голову влево, и Кейске, проследив за его взглядом, понимает все.
Молча поднимается с постели и идет к выходу из комнаты, мимолетно коснувшись ладонью макушки Чифую, быстро обходит квартиру — Чифую слышит шлепанье босых ног по полу, в напряженной тишине кажущееся чересчур звонким — и возвращается. Губы поджаты, плечи чуть ссутулены, а пальцы стиснуты в кулаки.
— Его нет, — озвучивает он очевидное. — Он не взял ни телефона, ни ключей — обе связки лежат на полке, ни каких-то вещей. И… — Кейске мнется, — сегодня ведь его смена? — Чифую кивает. — Думаю, тебе лучше сегодня выйти вместо него.
Чифую кивает снова, бездумно — в голове ничего, кроме шума и пустоты — как будто мысли разом взяли и вынули из него все. И воздух вокруг стал похож на стекловату — осязаемо мягкий, но отвечающий на соприкосновение колющей до самых суставов болью.
— Почему, Кейске? — только и спрашивает он, даже не пытаясь прятать обиду и непонимание. — Зачем он с нами так? Мы ведь…
— Я не знаю, Чифу, — Кейске опускается рядом с ним и клонит его к себе, укладывая его голову себе на колени. — Наверное, это было для него слишком, — он мягко проводит по волосам, успокаивая, пропуская прядки через пальцы, и нежно обводит его скулу ребром ладони. — Только не вини себя и не думай, что ты что-то сделал не так.
Чифую имел бы право взорваться. Спросить: «Да как я могу?» или: «Да как ты можешь так спокойно говорить об этом?», но понимает, что злиться здесь не на кого. Ситуация, когда виноваты все одновременно, но, если быть честным, виноватых и вовсе нет, потому что все знали, на что шли, но никто не знал, чем это обернется. И срываться на Кейске сейчас — последнее дело: лишь то, что в нем немного больше самообладания, чем в самом Чифую, не говорит о том, что ему все равно и что он переживает это легко или не переживает вовсе. Собрав все крохи собственного спокойствия, он сейчас уравновешен за них двоих — так кажется Чифую, и он, несмотря на всю боль, все же чувствует легкое воодушевление и восхищается Кейске.
Он мягко притягивает его ладонь к губам и прижимается к ее тыльной стороне, нежно целуя.
— Спасибо, — только и говорит он, потираясь щекой о запястье Кейске, потому что ему кажется, что какие бы то ни было слова сейчас бессмысленны, и говорить что-то совершенно ни к чему.
— Собирайся на работу, — тихо велит ему Кейске и целует его в лоб. — Я уберу постель, а потом мы позавтракаем и подумаем, что нам делать.
На кухне все валится из рук. Он дважды роняет сковороду и разбивает салатник; нарезает роллы острым ножом и не ранит себе палец лишь благодаря Кейске, вошедшему в кухню и в последний момент схватившему его за запястье. Все как в тумане, реальность дрожит перед его глазами, а пол под ногами словно пошатывается, и тот самый камень в груди, так никуда и не девшийся и словно ставший лишь чуточку легче благодаря Кейске, все еще тянет его вниз, усиливая гравитацию раз в сто и делая ноги одновременно ватными и налитыми свинцом.
Они завтракают в тишине. После Кейске помогает ему одеться, проверяет, чтобы ничего не забыл и выпроваживает из квартиры, обещая вымыть посуду и позвонить, если Казутора вдруг вернется домой. И на прощание нежно целует в лоб, умоляя беречь себя, ни о чем не думать и ничего не ждать.
День проходит как во сне. Сегодня суббота, и до обеда посетителей практически нет, поэтому первую половину дня Чифую просто пытается отвлечь себя игрой со щенками и перестановкой кошачьих и собачьих лакомств — он расставляет банки сперва по размеру, затем по цвету их содержимого, и даже укоризненный взгляд Тамаё не останавливает его от этого занятия — в ответ он лишь тяжело вздыхает, пожимает плечами и отворачивается, чтобы поставить на полку очередную прозрачную банку с отвинчивающейся крышкой.
После двух часов покупателей становится больше, и Чифую лишь старается быть внимательным, поэтому к пяти чувствует себя обессиленным: сохранять концентрацию и быть дружелюбным оказывается невероятно для него тяжело, и пара постоянных покупательниц даже спрашивают, не случилось ли у него чего-нибудь, потому что улыбается он так, словно его только что ударили в живот. Конечно же Чифую уверяет их, что все в порядке и старается улыбнуться на этот раз по-настоящему, как будто это не он вздрагивает от каждого открытия входной двери и бросается к телефону, стоит тому зазвонить. Он уже совершенно издергался, и отсутствие новостей медленно, но верно убивает его, и хочется просто лечь спать и не просыпаться, пока все не разрешится в ту или иную сторону.
Кейске звонит ему около половины шестого. Спрашивает, как дела — голос уставший настолько, что Чифую чувствует укол вины за то, что своими страданиями лишь добавляет веса собственному беспокойству Кейске — и говорит, что у него есть идея, где можно Казутору поискать.
Внутри Чифую вспыхивает хрупкая надежда. Ему всегда думалось, что Кейске практически всесилен, и если он за что-то возьмется, то обязательно сделает это, и все непременно получится, даже если дело кажется безнадежным. Поэтому сейчас он чувствует, что дышать становится легче. Что камень в груди уже не кажется таким тяжелым, а на плечи не давит никакая бетонная плита. Он верит в Кейске и даже думать не хочет сейчас о том, что будет, если его все-таки постигнет неудача.
— Люблю тебя, — говорит ему Чифую вместо всего. — Позвони, если будут новости.
***
Первые мгновения после пробуждения Кейске думалось, что он Казутору просто-напросто прикончит. Потому что на Чифую было больно смотреть. Кейске ловил каждый встревоженный взгляд и вздох и, казалось, видел, как мысли Чифую, мрачные и самоуничижительные, вертятся вокруг него, образуя черную, скрывающую собой его всего воронку. И потому что Казутора просто не имел права с ним так поступать. Сам Кейске пережил бы это — не легко и совсем не просто, но пережил бы, потому что не впервой, но Чифую… Он этого просто не заслужил.
Вслед за злостью накатило отчаяние, за ним — бессилие. Глухое, застилающее глаза и делающее мир перед глазами блеклым, лишающее его красок и оставляющее лишь серость и уныние, осязаемое, бьющее по коже тысячей колких молоточков. Кейске сжал кулаки и стиснул зубы, сражаясь с этим поганым чувством, потому что если он даст ему поглотить себя, у них двоих уже попросту не останется шансов. Поэтому он взял себя в руки и сделал глубокий вдох. И начал действовать.
Осмотрел квартиру, помог Чифую собраться на работу, не убившись, и постарался, несмотря на отсутствие сил, все же подбодрить его лаской, поцелуями и нежными прикосновениями, чтобы дать ему понять, что они есть друг у друга, и это не изменится, и их чувства — константа, не зависящая ни от каких других переменных, какую бы эти переменные ни приносили сейчас боль им обоим. Убрался в квартире и принялся ждать.
К вечеру все осталось неизменным. Чифую был на работе, и от него не было никаких вестей, и Кейске понял, что сидя просто так, он точно ни к чему не придет. Поэтому начал думать о том, куда бы он пошел без ключей, телефона и вообще без ничего, будь он Казуторой. И в конце концов, отметая варианты один за другим, оставил в своем списке одно единственное во всем Токио место, на которое сейчас и была вся надежда.
— Это старые склады на окраине, — объяснил он Чифую, — Казутора жил неподалеку от них и часто отсиживался там, когда родители ссорились. — И, не думая о том, что будет, если он вдруг окажется неправ, направился туда.
Он доезжает до места на такси примерно за пятьдесят минут — передвигаться по Токио в час пик всегда было занятием весьма хлопотным и времязатратным, и Кейске действительно нервничает, потому что ему кажется, что каждая минута на счету. Уже смеркается, и солнце, практически скрывшееся за горизонтом, все еще окрашивает оранжевым чуть подвявшую от холода траву и отделанные металлом фасады складских зданий, бликуя на низком сварном заборчике, отгораживающем дорожку вдоль складов от обрыва, под которым проходила автомагистраль. Сердце Кейске отбивает совершенно сумасшедший ритм, пока он идет вдоль забора и запертых на замок одинаковых дверей, помеченных лишь цифрами, до самого конца, и останавливается, кажется, совсем, когда напротив последней из них он видит Казутору.
Свесив ноги вниз, он сидит, упираясь грудью в заборчик, и смотрит вдаль, вцепившись в него руками. Солнечные лучи бликуют на его волосах и отбрасывают тени на лицо, выражающее такую грусть и усталость, что тяжело даже смотреть.
Кейске останавливается и стоит, не решаясь подойти, ждет, по его меркам, целую вечность. Пока Казутора сам не поворачивает голову и не улыбается ему робкой, грустной улыбкой.
— Ты спросишь, почему? — тихо предполагает он. С расстояния это вряд ли можно услышать, но Кейске все читает по губам. И лишь качает головой, подходя ближе, усаживается рядом, пока Казутора говорит: — Ты вряд ли поймешь, даже если я объясню, — все еще негромко, с болью в голосе, такой, которая режет уши и сердце острыми бритвами, но Кейске не дает себе проникнуться ей и прерывает его. Смотрит на него пристально и мягко подносит пальцы к его губам, призывая помолчать.
Сам для себя он стал бы последним человеком, кому он выдал бы медаль за понимание чувств окружающих, если дело не касается Чифую, но сейчас он действительно понимает. По той простой причине, что когда-то и сам был в таком же положении. Потому что в тот момент, когда он впервые коснулся Чифую — его острых ключиц с натянутой на них бледной кожей, провел кончиками пальцев по поджарому животу, прямо по линии пресса, и мягко прижал ладонь к груди, там, где в клетку ребер изо всех сил молотило юное, тогда еще пятнадцатилетнее сердце, он чувствовал себя осквернителем. Черным демоном из клипа одной известной американской группы, который касался белого, непорочного ангела и оставлял на нем свои грязные следы. Даже притом, что это Чифую был инициатором их близости — у Баджи бы, господи упаси, язык не повернулся выразить все свои давно зревшие в голове похотливые мысли; что это он, усевшись в один прекрасный и одновременно ужасный день ему на колени, стянул с себя футболку и сказал: «Возьмите меня, Баджи-сан, я хочу вас и я весь ваш» — нет, даже при всем при этом Кейске ни на минуту не покидало ощущение, что он просто не может так поступить, не должен. Чифую был до остановки сердца и дыхания прекрасен в своей хрупкости, и прекрасен сейчас. И именно поэтому Баджи понимал Казутору как не понял бы, наверное, больше никто.
— Он был таким… Ты даже не представляешь себе, — рассказывает он Казуторе, смотря, как солнце тонет в заливе, раскрашивая воду последними лучами, — у меня при одном взгляде на него вставало так, что яйца звенели. Но руки и ноги становились настолько ватными, что я даже подойти к нему вплотную мог с трудом.
Он на секунду чувствует себя тем вечно возбужденным безоглядно влюбленным подростком из прошлого и смеется, вспоминая это, впервые за день непринужденно и легко. Казутора подхватывает его смех и тихо смеется тоже, но спустя мгновение они оба замолкают, и над ними снова повисает тяжелым пологом тишина, нарушаемая лишь шумом машин внизу.
— Его любить хотелось, охранять. Знаешь, я прям зверел, когда на него смотрел кто-то. Если бы он ошейник на меня нацепил и на цепь посадил у своей кровати или у дверей квартиры — неважно, я бы не возражал даже. Он был весь маленький такой, хрупкий, глаза эти, кожа тонкая… — распаляется Кейске, но затем резко обрывает свой рассказ и говорит сухо и строго, так, что Казутора вздрагивает. — Не смей делать ему больно, слышишь. Выкинь из головы всю ту хрень, что ты себе придумал, и возвращайся домой. Если не ради меня, то ради него.
Сейчас не то время, чтобы быть нежным. Не то время, чтобы подбирать обороты речи или следовать этикету или еще какой ерунде или бояться оскорбить чьи-то чувства. Потому что в центре Токио сейчас сидит человек, ради которого он готов на все и который чертовски сильно мучается и переживает.
Казутора меняется в лице. На нем отпечатывается страх, и Баджи хочется горько усмехнуться. Что изменилось в нем за эти годы? Когда дело касается Чифую, его Чифую — ровным счетом ничего. Но он видит, что Казуторе тоже больно, и смягчается.
— Прошу тебя, — тихо и спокойно, чуть нежнее добавляет он и встает, отряхивая полы пальто от травы.
Это все. Он не хочет больше ничего говорить. Никакие слова сейчас ничему не помогут, ведь это решать не ему. Все, что он может — порывшись в кармане, выудить оттуда комплект ключей от квартиры, принадлежащий Казуторе, вложить их ему в ладонь и уйти, даже не обернувшись.
Когда он возвращается домой, Чифую встречает его на пороге. Заламывая руки, смотрит в глаза с такой надеждой, что Баджи хочется выть. И все, что ему остается — кивнуть головой, утвердительно, пусть на самом деле и не зная, врет он или нет, и кому в первую очередь — ему или самому себе.
Он уговаривает Чифую лечь спать и гладит его по волосам, пока тот не проваливается в сон, и лишь затем укладывается сам. Засыпается ему в кои-то веки трудно и муторно, слишком тяжело отпечатался на нем сегодняшний день и чересчур натянуты сейчас его нервы, но по ощущениям где-то около одиннадцати он наконец начинает чувствовать сонливость и медленно погружается в дрему. И в последний момент ему даже кажется, что он слышит два тихих щелчка замка входной двери.