«гаснут звёзды и рушатся города время трёт вселенную в порошок но пока я вижу твои глаза всё, наверное, хорошо».
Рюгуджи каждый раз ловит лёгкий кринж, но все равно лайкает записи и даже порой что-то репостит к себе на страницу. Казутора почему-то тихо радуется этому и тепло улыбается, глядя в кромешной темноте на яркий экран ноутбука. Скорее всего потому, что половина постов содержат скрытые послания ему. Казутора сам не понял, когда именно Доракен стал для него буквально глотком воздуха. Прошло около полугода, как жизнь вошла в обыденную колею. Постоянная работа, постоянные клиенты, жильё — правда временное и не своё. Неизменным остались короткие сообщения Кена, а в новинку — долгие посиделки у него дома за чашкой крепкого кофе. Ханемия не заметил как сам стал частенько захаживать к нему с поводом и без, и как эти «простые посиделки» переросли во что-то большее, в очень сильно нужное. Сначала это были крепкие объятия, порой почти до синяков — Тора объяснял тем, что так он быстрее успокаивается, и Доракен успокаивал его таким способом всегда. Потом пошли поцелуи. Они целовались подолгу, а Ханемия всё просил обнять его ещё крепче. Кен послушно продолжал его сжимать жилистыми руками, и от этого было как-то спокойно. Ещё чуть погодя было бессмысленно отрицать очевидное — они на полных правах назвались парой. Добравшись до квартиры Рюгуджи, Казутора робко разувается и вешает тонкую ветровку на крючок в прихожей. По выключенному свету понимает, что пришёл в обитель раньше хозяина, поэтому позволяет себе в первый и за сегодня в последний раз закурить, ибо нравоучения слушать в лишний раз не хотелось. Лишь бы запах выветрился до его прихода. Частенько, когда Ханемия приходил подшофе ночью к нему домой, он бесшумно подходил к чужой кровати и залезал на постель аккуратно — его маленький вес почти не ощущался, боясь, но всем сердцем желая обнять и уткнуться в массивную шею тогда ещё друга. Наутро ему обеспечена длительная лекция о вреде спиртного от -правильного во всем- здорового Доракена, но ночью Кен лишь сонно зевал, переворачивался и делал вид, что спит, обнимая Казутору вместо подушки. И не подозревал, что у того конечности холодеют от волнения. Выйдя на застеклённый балкон и заперев плотнее окна, Ханемия устало выдыхает и прислоняется спиной к стенке, подогнув ногу в коленке. Шум вокруг только раздражал его — нетерпимость к громким звукам была ещё с раннего детства. Чиркнув зажигалкой, поджигает никотиновую палочку и продолжительно бессмысленно смотрит вдаль. В голове был полный карт-бланш, граничащий с вечной вакханалией. Появился мандраж. Страх чего-то всегда возникал в неудачное время и ощущался с раннего утра до самого вечера. Унять его бывает невозможно, так что впадать в невольное забвение уже привычка. Ханемия скользит безучастным взглядом по расплывчатым силуэтам на детской площадке; разглядеть не может, кого именно видит — то ли из-за того, что зрение ни к черту, то ли потому, что на тринадцатом этаже находится — фиг знает. Задумывается обо всём и сразу и начинает тонуть в мыслях, пока его нет рядом. Думает, что бывает местами неотчётливым, недостаточно ясным и тем самым недостаточно определённым, не до конца продуманным, неосознанным, логически не оформленным. Мысленно корит себя за напрасные, по его мнению, старания. Ложно оценивает самого себя и с серьёзным лицом, когда чуть осмеливается, пытается доказать это Доракену, который почему-то не хочет это понять. И продолжалось это относительно долго. С детского возраста его держали в чёрном теле: Казутора переживал в себе -и на себе- все выходки родителей, а ласки -настоящей- никакой никогда не видел. Пока не встретил его и не заполучил полностью. Момент просветления наступил тогда, когда тихое признание слетело с тонких губ. В смутном отражении действительности нашлись ответы на главные вопросы спустя долгие неудачные попытки разобраться во всём самостоятельно. Ханемия постепенно перестраивал себя по-новой, но каждый раз камнем преткновения становилось сложное, мучительное и навязчивое чувство незаслуженности — как ни крути, старые поступки никогда не станут забытыми. Воспоминания из детства, о том как вкусно пахло раменом у Кейске в комнате болезненным клокотанием отдавались в груди, но постепенно, благодаря ему, он пришёл к гармонии внешних и внутренних чувств, отпуская самое главное — вину. Рюгуджи помогает изо дня в день преодолевать объективно возникающий у всех людей -после подобного- страх. В каждом его слове сквозило проявление чувствительности, нежности, неподдельной искренности, из-за чего подавленное состояние, проявляющееся в моменты одиночества и не только, быстро улетучивались, пока не исчезли полностью. На извечный вопрос Ханемии «почему?», Доракен в шутку отвечает: «В детстве я хотел быть психиатром», а следом оставляет короткий поцелуй на горячем виске. Доракен очень точно передаёт смысл слов: надежность, защита, уверенность, любовь. Ему свойственны изысканная вежливость, обходительность и внимательность. С ним всегда комфортно и уютно вечерами болтать ни о чем, тупо пялясь в плазменный телевизор, или просто молчать, улёгшись на нём сверху. Он единственный, кто вызывает стремление к сближению не только платонически, но и физически. Кен — его сознательное, он же — бессознательное. Сознательное и бессознательное неотделимы друг от друга, переливаются одно в другое и зависят друг от друга, становясь единым целым, неотделимым. Выбор был невелик. Находясь на периферии двух крайностей, Ханемия должен был либо опустится на самое дно ада, либо впервые рискнуть всем и отдаться во власть чужой воли. Благодаря Рюгуджи -и только ему-, внутри происходит метаморфоза. Душа начинает ярко пылать — он словно порхает над землей, а его кровь перенасыщается эндорфином, в то время как голова забивается совершенно иным — таким неизвестным. Чувство приятной расслабленности постепенно появляется не только рядом с ним, но и с другими людьми, и заслуга эта полностью его. Доракен каждый вечер после работы тихо спрашивает, как прошёл день, наперёд зная правдивый ответ. Ханемия, не желая напрягать и омрачать любимого, застенчиво улыбается и спокойно выдаёт: «Нормально» Он — его личная защита. Человек, любовно поймавший Казутору на великой человеческой слабости и сулящий способностью действительно бескорыстно помочь. Он — его панацея — средство, избавляющее от всех болезней. Рядом с ним появляются чувства покоя и защищенности, когда за тонкими стенами бушует непогода. Его видимый ангел, заглянувший в сердце и голову, что обрубил все железные цепи, которые так долго сковывали жизнь. Казутора тушит сигарету, скидывает бычок с балкона и проходит в комнату, наглухо прикрывая за собой дверь. Сворачивает на кухню и нажимает на овальную кнопку чайника, гадая, кто из них первее дойдет до точки кипения. Избитая истина — как бы не помогал морально Доракен, но приходить с работы после контакта с людьми пиздецки раздражённым уже традиция. Душевное спокойствие медленно расплывается по нутру, когда тонкие кисти рук сцепляются в замок на его, Ханемии, животе и притягивают ближе; когда шею одаривают мягкими поцелуями, а за ухом прослеживается тёплое дыхание. Казутора не пугается — слишком привык, что его парень крадется как мышка. — Привет, — тихий шепот раздается сверху. Брюнет невесомо касается губами чувствительного хряща и притягивает парня за талию ближе. — Я соскучился, — вместо приветствий Рюгуджи встречают откровенным признанием. Это заставляет его счастливо улыбнуться. — Мы виделись утром, — Кен прижимается ближе. Он тоже соскучился. — С утра прошло больше десяти часов и твое «виделись утром» меня никак не успокоит, — Ханемия поворачивает голову так, что их взгляды сталкиваются. И больше не отрываются. — Давно пришёл? — Минут пятнадцать назад. Успел только чайник поставить. — И не только, — проговаривает брюнет, и горячее дыхание касается губ Казуторы. — Вся кухня провоняла, чтоб ты знал. — Злишься? — Нисколько, — Кен убирает руку с живота и проводит ледяной ладонью по щеке Ханемии, требовательно смотря в глаза. Тонкие пальцы пробегаются по горячим губам, которые Казутора тут же облизывает. — Я так-то руки не мыл. Кен игриво улыбается, видя как парень отрицательно качает головой. Он знает, что Доракен пулей мчится в ванную, чтобы помыть руки и обработать их антисептиком, как только его нога ступает на порог дома. — Я почувствовал горький привкус антисептика. — Какой же ты… — Доракен приближается вплотную и, легко убрав прядь осветлённых волос за ухо Ханемии, касается матовых губ. Целует как всегда медленно, словно на пробу — вдруг Казутора не хочет. Чайник вскипает, не позволяя Ханемии полноценно ответить. Рюгуджи отстраняется, прослеживает в глазах напротив предвосхищение и оставляет невинный чмок на влажных устах, после чего отходит и разливает кипяток по кружкам, поочерёдно сует пакетик чая и выбрасывает его в мусорку. Казутора тенью скользит по кухне, вытаскивает из холодильника какие-то сладости, которые сам купил на прошлой неделе, и аккуратно ставит их на деревянную поверхность. Преданно ждёт, пока Кен сядет первым за стол. Аспидно-черные ухоженные волосы сейчас перекинуты через плечо и скрывают бритые виски. Казутора не может оторвать горящего взгляда от домашнего вида Рюгуджи: серые потёртые штаны на резинке и такого же цвета растянутая майка, подчёркивающая безупречную бархатистую кожу без какого-либо изъяна, смотрятся так замечательно. Его нежно розовые губы сложены в лёгкую улыбку и оттеняют ровные белые зубы. Пальцы одной руки изящно держат ручку чашки, а другой сладкий комочек моти. Доракен эталонно держит лицо и осанку. Казутора внимательно вглядывается в ухоженные руки возлюбленного, кое-где усеянные родинками, и сердце начинает предательски сладко сжиматься. Кен не снимает кольцо с безымянного пальца даже тогда, когда работает — это безусловно приятно. У Ханемии точно такое же — только оно немного меньше в ширине. Они не обручальные, но носят характер символа их любви. Они обменялись кольцами, едва Доракен признался. Точнее, Рюгуджи от волнения сначала подарил и надел ничего не понимающему Казуторе кольцо на палец, а потом признался. Но тот был не против, и на следующий день подарил ему точно такое же. — Как прошёл день? — Доракен поправляет свои волосы и закидывает их за плечо, делая небольшой глоток зелёного чая. — Как обычно, — отзывается Тора, но, наткнувшись на недовольный прищур антрацитовых глаз, тут же добавляет: — Котики и собаки чувствуют себя хорошо, клиенты просто замечательные попадаются иногда очень редко, — Ханемия придуривается и многозначительно ведёт бровью, замечая, как тёплая улыбка снова расплывается по скуластому лицу. — С Чифую тоже всё хорошо, — он замолкает, опуская ресницы вниз, и продолжает: — Если честно, то мне казалось, что именно с ним мне будет морально тяжело, ведь… ты и сам понимаешь, но у нас складываются надёжные дружеские отношения. За прошедший год мы ни разу и косо друг на друга не посмотрели. — Я очень рад это слышать, — Кен улыбчиво смотрит и в приободряющем жесте протягивает через стол свою руку. Казутора послушно обхватывает ладонь и переплетает пальцы. — И к тому же, я много раз тебе писал, что всё хорошо и беспокоиться не о чем. — Знаю. Казутора соглашается, но мысленно всё же подвергает себя сомнениям. Доракен слышит как начинают крутиться его извилины, потому сиюминутно подрывается с места и тянет за собой Ханемию в спальню. Он всеми фибрами души хочет, чтобы тот наконец снял с себя весь груз ответственности за прошлое и начал полноценно жить настоящим. Однотонное постельное бельё встречает хозяев своей ночной прохладой. Кен заваливается на подушки, сгребая Тору в охапку. Его тайная слабость, не считая этой тушки сверху, маленькая родинка Ханемии под глазом. Он любит прижиматься устами к ней точечно, долго, любит ощущать трепет темных ресниц губами и чувствовать, как Казутора сладко жмурится. А ещё Доракен любит целовать его руки — особенно костяшки: с удовольствием впивается в них зубами и оттягивает кожу, а после с самодовольным видом глазеет на влажные неглубокие следы от резцов. Ханемия на протяжении всего времени их отношений каждый вечер ложится сверху и просит Доракена быть тише. Эта молчаливая возможность позволяет понять, что сейчас он находится в самом лучшем месте во всём мире. Кен, естественно, первое время недоумевал, пока не понял, в чём дело. И сегодняшний вечер не исключение. Казутора наваливается на крепкое тело, закрывает глаза и забирается ладонями под майку, нежно оглаживает по кругу рельефный торс. Немного сползает вниз и сильнее прижимается ухом к груди, слушая-слушая-слушая бесконечно долго для Рюгуджи и такого малого для Ханемии стук его сердца; он дразняще выводит узоры, очерчивает дорожки около пупка и спускается чуть ниже к резинке домашних штанов, оттягивает и пробирается незамысловато дальше — прослушивает сбившийся ритм; с упоением отслеживает колебательный процесс — динамику частоты биений. Оно бьется. Бьется. Бьется. Стук. Стук. Пауза. Стук. Стук. Пауза. Его сердце — средоточие чувств и любовных переживаний — трепещет под ладонью. Этот звук действует как волшебная мантра и он уже на автомате нежится, как котёнок ластится к массивной грудной клетке щекой, сжимая чужие рёбра крепче, будто боится, что Рюгуджи вот-вот растворится. Ему кажется, что лежать так, прижавшись к подтянутому телу своим — чрезвычайно удобно; кажется, что умение любить одного человека всю жизнь — полностью ему присуще. — Тебе так нравится делать это? — боясь прервать интимную тишину, вполголоса интересуется брюнет, пропуская через пальцы тёмно-золотистые волосы возлюбленного. Тора блаженно прикрывает глаза — он с самого детства обожал любые взаимодействия с собственными волосами, когда ещё мама перед сном гладила по голове. — Очень, — слабым голосом проронил он, с внимательным лицом слушая каждый удар. — Это самый прекрасный звук. Казутора неохотно отцепляется от груди и рывком снимает с Кена майку, молча отбрасывает свою и прижимается обратно, только уже выравнивается по росту и соприкасается своей грудью о чужую. Тепло. Так приятно приложиться голой кожей и ощутить интенсивный стук сердечного ритма совсем близко; с удивлением обнаружить, как собственное сердце подстраивается в такт под чужое — как и почему — непонятно. Это как необходимое -жизненно важное- ощущение; понимание, что рядом -живое-, а не холодные обшарпанные стены тюрьмы. — Даже лучше моих стонов? — Кен дурачится, спрашивает притворно удивлённо, ибо «ты-же-говорил-что-мои-стоны-самое-пиздатое-что-ты-слышал». — Дурак. — Ханемия показушно пыхтит, устраивая удобнее свои бёдра на чужих. — Даже лучше твоих стонов, — твёрдо добавляет он. — Ах, какая ты врушка, — Доракен сильнее обвивает руки на хрупком теле, приподнимая его вверх, так, чтобы заглянуть в его глаза. — Ты бы знал, как я люблю твою родинку, — для правдивости слов подушечка большого пальца бережно проходится по маленькой точке, останавливается и поглаживает по кругу. — А меня? — И тебя я люблю. — А как? — Казутора тихо вопрошает, приподнимая заострённый носик вверх, и тычет острым подбородком в центр груди. Глядит в тёмные омуты напротив и видит в них беспроглядный спящий космос, знает, что там плещет любовь. — Сильно, — Кен смущено отводит глаза. — Очень-очень сильно. Казутора вмиг теряется и, кажется, перестаёт дышать. Он выглядит немного растерянным и больше смотрит по сторонам, чем на своего возлюбленного, что не скрывается от острого глаза второго. — Я что-то сказал не так? — широкая ладонь Рюгуджи ложится на лицо, приподнимая его вверх. У Ханемии мурашки по коже пробегаются и губы начинают заметно дрожать. Кен непонимающе смотрит, а затем мягко переворачивается и подминает парня под себя, устроившись сбоку. — Знаешь, за все мои ошибки жизнь дала мне такой подарок, как ты, и порой мне кажется, что это неправда, — хрипит дрогнувшим голосом Казутора. — Боюсь проснуться в своей съемной маленькой квартире и понять, что ты всего лишь иллюзия, плод моей больной фантазии и что тебя вообще никогда не существовало. Ты, вроде бы, такой живой, реалистичный здесь и сейчас со мной, но лишь одна мысль о том, что я сошёл с ума захлёстывает адовой болью. Мне аж закрыть глаза и разрыдаться хочется. Это действительно так страшно, что Казутора не выдерживает и оплетает Кена руками и ногами, утыкается лицом в шею и шепчет лишь одно слово: «помолчи». Доракен обессилено выдыхает и, не придумав ответа лучше, порывисто примыкает к губам желанного парня. Совсем скоро он снова всё разложит ему по полочкам и всё объяснит, а пока в своё удовольствие помучает Казутору нежным поцелуем. — Страданиям всегда приходит конец, — Кен делает паузу и скользит пальцами по шее. — И я реальнее всех твоих сомнений вместе взятых, — он вновь останавливается и поочередно целует глаза, произнеся одну единственную реальную истину, которая есть. Казутора аккуратно обхватывает ладонями любимое лицо, прикладывает лоб ко лбу Кена и продолжает бархатно нашептывать почти что в губы: — Разве я заслужил? — Казутора, послушай меня, — ещё одно короткое соприкосновение губ и Ханемия чувствует дрожь, проявляющуюся рефлекторно, бессознательно. — Ты восхитителен, невероятен. Ты заслуживаешь звёзд с неба и целого космоса.Приблизься ко мне
Тора испускает тяжёлый вздох. Этот Доракен его точно доведёт до полного сумасшествия.Вонзи свои зубы в меня
— Ты когда-нибудь скажешь мне что-то против?Укуси сильнее и попробуй на вкус
— Держи карман шире, — Рюгуджи усмехается и мерно гладит любимого по спине, успокаивая. Казутору душат всхлипы, но он не подаёт виду и быстро хлопает ресницами, смахивая с них подступившую влагу. И тут что-то резко переключается. Ханемии хочется чувствовать.Прижми меня к стене
Приблизившись, Доракен проводит языком по горловой ложбинке, уходя вбок, и чуть прикусывает кожу на ключицах. Тора, напрягаясь как струна, тихо постанывает в ответ на его действия, судорожно втягивая ртом воздух.Продолжай изводить, пока я не попрошу дать мне ещё больше
— Люблю тебя, — негромко произносит Казутора.Заставь меня истекать желанием, мне это нравится
— А я тебя.Держи мои руки над головой
— Доракен… — ощущение обнажённой кожи Кена невероятно быстро заводило Тору, с пол-оборота.И уткни меня лицом в постель
— Мм? — жар, исходящий от любимого, провоцирует учащённое дыхание. Кен удобно разводит стройные ноги шире и красиво устраивается между ними, прикусив щёку изнутри.Я кричу, а ты заставь меня замолчать.
— Я буду трахаться с тобой всю ночь напролёт так, что завтра ты опоздаешь на работу, — с бесноватой ухмылкой выдает Ханемия; на дне его глаз черти танцуют самбу. Рюгуджи с несвойственным ему садистским удовольствием понимает, что может прямо сейчас обломать ему — такому уверенному — кайф, но вместо этого снимает с себя одежду, и то же самое проделывает с Казуторой. Ханемия возбуждённо выдыхает, прижимается сильнее к груди и ласково целует Кена в линию нижней челюсти, пока тот проходится ладонями по торсу и спускается к бёдрам. Доракен нависает над ним и прокладывает маршрут влажной дорожкой по шее. Губы нетерпеливо мечутся по плечам, ключицам, возвращаются к лицу Казуторы, неистово желая затронуть каждый участок молочной кожи, и опускаются по белой линии живота. Кен взволновано целует выступающие тазовые косточки, тщательно растягивает, не жалея стараний и смазки. На висках Казуторы проступает глянцевый пот, а глаза заволокла нездоровая поволока. Он раненым зверем мечется на простынях и неосознанно виляет бёдрами в немой просьбе поторопиться. У Доракена подрагивают пальцы; он сжимает их чуть грубее чем нужно на тонкой талии, когда неторопливо двигается и совершает аккуратные движения вперёд. Казутора вскидывается, ёрзая под парнем от смущения и нереального наслаждения. Его тело охотно выгибается и подставляется под пылкие поцелуи склонившегося Кена. Тот скользит по изгибу шеи, повторяя извилистые узоры татуировки, и делает пробные толчки, проводит кончиком носа по щеке и тянется к припухшим губам, утягивая в новый поцелуй — он никак не хочет отпускать его рот. Казутора отвечает охотно и умоляюще всхлипывает, натягивая черные волосы на затылке. Крепче упирается ногами в кровать и подмахивает бёдрами навстречу, проглатывая глухие стоны Рюгуджи. Доракен бесконечно наглаживает ягодицы и сжимает упругий зад руками, пробегается подушечками пальцев по костям на спине и мысленно пересчитывает каждую, регулируя скорость толчков, и переходит на более быстрый темп; его расширенные зрачки с восхищением осматривают тело под собой, замечая малейшее изменение на раскрасневшемся лице. Ханемия до чертиков прекрасен, даже если смотреть с любого другого ракурса, а особенно сверху вниз — янтарные глаза горят и постепенно темнеют, зрачки так расширяются, что, кажется, ещё немного и займут всю радужку; Казутора содрогается и мелко дрожит, оставаясь неизменно гиперчувствительным. От удовольствия он втягивает живот и поджимает пальцы на ногах, запрокидывая голову на подушки. Гулко выдыхает через нос и просит Кена не останавливаться, ощущая предоргазменные судороги во всём теле. Вцепившись в его плечи ногтями, он беззастенчиво подстраивается под заданный темп и насаживается самостоятельно, призывая, требуя, моля и что-то бездумно шепча на ухо Рюгуджи. Кена распаляет этот жалобный скулёж; он выпрямляется, напоследок чмокнув в губы, и, зажав ему рот ладонью, начинает бешено вбиваться внутрь, доводя Казутору буквально за пару секунд. — Как же ты красив, когда кончаешь, — неожиданно хриплым голосом произносит Доракен, заполняя тело Ханемии собой. Изнеженные оргазмом, они оба бездумно и лениво смотрят друг на друга, переводя дыхание. Хочется безумно спать, но Кен Рюгуджи не Кен Рюгуджи, если сейчас же не спросит: — И когда ты уже надумаешь переехать ко мне? — вопрос кажется как никогда лишним. Казутора лишь заливается смехом и перекладывает голову на грудь парня, вновь вслушиваясь в постепенно успокаивающееся сердцебиение. Следующие минут десять он упрямо молчит и не произносит ни звука. Кен решает, что тот уже уснул, но всё-таки слышит: — Завтра, — коротко комментирует Тора. — Завтра у меня выходной и это твой последний шанс. — Последний шанс, чтобы украсть тебя у надоедливой бабки, которая каждую неделю приходит с «неожиданными» визитами в попытке словить тебя за нарушениями и прогнать с концами? — Кен для вида возмущается, перебирая вспотевшие волосы у лба. — Пиздец наглёж, да? — Ага, и не говори, — Доракен прижимает разморенное тельце ближе и устало трёт виски, обречённо думая, как завтра с утра будет жалостно оправдываться перед Инупи и просить его отработать смену без него. Ханемия хитро ухмыляется и, сдув с лица прядь крашенных волос, снова оживляется. Хотелки его ещё не кончились: он же, вроде, говорил там что-то про всю ночь? А раз сказал, значит «любимый-выполняй». Вскочив с места, чему немало удивляется Доракен, он величаво седлает мускулистые бёдра, и с явным ехидством в голосе проговаривает: — Ну что, родной, продолжим?