***
Я вернулся из дома Миналзира в тот дивный час, когда заходящее солнце ещё не зарделось, но уже заливало мир золотистым сиянием. Мне предстояли лихорадочные вечер и ночь: к рассвету я должен был успеть обсудить с Ханнором торговлю с Аануку-лата, зарезать скотину в святилище Мелеко и поговорить с аммэ через палантир. Я покинул рыбака в благостном расположении духа и не хотел портить настроение фальшивым обменом любезностями с предателями и убийцами. К тому же после его рассказа о потерянной возлюбленной я хотел как можно скорее убедиться, что Хибильнэн в порядке. Я не застал её ни в покоях, ни в саду. Обойдя каждую аллею, я пришёл к парапету, возле которого прошлым вечером ждал Ханнора вместе с Лиран, и обвёл взглядом узкую каменную набережную. Принцессы сидели у самой воды и о чём-то доверительно шептались. Хибильнэн склонила голову на плечо матери. Я не смел нарушать их покой и шагнул назад, чтобы меня не заметили. Хибильнэн не понимала, каким сокровищем обладает. Сыновья нередко доверяют матери, а дочери — отцам, но с родителями своего пола возможна совершенно особая близость. В детстве я боготворил отца. Эти времена остались настолько далеко позади, что я уже почти не помнил их. Если бы я не усомнился в нём, если бы во время той полуночной ссоры я не принял сторону матери, мне жилось бы проще. Я служил бы Владыке Людей верой и правдой, уверенный в том, что помогаю строить безупречный мир. Я бы злоупотреблял могуществом и обаянием без зазрения совести и имел бы всё, о чём пожелаю. Для меня не существовало бы запретов. Я разбил бы сердце аммэ и, вероятно, свёл бы в могилу Азрабэля. Хибильнэн не полюбила бы меня, или её любовь обернулась бы страданием. Я стал бы счастливейшим и презреннейшим из людей. Однако и теперь ничто не мешало мне встать на путь отца; он только этого и ждал. Возможно, он отправлял меня в Аануку-лата, чтобы я узрел, как счастливы его подданные, и уверовал в его замысел. Хибильнэн посещали похожие мысли в отношении Ар-Фаразона. Она открыла мне глаза на правду. Не наши родители, а мы, мы одни всегда были источниками наших противоречий. Принцесса заметила меня. — Хвала Стихиям! — воскликнула она, вскочив на ноги. Подошвы её сапог намокли, и там, где она шла, на камнях оставались мокрые следы. — Ты говорил, что пошёл смотреть храм, но Ханнор притворялся, что не видел тебя с ужина. А Лиран только сказала, что ты в порядке. Больше мы из неё не выдавили ни слова. — Как это на неё похоже. До храма мы не доехали, — объяснил я, спустившись, — но они действительно не знали, где я, — надеюсь. Я рассказал принцессам обо всём, начиная от спасения Азгаррот из течения до завтрака в доме её отца. На набережной пахло солью и водорослями. Волны не разбивались о берег с грохотом, как накануне в пригородах, а только журчали, омывая сглаженные временем камни причала. Блики солнца танцевали на морской ряби, и его лучи ярко блестели на золотых серьгах Хибильнэн и сияли в её волосах. Я не мог налюбоваться ей. — Ваше высочество, говорит ли вам о чём-нибудь имя Миналзир? — поинтересовался я у старшей принцессы, прежде чем описать своего знакомого подробнее. Она чуть нахмурилась и возвела взгляд к небу, вспоминая, а затем покачала головой: — Наверняка в Умбаре много Миналзиров. — Тот, которого встретил я, ненавидит Ханнора и то, что он сделал с Умбаром, — продолжил я, осмотревшись и убедившись, что нас не подслушивают. — Я иносказательно поведал ему о нас. Если вы попросите, он поможет вам всем, чем сможет, и я советую вам разузнать о нём. В моё отсутствие вам понадобится больше союзников. — Он всего лишь рыбак, — заметила Хибильнэн. — О, поверь, он не так прост, как кажется. — И ты всё равно доверяешь ему? — Да, и это странно, потому что я недоверчив по природе и обычно ожидаю от людей худшего. В любом случае, у вас не может быть лишних союзников, владеющих мечом, — повторил я. Судя по выражениям лиц принцесс, мои доводы не убедили их. Это задело меня: в конце концов, чему верить, как не чутью полумайа? — Не всякий враг твоего врага — твой друг, — Бавуманет согласилась с дочерью. — Спасибо тебе за заботу, Агларан. Я расспрошу сестру об этом мужчине. Все важные союзники нашей семьи должны быть известны ей. — Непременно расспросите, ваше высочество. Но учтите, что он мог скрываться и от неё, если он тайный Верный. Нуменорцы, в особенности жители Арменелоса, в особенности дети самого требовательного отца Арды, привыкли жить в спешке. Неторопливость умбарцев выводила меня из себя. На то, что у одного дунадана уходило пять минут, трое местных тратили полчаса — не считая перекура, послеобеденного сна и разговора о здоровье двоюродной тёти. Как истинный островитянин, «Владыка Тьмы» боролся с этой чертой местных плетьми, снижением платы за труд и попросту назначением нуменорцев. За время его правления Умбар обогатился за счёт торговли. Улицы не стали безопаснее, однако Верных раскрывали и ссылали на тяжёлые работы на порядок чаще прежнего. Ханнор из кожи вон лез, чтобы доказать преданность короне. На горе Друзьям эльфов, он вырос среди них и знал ход их мыслей, благодаря чему просчитывал их действия на два шага вперёд. Это делало его по-настоящему опасным. После захода солнца мы встретились в давешнем корабельном кабинете со статуэткой танцовщицы, чтобы обсудить торговлю с Аануку-лата. Чёрное Око по-прежнему взирало на нас с гобелена. Лиран помогала мне представлять интересы «нашей» стороны. Кроме нас и Ханнора, присутствовал законник — Амартайн, ещё один бывший член команды «Сильмэрано». Его отец был высокопоставленным судьёй в Умбаре, а мать — Верной из Пеларгира. Ходили слухи, что она прижила его до замужества, и умбарец женился с ней лишь на бумаге. Прежде Амартайн служил Верным, — по крайней мере, так он утверждал. Он не участвовал в заговоре Ханнора изначально, но, поставленный перед выбором, отказался поддержать Тэльконтара. Встреча казалась неполной без принцессы Нуменора. Но Ар-Фаразон и принц Кулумаитэ сочли её слишком юной, чтобы влиять на столь важные решения. Она подумывала о том, чтобы прийти в качестве зрительницы, но вместе с леди Бавуманет я отговорил её. Ни к чему деве двадцати восьми лет сидеть до полуночи в полумраке тесной комнаты вместе с двумя убийцами, терпеть их сальные взгляды, дышать парами непонятных трав и осушать бутылку за бутылкой. Чтобы её восприняли всерьёз, ей пришлось бы пить. Так велись дела в Умбаре. Поначалу я испугался за Лиран, — люди её народа не обладали устойчивостью к спиртному, — однако она вовремя напомнила нам, что государь Аануку заповедал подданным не пить. Только восточным подданным, разумеется. Лиран не шелохнулась бы, даже если бы солнце рухнуло с небес. Все неурядицы разбивались о неё, как волны о скалу. Мы обсуждали поставку нефти на Остров. Нуменорцы совершенствовались в строительстве металлических кораблей, водных и воздушных. Эти прожорливые чудища нуждались в топливе. Чтобы прокормить их армады, не хватило бы всего угля Форростар, а нефтью Валар нас предусмотрительно обделили. Зато для Востока они её не пожалели. Отец рассказывал, что в его землях ей скрепляли кирпичи и топили дома. Наместник достал небольшую стеклянную склянку с вязкой чёрной жидкостью внутри. Так я впервые увидел нефть. Ханнор послал Амартайна за морской водой. Когда тот принёс её в объёмистой чаше, он капнул на неё одну каплю — она расплылась по поверхности перламутровыми кругами, мерцающими в свете свечей. Затем он поджёг её. Вода вспыхнула. — Так мы можем изготовить оружие, которое и не снилось эльфам, — сказал он. — В самом деле, — согласился я, глядя на огонь. Меня он страшил меньше моря. Он напоминал мне о таившейся в моих руках силе, которую я не обнаруживал ни перед кем, кроме родителей и брата, без крайней необходимости. До тех пор, пока нам оставалось, что есть и чем дышать, я не боялся «клубов дыма» и «яда, отравляющего моря», как иные Верные. Нам уже приходилось жертвовать природой ради процветания: мы бы не стали владыками морей, не выруби Тар-Алдарион столько лесов. К тому же в будущем мы могли разработать и более чистые механизмы. По-настоящему меня волновали цели, с которыми их хотел использовать отец. Он овладел миром смертных и без дирижаблей, пароходов и пороха: значит, теперь он устремил взор на бессмертных. Однако поставки нефти оставались вопросом будущего. Сперва требовалось открыть границу между Западом и Востоком; пока нуменорцам хватало харадских запасов. — Долгухор по крайней мере искусный делец, но всё, что есть у Амартайна, — это миловидное лицо, влиятельный папаша и хорошо подвешенный язык, — высказалась Лиран после встречи. — Поверьте, я его знала ещё в Арминалете. — Обо мне ты такого же мнения? — усмехнулся я, налив рюмку рома. Лиран дала весьма обтекаемый ответ: — Нет. Вы так болтать не умеете. Я вызвал её, чтобы окончательно довести глупыми вопросами. До жертвоприношения оставалось меньше часа, а я только заканчивал вычитывать речь, которую от меня ждали почитатели Мелеко. Лиран подсказывала мне. Мы сидели по разные стороны рабочего стола в моих покоях и по очереди смотрели на черновик. Текст пестрел мудрёными терминами на тёмном наречии и коренных языках Аануку-лата и звучащими глубокомысленно, но на деле пустыми оборотами. Лиран убедила меня в том, что «эти западные тупицы» слопают любую красиво изложенную чушь, произнесённую наследником Освободителя, потому что вместо мозгов у них «лапша на морской воде». В очередной раз отрепетировав речь, я встал и показал на себя руками. — Я одет подходящим образом? — Для западных сойдёт, но помните, что на Востоке появляться в храме или при дворе с открытой шеей считается непристойным, — помощница смерила меня оценивающим взглядом. — А ещё принцу Аануку-лата не помешало бы подводить глаза при выходе в люди. Я поморщился и сплюнул. — Тьфу! Если я принц народа педерастов, это не значит, что я сам такой. — Боюсь, вы перепили, — заметила Лиран, закусив губу. — Ещё бы! К такому ответственному ритуалу нельзя подходить трезвым, а курить вашу восточную дрянь я не собираюсь. Кстати, ты знаешь, почему отец велит придворным закрывать шею? — У него там незаживающие шрамы. Он не скрывает этого. — А если бы Хуан откусил ему хрен, он бы запретил трахаться без повязки на глаза? Лиран засмеялась. Её чёрные глаза сузились в две щели, а на щеках проступил румянец. — Звучит интригующе, милорд. Всё-таки мышцы лица у этой старой шлюхи не отказали.***
В Роменне у Нимлот остались родители и младшие братья — близнецы младше её на девять лет. Шанс навестить их представился ей только через четыре года после того, как она впервые попросила Миналхиль похлопотать за неё. До тех пор Нимлот довольствовалась письмами, которые тайно передавала княжна. Для многих и это было неслыханной роскошью. Без разрешения за Чертой позволялось оставаться только на три дня; задержавшиеся дольше теряли право на возвращение. Нимлот пришлось подписать кипу документов, отстоять много часов в очередях и получить заключение лекаря о том, что её рассудок чист, прежде чем скрепя сердце отправиться в нужное присутствие вместе с Миналхиль. — Значит, вы хотите заняться благотворительностью, — чиновник поднял заявление и стал читать с него. — Просвещать заблудших и их детей, вытаскивать их из пучины неведения и распутывать тенета лжи Валар и эльфов, внушивших, будто растения и животные… — он запнулся и через силу прочитал: — Йаванной. — Именно так, — подтвердила Нимлот. Губы стоявшей чуть позади Миналхиль дрогнули в одобрительной улыбке. Подруги молились, чтобы изобретённый ими предлог оказался достаточно убедительным. Умирающие родственники уже давно никого не впечатляли и не трогали, и девушкам пришлось напрячь воображение. Нимлот даже надела очки и старое платье, чтобы походить на учёную деву. — Простите, а откуда они тогда взялись? — пробурчал чиновник, уставившись на просительницу и с хлопком опустив руку с письмом на стол. Та смешалась и покосилась на Миналхиль. Княжна порвалась ответить, но служаший масляно улыбнулся: — Нет-нет. Пусть говорит леди учёная. У Нимлот подкашивались ноги. Она помнила рассказанное Миналхиль и прочитанное в бессонную ночь урывками и решила сделать ставку на неграмотность служителя короны. — Вся жизнь в Арде — дар Дарителя Жизни, — из-за волнения она не успевала думать о складности речи. — Он вдохнул её в землю, и земля произвела первичных существ, движимых и недвижимых. — Увидев, что она завладела вниманием чиновника, Нимлот продолжила увереннее: — Они плодились и менялись, перетекая из одной формы в другую, и Даритель наблюдал за ними, решая, какие достойны жить, а какие нет. Он оставлял только лучших. Однако Валар вмешались в его замысел, и теперь всё застыло в своей неполноценности. Но… Чиновник перебил её: — А тогда что, креветки в куриц превращались? — недоверчиво бросил он, кивнув в сторону стоявшей на столе тарелки с недоеденным обедом. Нимлот запнулась, но Миналхиль пришла ей на выручку: — Это грубейшее обобщение, но для начала креветке бы пришлось хотя бы обзавестись костями. Мой муж и повелитель был лучшим учеником Аулэ, а затем и Дарителя жизни. Он может многое вам рассказать. Она не упомянула, что всё, кроме «Дарителя», в этой странной теории придумали отрицающие Валар нуменорцы задолго до пленения Саурона, а соединить два учения додумались они с Нимлот прошлой ночью. — Люди тоже плодятся, и, коль скоро мы избавимся от Рока, население смертного мира продолжит расти, — продолжала княжна. — Если мы не возобновим Творение, нас постигнет голод. Вы не представляете, на что способны носители знаний Учителя. Однажды он подарил людям Востока семена пшеницы, устойчивой к засухам и вредителям; они до сих пор их выращивают. Миналхиль вспомнила и другие возможности улучшения злаков, которые приводил ей в пример муж, но чиновник остановил полёт её мысли: — Довольно. Кем вы приходитесь этой девушке? — Леди Бэлинзиль — фрейлина её величества. Однако распорядок дня государыни не позволил ей явиться лично, и она доверила мне представлять её интересы. Миналхиль положила на рабочий стол письмо на гербовой бумаге с подписью королевы. — Мой повелитель и я ручаемся в её благонадёжности, — добавила она. — Мы доверяли ей наших сыновей, когда те были детьми. Эти слова убедили чиновника. Он вяло поставил печать на разрешении Нимлот и вручил его ей. — Вы должны возвратиться из-за Черты не позже, чем через шесть недель после пересечения. Иначе будете просвещать эльфолюбов до конца ваших дней.***
Верные провели поминки Тэльконтара и Сильвинг сразу после того, как слухи об их смерти подтвердились. Тэлумэндис не застала этот день. Она почтила память друга одна вечером после отплытия Алькара. Когда сумерки опустились на Роменну, она бесшумно выскользнула из дома и вышла к морю с двумя белыми кувшинками и свечами. Если бы Элендил заметил сестру, он бы настоял на том, чтобы сопроводить её: хотя андунийцы владели собственным причалом, ночью в Роменне от опасностей не защищали никакие заборы. Деревянный пирс освещал только один фонарь. Подойдя к его краю, Тэлумэ села на пятки, наклонилась и опустила на воду цветы и свечи. Течение тут же подхватило их. Княжна вытащила ноги из-под себя и свесила их с края причала. Она наблюдала за огоньками, пока ветер их не задул. В узкой полосе лимана качались силуэты стоявших на рейде кораблей. Некоторые из них тоже не вернутся из следующего рейса. Друзья и родные кого-то другого выйдут на берег с цветами. В каждом портовом городе Нуменора имелся Причал Слёз. На них возлагали цветы и содержали кормушки, чтобы обернувшиеся птицами феар погибших моряков могли подкрепиться перед последним перелётом на Заокраинный Запад. Иногда на Причал Слёз выносили монеты и мелкие вещицы, принадлежавшие усопшим, чтобы те захватили их с собой. Красть их боялись даже отъявленные воры. Миналхиль прислушалась. Птицы молчали: даже малыш киринки не щебетал. Вроде она ещё достаточно молода, чтобы различить его высокую трель… Но её слуха достигали только плеск волн и отзвуки жизни порта. Судьба Ханнора тоже по-своему печалила её. Некогда она дружила и с ним. Он ухаживал за ней и, в отличие от Тэльконтара, не прятал своих чувств. Тэлумэ сама не понимала, почему оставалась к нему столь равнодушной. «Сердце мудро», — в очередной раз убедилась она. Княжне потребовались годы, чтобы прийти к этой истине; в двадцать пять она считала, что доверять следует только рассудку. Если один так изменился, то что мешало другому? Возможно, Майрон был прав, и она скорбела только по воспоминаниям и надеждам. До недавних пор Тэлумэ притворялась, что едва знакома с Тэльконтаром. Выясни Тёмный Майа правду, она молилась бы, чтобы её друг вовремя успел покончить с собой. Видимо, Илуватар услышал её. Какую бы рану ни нанёс своему капитану Ханнор, она показалась бы девичьей пощёчиной по сравнению с тем, что изобрёл бы Майрон. Он знал о боли всё. Понимая, как вероломна судьба моряков, Тэльконтар заранее составил несколько прощальных писем. Элендил отдал предназначенное Тэлумэ в вечер её приезда, но прочитать его она решилась только теперь, на причале, при свете одного фонаря. Дорогая Тэлумэндис, Если тебе вручили это письмо, то я либо мёртв, либо пропал без возможности сообщить о себе — в далёких землях или вражьих застенках совсем неподалёку. Такое случается, однако лучше не питать напрасных надежд. Убеди себя в том, что я сгинул. Эстель вселяет силы, однако надежда, не подкреплённая верой, мучительна. Говоря о вере, она потеряна. Никто не верит в избавление, и тем более в победу. Пока Враг существует — а его невозможно убить, — нам не будет покоя. Однако продолжай бороться, как бы мало у тебя ни осталось надежды. Борьба может быть обречённой, но она никогда не напрасна. Это первое, что я хочу сказать тебе на прощание. Второе: спасибо за всё, что ты сделала для нас. Не слушай злые языки. Без тебя дом Андуниэ давно бы уже потерял в лучшем случае половину всего, что имеет. Твои усилия спасли его от бедности, а твои родные, в свою очередь, спасают от нужды других. Некоторым удалось пересечь Черту в том или ином направлении только благодаря тебе. Добытые тобой лекарства и книги подарили будущее десяткам людей, и я даже не говорю о значении твоего образа в глазах людей. Один из моих подчинённых назвал дочь именем, отсылающим к твоему. Благодаря тебе жизнь в Роменне идёт своим чередом. Музыка, балы, салоны, концерты — не трата времени и денег. Продолжай устраивать их: они не позволяют Врагу обесчеловечить нас. Что толку от красивых платьев, когда нет хлеба, говорят некоторые. Однако, надевая их, женщины чувствуют себя прежними, и, глядя на них, слушая их по-новому зазвеневшие голоса, мужчины тоже вспоминают былое. Арандилям будет проще истреблять нас, если они перестанут видеть в нас людей. Но им мы можем сопротивляться. Если же мы сами потеряем человеческий облик, нам конец. Твои призывы вдохновляют женщин. Ты права: если два пола не будут сражаться наравне, мы станем подобны человеку, использующему в бою только одну руку. Однако обе руки не должны делать одно и то же. Пусть одна будет держать меч, другая — щит (двуручный меч — не лучшее оружие). Ты борешься не так, как я, а Тэльпериэн — не так, как Элендил, но не уверен, что нам стоило бы меняться местами. «Очевидно, он писал это до того, как обнаружил дочь, — хмыкнула Тэлумэ, печально улыбнувшись. — Вернее, до того, как она его обнаружила». Слёзы текли по её щекам. Сердце княжны пропустило удар, когда она бросила взгляд на остатки текста. Она читала их медленно, словно боясь закончить: ведь с последним словом письма голос Тэльконтара смолкнет навсегда. Третье: воспоминания о нашей юности озаряют светом даже самые тёмные дни моей жизни. Много воды утекло с нашей последней встречи, но ты дорога мне так же, как и тогда. Если бы мне сказали, когда умру, я бы любой ценой нашёл способ увидеться с тобой, но, судя по тому, что ты читаешь это, встретимся мы уже за пределами смертного мира. Там, оставив боль, страх и гнев далеко позади, посреди вечного покоя, мы поведаем друг другу обо всём, что с нами приключилось. В детстве мы могли болтать часами. Сейчас у нас накопилось историй на годы, но ничего — времени будет предостаточно. Если я мёртв, знай, что я уходил с непоколебимой верой в то, что всё случится именно так; я ни во что не верю, кроме этого и Илуватара. Если ты всё ещё дорожишь памятью обо мне, пускай эта вера даёт силы и тебе. Преданный тебе друг, Тэльконтар Тэлумэндис прижала письмо к губам. Она не могла и не пыталась сдерживать плач. Ничто не приносило ей облегчение; даже время. Под её ногами плескалось море. Безмятежное, тихое море. То же, что поглотило Тэльконтара.***
На сей раз мы ехали верхом, не останавливаясь — я, Лиран и Ханнор. Я не использовал чары, но низко натянул капюшон на глаза. Я бы предпочёл, чтобы меня увидели едущим в публичный дом. «Жрицы любви», как их называли на Востоке, существовали в Нуменоре гораздо дольше жрецов Мелеко, и, в отличие от последних, развращали тела, а не умы. Застав меня на мужеложеской оргии, даже дедушка Амандил ужаснулся бы меньше, чем если бы увидел меня с ножом у алтаря Моргота. Ветер принёс пыль из пустыни. Звёзды скрылись. Луна то появлялась, то пряталась за облаками, освещая серебром их края, напоминающие тонкую истерлингскую резьбу. Умбар и не думал спать. Деньги и землю для постройки святилища предоставил фанатик-полуистерлинг, взявший себе имя Нулуан (Фуинур в переводе на квэнья). По матери он принадлежал к древнему роду коренных жителей колонии, правивших частью этих земель задолго до прихода нуменорцев, и благодаря этому — а также несметному богатству — пользовался авторитетом. Его угодья располагались к югу от стен, за последними бедными пригородами. Островитяне строили виллы на севере, куда орки и степные кочевники добирались реже. Вопреки сложившемуся у меня представлению, Нулуан оказался вовсе не толстым и не изнеженным; хотя его лицо было от природы пухлым, при желании такой человек мог выйти на поле боя. Одетый, как истерлинг, он встретил меня глубоким поклоном. Рядом с ним стояла его племянница с кубком вина. Она протянула его мне. Я не видел Лиран, но представил, как она закатила глаза. В саду собралось около сотни человек — больше, чем я ожидал. Прихожане, среди которых женщин оказалось немногим меньше, чем мужчин, чествовали меня, возносили хвалу Освободителю и желали мне «вечного благословения». Я с трудом верил своим глазам. Если бы большинство пришедших оказались истерлингами, я бы не удивился. Но почти все из них происходили с Острова. Ханнор облачился в одеяние жреца. На него смотрели с подобострастием, как на духовного наставника. Высокий, бледный и светловолосый, наместник Умбара и источник знаний Ар-Мерайона, он вызывал страх и почтение у подданных. На Востоке храмы строили как отдельные здания, но этот отец (я не сомневался, что все идеи принадлежали ему) проектировал по-нуменорски. «Храм» располагался в глубинах сада Нулуана и представлял из себя белую ротонду. Неполный круг колонн поддерживал позолоченный купол с окулюсом* посередине; прямо под ним полыхал Вечный Огонь, вероятно, пожравший уже не одну коровью тушу. Нулуан похвастался, что скоро в его саду появится статуя Освободителя высотой в пять рангар. Я понадеялся, что меня не попросят служить моделью. Отец обладал безупречной памятью и не раз рисовал своего Учителя; я на него ничуть не походил. Пришло время обряда, напомнил Ханнор. Он обещал помочь мне, если я о чём-то забуду. Я поднялся к алтарю. Наместник встал, сложив руки, справа от меня. Огонь горел перед нами, из-за чего наши тени, падавшие на зрителей, казались неестественно длинными. Лиран села на нижней ступени ротонды слева от меня. Она собрала волосы в высокую причёску и украсила их восточным золотым гребнем; я давно не видел её такой нарядной. Однако она предпочитала не жертвовать удобством ради красоты, и поэтому не стала облачаться в наряд с длинными рукавами и шлейфом, как любили её знатные соотечественницы. Лиран говорила, что отвыкла от таких излишеств. Ханнор жестом призвал из первого ряда Амартайна и велел ему отправиться за жертвой, а затем начал: — Хвала Освободителю и пророку его, мудрому Ар-Мерайону, за то, что столько благородных адунаим пришли этой ночью внять словам их наследника — первого сына смертной, победившего Рок. Развенчивать заблуждение Ханнора насчёт моего бессмертия не имело смысла. Я надеялся пережить всех собравшихся так или иначе. От меня ждали не обычной речи, но пророческого откровения. Я начал говорить то, что подготовил вместе с Лиран. С тех самых пор, как наместник посвятил меня в культ Мелеко, труднее всего мне было рассуждать о нём с серьёзным лицом. Я нёс бред сивого мерина, и мне внимали с открытым ртом. Это развлекало меня. Но, чтобы играть роль убедительно, я притворялся, что верю в собственную ложь. Ритуальный нож покоился на алтаре. Зубчатый обсидиановый клинок и инкрустированная митрилом и самоцветами рукоять; исключительная работа, но раны, наносимые таким, должны приносить душераздирающую боль. Я хотел верить, что идея принадлежала Ханнору и его подручным, но человек не мог создать узоры такой тонкости и красоты. Мастер узнавался безошибочно. Мастер, знавший о боли всё. Хотя я любил охотиться и однажды даже загрыз косулю собственными зубами в обличии волка, мне и то сделалось не по себе. Те убийства по крайней мере имели смысл. Я поднял нож и покрутил его, прикидывая, как мне заколдовать животину так, чтобы она умерла без мучений. — Жизнь даётся в обмен на жизнь, — говорил я, чувствуя десятки прикованных к себе взоров, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул из-за внутренней неуверенности. — Пусть освобождённый дух низшего существа напитает сегодня ваши души. — Да будет вечной наша весна! — откликнулся хор голосов. Амартайн пока не вернулся. Ханнор наклонился ко мне и вполголоса стал объяснять: — Сперва вонзите нож ему в брюхо, — он иллюстрировал свои слова жестами, — затем проткните диафрагму и выдерните сердце со словами «Я вырываю это сердце, как лжецы вырвали Освободителя из возлюбленного им мира». Не забудьте полить тело маслом. — Вздохнув, он добавил: — Я вижу, вы унаследовали сердце вашей матери. Люди жаждут кровавого зрелища, но, если это облегчит вам задачу, зачаруйте мальчишку, чтобы он чувствовал меньше боли. При этих словах я оторопел. Я медленно повернул голову к Ханнору. — М-мальчишку? Тот только указал руками на сад. У меня перехватило дыхание. Амартайн и один из наёмников Нулуана вели к алтарю мальчика лет пятнадцати со связанными за спиной руками и ртом, заткнутым кляпом. Длинные тёмно-русые волосы падали ему на лицо. Он поднял голову, и встал, как вкопанный. Его глаза округлились. Мужчины подтолкнули его, однако мальчик продолжил озираться по сторонам. Судя по всему, он догадался, что его повели на казнь, но только теперь понял, на какую — насколько нуменорский мальчик мог понять что-то настолько чуждое дунэдайн. — Вы не ожидали? — гордо улыбнулся наместник. — Это мой дар вам, ваше высочество. Не тот, которого вы заслуживаете, но, увы, всех лучших Освободитель забрал раньше. Я надеялся, что кто-то из зрителей возмутится. Но только несколько женщин ахнуло, увидев жертву, и их испуг быстро потонул в аплодисментах и свисте. Наместник продолжал: — Это мой бывший юнга, мятежник и Верный. Придя в себя от ступора, я схватил его за шиворот. — А себя подарить Врагу ты не хочешь, тварь? — взревел я, занеся над ним нож. — За кого ты меня держишь? За кого? Наместник ошеломлённо уставился на меня. Я открыто назвал его кумира и Учителя моего отца Врагом. В это время юнгу положили на алтарь. На его истощённом торсе виднелось множество старых шрамов; очевидно, ему пришлось несладко во время бунта на корабле, но месяца заключения сбили с него спесь. Мальчику хотели связать ноги, но я отогнал от него людей и попытался воззвать к человечности зрителей: — Это безумие. Ни одно восточное учение не требует убивать людей на алтарях. Вы дети Анадунэ, а не чернокожие дикари! Эта жизнь не продлит вашу ни на минуту. Если жаждете крови, принесите четвероногое животное и отпустите мальчика. Послышался встревоженный шёпот. — Милостивый принц, он приговорённый к смерти преступник, — сообщил Амартайн, подойдя ко мне. Я прижал его к колонне. — В чём его преступление? — Предательство короны и Анадунэ. — Какая казнь полагается за предательство? — я придавил его сильнее. Законник сглотнул. — Осуждённым на смерть позволяется искупить вину самопожертвованием на благо Анадунэ. К тому же, будь животная кровь хотя бы на малую долю так же действенна, как человеческая — тем более, западная, — люди Востока давно бы победили Рок; таковы речения Мудрейшего, — он извлёк из рукава письмо с печатью-оком. Я пришёл в бешенство. Вырвав бумажку из рук Амартайна, я швырнул его о колонну с такой силой, что он потерял сознание, а может и вовсе умер. Ханнор предусмотрительно исчез со «сцены». Я обнажил меч, поднял мальчика с алтаря и прижал его к себе. Обсидиановым ножом я перерезал верёвки, связывавшие ему руки. Юнга тут же развязал себе рот и выплюнул кляп. — Hannon allen, hannon allen*, — зашептал он на синдарине. Я вручил ему нож и обратился к зрителям. — Вы жаждали, чтобы я пролил кровь человека. — Как пламя за моей спиной, во мне разгоралась ярость. — Да будет ваше желание исполнено. Вы сами назвали меня Освободителем.***
Азрабэль отстоял право ходить по улицам Роменны в одиночестве. Он надевал капюшон, наводил на глаза морок, чтобы скрыть слепоту, устраивался на набережных за Чертой и играл на лютне. Только среди Верных он мог свободно петь на эльфийских языках. Патрульных он не боялся: его защищали чары. Если бы он так ловко не прятался за ними, не завораживал прохожих мелодиями, его бы принимали за эльфийского менестреля. Но сам Азрабэль не считал себя менестрелем. Его сердце принадлежало клавесину, а игра на улицах служила ему безопасным способом почувствовать мир за пределами домашних стен. Иной раз, посмотрев на полумайа, прохожие вопрошали: уж не посетил ли нашу улицу сын княжны? Говорят, у него большие способности к музыке. К тому же этот юноша выглядит странно, и раньше его здесь не видели. Но прийти к заключению им не удавалось. Азрабэль путал их мысли, ловко перебирая струнами: не успевали они опомниться, как терялись в нотах. Песня заканчивалась — и они уходили с лёгкими головами и сердцами, позабыв о злобе, зависти и раздражении, которые несли в них. Полумайа делал вид, что никого не замечал; только уголки его губ чуть заметно приподнимались в улыбке. Желая проникнуться духом шумной городской жизни и понять, как развлекаются обычные молодые люди, после захода солнца Азрабэль устраивался в тавернах. Хотя застольные песни не отличались сложностью, он мечтал научиться петь и играть их. Чтобы освоить витиеватое произведение для клавесина, требовались лишь время и труд; но где взять задор и беззаботность, чтобы стучать пивными кружками и плясать на столах, как другие молодые люди? Столькие из них имели прекраснейшие голоса… Азрабэль, однако, был небесполезным гостем. Тем вечером шумной попойки не сложилось; люди лишь беседовали друг с другом за столами. Юноша-музыкант бренчал на лютне так успокаивающе, что даже спорить ни с кем не хотелось. И никто, кроме музыканта, не уловил недоброе в звуках, принесённых сквозняком с улицы. В дверь вломилась тройка удальцов-арандилей, у которых после нескольких пинт зачесались кулаки «поколотить Верных». Они решили начать со слепого «эльфёнка» с лютней и горько об этом пожалели. Обошлось без жертв и арестов, но с тех об Азрабэле пошла молва. Он стал осмотрительнее и вновь обратился к клавесину. Элендил заслушивался музыкой племянника и однажды предложил ему дать концерт в его доме. — Ты преподнесёшь сородичам значимый подарок, — объяснил он. Азрабэль охотно согласился. Выступление стало для него волнительным событием. Он впервые выходил в свет после попытки самоубийства и впервые играл перед Верными. Времени на подготовку оставалось немного, и полумайа почти перестал выходить на улицу. Он разыгрывался целыми днями и только после уговоров матери шёл отдыхать. В ночь перед концертом Азрабэль гулял среди яблонь по саду Элендила. Миналхиль вынесла ему чай с молоком и оставила поднос на скамейке. — Аммэ, дай мне руку, — попросил он. После потери зрения ему требовалось чаще прикасаться к родным, чтобы ощутить их присутствие. К тому же и Миналхиль, и Азрабэль тосковали по Алькару, и оттого как никогда нуждались друг в друге. До полуночи первого Вирессэ — времени, когда они условились связаться через палантиры, — оставалось немногим больше суток. Княжна не посвятила Азрабэля в тайну Видящих Камней, но считала часы и молилась, чтобы ничто не помешало её первенцу исполнить их замысел. Миналхиль поправила волосы сына и взяла его ладонь в свои. «Один Эарендиль сияет на небе, другого я держу за руку, — подумала она. — Его нельзя мерить человеческими мерками. Он не выглядит на двадцать семь лет, и в душе он младше. Но как он повзрослел!» — Я скучаю по виду луны и звёзд, — промолвил Азрабэль, подняв голову. — Я ощущаю кожей солнечное тепло, слышу плеск моря и чувствую его запах, улавливую движение рыб в его толще, а звёзды и луну воспринимать так и не научился. Я уже не жалею о том, что не умер, — он блекло улыбнулся. — В Роменне я обретаю волю к жизни. Быть может, обрету и зрение. Это как шрамы на шее отца — не заживить его магией. Нужно что-то другое, но что — не пойму. Даже Незримое я вижу не так ясно, как раньше. Да оно и не помогает мне; скорее мешает. Большинство людей в нём — едва различимые тени. Зато там есть много того, чего обычными глазами не увидишь. То, что я предпочёл бы не видеть совсем. Признаюсь честно: даже сейчас у меня с языка чуть не сорвалось «лучше бы умер». Гостиная князей Андуниэ не вмещала всех желающих, поэтому клавесин вынесли на террасу. Слепота не мешала полумайа: инструмент продолжал его существо. Сперва он играл музыку, открывшуюся ему за месяцы болезни. В ней были горы и водопады, сражения за свободу и размышления под цветущими вардарианна, тоска по брату и мечты о далёких землях, звёздные ночи и танец солнечных бликов на морской ряби; всё, что копилось годами в смятенной, не находящей место в мире душе. Азрабэль исполнил и несколько старых, полюбившихся его родным произведений. Некоторые из них он считал безделушками и согласился сыграть только в ответ на уговоры семьи. Нимлот пришла на концерт вместе с братьями и родителями. Её разрешение истекало через две недели, и она утратила прежнюю решимость вернуться. В Роменне она ощущала себя нужнее, чем в Арменелосе, и наслаждалась давно утраченной возможностью не прятать свои истинные убеждения. К тому же только за Чертой сохранились тексты на запрещённых языках, написанные ещё непомутнёнными умами. Порой она проводила за ними целые ночи. Дома у Нимлот почти не имелось текстов по естествознанию, и она стала ходить в городскую библиотеку. В первый раз она просидела в читальном зале всего час, но через день явилась в полдень и ушла незадолго до захода. Так она поступала и впредь. Ей нравилось учиться в тишине, среди настоящих студентов, и ощущать себя одной из них. Нимлот везло. Никто не обращал на неё внимания и не мешал ей. Однажды домашние дела задержали её. Она попала в библиотеку к закату и, побоявшись выходить на улицу после темноты, осталась там до утра. За несколько дней до концерта она попыталась повторить ночное бдение, но удача отвернулась от неё. В полночь старый, хромой библиотекарь захлопнул книгу перед её носом. — Ты кто такая? Проваливай отсюда, — гаркнул он. Нимлот опешила от такой бесцеремонности. — Библиотека закрывается на уборку. Кто тебя вообще пустил сюда? Мужчина, собиравший вещи за рабочим столом в другом конце зала, обернулся на шум и промолвил: — Ирхад, перед вами леди. Обращайтесь с ней вежливо. Нимлот узнала его. Единственной живой душой, засидевшейся в библиотеке до такого позднего часа, кроме неё, оказался лорд Элентир ан-Андуниэ — известный любитель книг и бывший преподаватель в Андунийском университете. — Бабам не место в библиотеке, — настаивал Ирхад. — И где же это написано? — вмешалась Нимлот, пытаясь впихнуть тетрадь в сумку. — И вам следовало бы предупредить меня раньше. Как вы хотите, чтобы я добиралась домой одна в такое время? Элентир поднял руку в успокаивающем жесте. — Не беспокойтесь, я провожу вас, леди Бэлинзиль. Вы позволите? Нимлот не ожидала, что он вспомнит её имя, но приняла предложение с благодарностью. Двое книгочеев шли пол-лара по бурлящим улицам ночной Роменны. Всё это время андуниец держал наготове меч. Вспомнив, что Мальтир некогда почитал его как отца, Нимлот сконфузилась. Эру ведает, что он наговорил ему, пока вздыхал по ней. Возможно, поэтому Элентир и узнал её так быстро. Да, иначе не объяснить. В последний раз она видела его лет двадцать тому назад, и то издали. Они с ним толком не разговаривали ни разу в жизни: только здоровались, если оказывались в доме князей Андуниэ одновременно. — Не смотрите, — сказал Элентир, заглянув очередной переулок. Нимлот всё-таки повернула голову. На её глазах какого-то уличного мальчишку зарубил топором такой же оборванец. Если она посреди ночи явится на пороге в сопровождении мужчины, домочадцы едва ли поверят, что вернулась из библиотеки. Оставалось надеяться на доброе имя андунийца. Уже на благополучных улицах Элентир выразил приятное удивление тягой Нимлот к учению и поинтересовался книгами, которые она читала. Выяснив, что она изучала, он заметил, что ей подходит её имя. — Полагаю, лорд Сирильмир и леди Альвэд назвали вас Нинквэлотэ, предвидя ваше стремление понимать жизнь. Нимлот вздрогнула, а затем улыбнулась. К ней не обращались на квэнья уже много лет; даже Тэлумэ использовала только сокращение — Нинквэ. Никто ещё не объяснял смысл её имени так красиво. Амартайн и вовсе превзошёл всех похабностью и язвительностью; а ещё клялся в вечной любви. — Если я не ищу что-то в книгах на цепях, обычно я работаю на втором этаже, — сказал Элентир, когда они пришли. — Если вам вновь понадобится уйти после темноты, найдите меня. Нимлот присела в реверансе. — Благодарю вас, лорд Элентир. Вы безгранично добры. — Не бойтесь отвлекать меня, — прибавил он. — Женщины встречают больше препятствий на пути к знаниям, чем мужчины. Не вижу смысла штудировать чужие рассуждения о справедливости, не помогая ей самому. Элентир не ушёл, пока не убедился, что дверь родительского дома захлопнулась за Нимлот. С тех пор, садясь за учебники, она волей-неволей вспоминала его. Миналхиль восхищалась своим дядей. Говорила, он глубоко образован во многих областях и проникся чудаковатыми идеями после расторжения помолвки с принцессой. Тогда ему казалось, что его жизнь кончена. Но впоследствии он благодарил Илуватара за случившееся: став принцем-консортом, он не прочитал бы столько книг и не увидел столько удивительных земель и народов. Он продолжал бы жить в заблуждении, полагая, будто жизни за пределами Острова нет, а происхождение определяет способности и добродетели людей. Из всех дунэдайн Элентир завидовал Ар-Фаразону меньше всего. Эту историю Миналхиль поведала Нимлот после её расставания с Амартайном, напоминая, что мнимый конец может оказаться началом чего-то более существенного. В перерыве между частями концерта Азрабэля Элентир подошёл к Нимлот и справился о её благополучии. Со времени их последней встречи он вспомнил несколько трактатов, что могли заинтересовать её. Она же поделилась с ним тем, что прочитала сама. Ещё во время их невольной ночной прогулки Нимлот заметила, что андуниец умел облекать в слова мысли, только зарождавшиеся в её голове. Она наслаждалась беседами с ним. — К сожалению, во время высадки на Белых островах я смотрел в основном на людей, а не на животных и растения, — признался Элентир. — Вам удалось бы заполнить этот пробел. — Это моя мечта. Как обидно, что все наши силы уходят на войну, — вздохнула Нимлот. Элендил хотел обмолвиться словом с дядей, но, едва взглянув на него, дёрнул Тэлумэндис за рукав. — Ты погляди! — На сегодня мы остались без дяди, — улыбнулась княжна. — А я ещё и без подруги. Сад княжеского дома открывался на запад. Солнце садилось за деревьями, и слуги заканчивали зажигать факела и свечи. Однако для Азрабэля перемены в освещении не имели значения; вернувшись на террасу, он чувствовал ускользающее тепло лучей солнца, но не видел залившие небо краски. Полумайа нерешительно сел за клавесин, а затем поднялся и объявил: — Музыка, которую я играл в первом акте, воплощала самые разные посещавшие меня мысли и чувства, однако вторую часть концерта я хочу посвятить нашей общей любви и боли. Воспевать нетронутую тенью Эленну — свобода, которая есть только за Чертой. — Может, попросить его сыграть что-нибудь другое? — встревоженно шепнула брату Миналхиль, аплодируя вместе с остальными. Элендил покачал головой. — Нет. Это именно то, что нужно. Нас не слышно с улицы. — Давно ты не был в столице, брат мой! Там лишают должностей даже за тоскливые вздохи по былым временам. Когда Азрабэль заиграл, иные вздохнули с облегчением: никаких призывов к восстанию. Только усталость после войны, путь в неизвестность и восторг тех, чьему взору впервые открылась Дарованная Земля — изумрудный остров, куда не ступала нога человека. Ни одного деревца ещё не срубили на корабли, ни одну шахту не прорубили в горах. Как горевали бы те переселенцы, узнав, что на этих берегах появятся верфи, где в дымном чаду собирают железные корабли! В листве невиданных деревьев шелестел ветер, и звёзды озаряли ночь, свободную от страха. Тогда женщины и дети не боялись за жизнь, выходя за водой. На глазах Миналхиль проступили слёзы. Запомнившаяся из первых тактов тема зазвучала по-новому. Свершилось первое плавание в Эндорэ, и нежные краски засияли ослепительно-ярко, рисуя новую эпоху — время мореплавания, открытия новых земель, бурного развития ремёсел и искусств. Эта же мелодия перелилась в первую войну и первые долгие взгляды на Запад. Будто едва уловимое эхо напомнило Миналхиль о Майроне. Возможно, Азрабэль на это и рассчитывал. Музыка утратила первоначальную чистоту. Как ни старался полумайа, он не мог возвратиться к истокам; в нотах нарастал разлад, и вскоре его стало невозможным не замечать. Раскол печалил и страшил Азрабэля, и чуткие слушатели ощутили это. Наконец он приблизился к настоящему. Отзвучали мотивы, навеянные современностью, но главная тема не пришла к завершению; она окончилась вопросом. Миналхиль знала, что на самом деле её сын дописал произведение, но спрятал окончание. В тот вечер Азрабэль выглядел страшно. Он так и не сумел внятно объяснить, что привело его в ужас, только пробурчал: «Я увидел завершение, и другого не получается; это очень плохо». Для него музыка служила не просто выражением мыслей и чувств; она заменяла ему глаза и открывала его взору то, чего не видели даже зрячие. Азрабэль, однако, не встал из-за клавесина. Из смятения выросла музыка, не принадлежавшая ему. Он заиграл гимн Нуменорэ и запел его дораскольные слова на синдарине. Все до единого поднялись на ноги. Как тогда, в таверне, Азрабэль услышал тяжёлые шаги, голоса и лязг доспехов раньше остальных, но продолжал играть как ни в чём ни бывало. Время ещё оставалось. Исилдур начал подпевать. Он взбежал по ступеням на "сцену", обнажил меч и поднял его в воздух. — Стой! — окликнул его Азрабэль, но поздно. Со стороны дома на террасу ворвались гвардейцы в золотых плащях и обступили кузенов. Их капитан рявкнул: — Бросьте оружие. Исилдур повиновался. Азрабэль развёл руками, показывая, что они пусты. Присутствие крепкого кузена вселяло в него спокойствие, но при этом его снедала вина: всё случилось из-за его дерзости. Исилдур не должен был пострадать. Хотя, обладай он таким же чутким слухом, ничего бы изменилось, — дерзкий нрав взял бы своё. — Ваши имена? Полумайа чувствовал себя обязанным спасти княжича. Не успел тот открыть рот, как он выпалил: — Я Азрабэль Мерайоно. А это мой брат, Агларан. — Ты с башни рухнул? — сдавленно воскликнул Исилдур. Азрабэль опустил голову и мысленно передал: «Я пытаюсь тебя защитить». Услышав имя советника, капитан переменился. — Сыновья его высочества распевают на эльфийском, — протянул он, почесав бороду. — Не каждый день такое увидишь. — Какая-то сволочь донесла, — полумайа уловил шёпот среди зрителей. — Представление так представление. Один из Золотых плащей подал голос: — Капитан, я служил в порту месяц назад и сам видел, как лорд Агларан поднимался на борт. Он уже давно должен быть в Умбаре. — Где я должен быть, не ваше сучье дело, — огрызнулся Исилдур. Миналхиль выступила вперёд. — Что вам нужно от моих сыновей? Капитан смерил её долгим взглядом, а затем вновь посмотрел на княжича. На счастье последнего, он походил на тётю больше её собственного первенца: они оба унаследовали смуглую кожу, каштановые локоны и почти одинаковые серые глаза. Он колебался. Если бы его сын вякнул хоть слово на эльфийском, он бы только приказал задать ублюдку жару, но дети Зигура — совсем другое дело. Тем более, если они внуки владыки Андуниэ. — Я не могу уйти просто так, — заявил гвардеец. — Тогда заберите нас и отзовите ваших людей, — тихим, но твёрдым голосом потребовал Азрабэль. —Кроме нас, все, кого вы видите, невиновны. Капитану стало не по себе от его непосредственного, будто потерянного взгляда. Он вспомнил, как в юности слушал речь Зигура, а потом увлечённо описывал его родителям. «Младший, — расскажет он старикам тем вечером, — на него как две капли воды похож, только слепой и ещё не дорос. А старший покрепче будет, но мастью пошёл в андунийку». — Взять их, — приказал он. Они исполняли служебный долг, а там начальство разберётся, рассудил капитан. Ничего от ночи за решёткой щенкам не сделается, а к полудню Зигур уже вышлет письмо с указаниями. Только бы лично не явился. Вот уж тогда Азулада* встанет на уши. Отец не трепетал, когда сдавался в плен Ар-Фаразону, думал Азрабэль, пока ему заламывали и вязали руки. Он сжал зубы, чтобы сдерживать стоны боли. Оттого, что он ничего не видел, становилось страшнее. «Атар хотел спасти свой народ, — повторял полумайа, как молитву. — Его не могли сломить насмешки глупых смертных. Будь на моём месте Алькар, он бы раскидал этих гвардейцев и уж точно не испугался бы. Я не Алькар, но тоже готов бороться. Только бы ничего не случилось с Исильо…» Когда сын и племянник Миналхиль исчезли из вида в дверном проёме, её сердце ушло в пятки. Она бросилась следом, но капитан не пустил её на террасу. — Его высочество Мерайон будет поставлен в известность сегодня же, — отчеканил он, а затем обратился к Элендилу: — Ваше счастье, что ваши племянники совершеннолетние; иначе вы бы отправились за ними. Но ходят слухи, что в пределах вашего дома запрещённые языки слышат не впервые. Миналхиль обернулась на стражников, стоявших за последними рядами зрителей. — Отзовите людей, — повторила она просьбу сына. Элендил шагнул вперёд. — Делайте с нами, что хотите, но к гостям моего дома вы не притронетесь. Капитан сделал вид, что не услышал их, но, в очередной раз взглянув на могучего Нимрузира и Анариона, полного сил и юношеского запала, уступил. Имя Амандила ан-Андуниэ вызывало почтение у нуменорцев. Почти такое же сильное, как вид нескольких десятков готовых взяться за оружие мужчин.***
Не будь мой рассудок замутнён гневом, я бы попытался бежать, не проливая лишней крови. Женщины и благоразумные мужчины сразу ушли с моей дороги или и вовсе унесли ноги, но несколько уинэндилей Ханнора и наёмников Нулуана взялись за оружие. Мне повезло. Одного я проткнул почти сразу. Второго — следом. Это только преумножило мою ярость. Я чувствовал силу и жар своих рук. Я наслаждался лёгкостью, с которой клинок пронзал плоть. Заморенный, полуголый мальчик-жертва держался храбро, но не имел шансов против стражников в доспехах. Я прижимал его к себе. Его звали Фирэбон — «Смертный». Верные любили подобные имена и носили их с гордостью. Нас окружило не меньше дюжины человек. Лиран улизнула, ещё когда я возился с Амартайном. Безоружная и не умеющая сражаться, она пыталась пробиться ко мне. — Милорд, бегите! — вскричала она на тёмном наречии. — Не навлекайте беду. Я не обратил на неё внимание. Моряк полоснул клинком по моему плечу. Я выронил меч, но успел увернуться от нового выпада и пнул его в пах. Другой занёс саблю над мальчиком, но я схватил его за руку. Металл доспехов раскалился. Стражник вырывался, сжав зубы, но в конце концов я оттолкнул его. Я хотел поднять меч, но моряк полез с кулаками и сцепился со мной — себе на горе. Мои руки ещё не успели остыть. Через несколько мгновений от него остался только пепел. Кругом все приостановились. Я отшатнулся. Этому жуткому приёму научил меня отец. Прежде я применял его только на тушах мёртвых животных. Опьянённый дракой, я недооценил жар своих рук. Лиран достала из волос тяжёлый гребень и швырнула его в замешкавшегося мужчину из числа гостей. Фирэбон вонзил нож ему под рёбра. Последний стражник пустился наутёк. — Они приведут подкрепление. Уносите ноги, пока не поздно, — взмолилась Лиран. Не знаю, что не дало мне прикончить её — усталость или милосердие. Я не питал к ней тёплых чувств. Тяжело дыша, я оглядел пустое святилище, увидел трупы и горсть пепла и, поняв, что я натворил, схватился за голову. — Милорд, не время, — простонала помощница. — Коней угнали. Бегите на восток; нам придётся добираться до Чёрных Врат напрямик. — Шутишь? — воскликнул я. — Если Государь что-то не предпримет. Но пока до него дойдут вести, нас десять раз схватят. Изначально я намеревался плыть до Пеларгира и оттуда ехать вдоль Андуина вверх по течению. Прямой путь был быстрее, а дорога через Харадский Тракт занимала столько же времени, но они проходили через кишащие разбойниками степи, а не живописное побережье и развитый, населённый Верными город. — Миледи права, — вмешался Фирэбон. — Ханнор не успокоится, пока не увидит мой труп. Я видел слишком много. Вдали послышалось лошадиное ржание и топот множества копыт. Пешком мы бы не ушли от погони. — Возьмите мои вещи, — сказал я и бросил меч наземь. Отвернувшись, я разделся и обратился волком. Фирэбон разинул рот, но Лиран схватила его за руку и рывком притянула ко мне. Двое взобрались мне на спину, и я бросился бежать прочь от этого проклятого города. Нам повезло, что вилла Нулуана располагалась за крепостной стеной. На юге и на востоке простиралась степь. Чуть севернее мы могли скрыться в рощах посаженного на древесину эвкалипта, но именно там Ханнор рассчитывал бы нас найти. Я выбрал степь. Лиран не стала спорить; очевидно, она бы поступила так же. Рану на плече жгло, но я продолжал бежать. — Я навеки ваш должник и готов служить вам верой и правдой, — воскликнул Фирэбон, наклонившись над моим ухом. — Моей благодарности вам нет предела. Ответить по-человечески не получалось, а пугать мальчика осанвэ я счёл ненужным и поэтому только продолжил бежать. Проследовав несколько дней в том же направлении, мы бы упёрлись в Харадский Тракт. Он проходил через единственную переправу через Харнен. Но, если идущих с юга весть о моём проступке достигнет нескоро, то солдатам переправы пошлют голубя уже завтра. А они растрезвонят о нас всем, кого встретят. Об этом подумаю позднее, решил я. Ещё никогда я не ненавидел отца так сильно, и в то же время я тайно уповал на его помощь. За невысоким холмом я остановился и, позволив Лиран и Фирэбону спешиться, возвратил себе человеческий облик. К счастью, это удалось мне без затруднений. Мы отбежали не так уж далеко от Умбара, но на большее у меня не оставалось сил. Я повалился в высокую траву. Пока я лежал на спине, переводя дух, помощница отвернулась и попросила мальчика накинуть на меня плащ. Отчего мне не хватало способностей перевоплощаться в одежде, как атар? — О Илуватар, — выдохнул я чуть погодя и, приподнявшись на локтях, посмотрел на Фирэбона: — Что мне теперь с тобой делать? Он сел на пятки и склонил голову. — Просите о чём хотите. Я последую за вами в жерло Ородруина. — Размечтался, — я усмехнулся. — Тебя не пропустят через границу. Я могу проводить тебя до Пеларгира; там ты будешь в безопасности и, возможно, попадёшь на корабль до Нуменора. — я вытер пот с лица. — Ты уже второй ребёнок, которого я спасаю от Ханнора за последние два дня. Чем вы ему не угодили? — Кто был первым? — Первой. Девочка по имени Азгаррот; её отец как-то не поладил с наместником. Если хочешь вернуться в Умбар, можешь найти их. Они рыбаки, живут во дворике за улицей Возвращения, оба черноволосые и бледные. Отца зовут Миналзир, и он бывший уинэндиль, как ты. Мальчик изменился в лице. — Расскажите о них подробнее. Я описал внешность своих знакомых в деталях, упомянул бойкий характер девочки. Фирэбон перебил меня: — Ей семнадцать? У неё синие глаза? У её отца тоже? — Да. — У него была татуировка на плече? — Фирэбон показал на себе. — Как у Ханнора? Пришла моя очередь оторопеть. Я вспомнил многочисленные рассказы о дружбе убитого капитана и его старшего помощника. Даже сам наместник как-то раз увлечённо расписал мне, как они поднимали мятеж на Белых островах и помогали дикарям избавиться от гнёта рабовладельцев-арандилей. В награду за помощь они набили нескольким членам команды татуировки. Ханнор и Тэльконтар получили симметричные. — Ты подозреваешь, что эти люди — Тэльконтар и его дочь? — Это точно они. Слишком много совпадений. — Ты уверен? — Безусловно! — Фирэбон лучился от радости и дрожал от холода. Он обхватил свой обнажённый торс руками. — Все описания сходятся, и Азгаррот — имя матери Сильвинг, поэтому она взяла его. Хвала Уинэн! — юнга возвёл взгляд к небесам и всплеснул руками. — Мой капитан прогневал её, и всё же она его сберегла. Мы с Сильвинг помогли ему бежать, и она отправилась с ним. Ханнор не убил их, но, если об этом кто-то узнает… — Его власть потеряет основу, — закончил я за Фирэбона и взял его за плечи. — Балрог меня раздери, это чудесная новость во всех отношениях! Хоть что-то хорошее выяснилось сегодня. Надо сообщить аммэ… Я осёкся, вспомнив про спрятанный в моей комнате палантир. Оставив Видящий Камень в чужих руках, я бы потерял единственную возможность связываться с матерью без посредничества отца и погубил дом Андуниэ. Но, даже не будь я измотан до нитки, мне удалось бы выкрасть его незаметно с большим трудом. Ханнор наверняка поднял всю стражу Умбара. Я перевёл взгляд на Лиран. Возможно, люди наместника ещё принимали её за свою. Я сам не знал, кому она служила. Десятилетиями она бредила отцом; я не верил, что она могла измениться в одночасье. Выбирать не приходилось. Не предприму ничего — палантир пропадёт наверняка, пошлю кого-то — появится хоть какая-то надежда. — Лиран, — обратился я к помощнице на тёмном наречии — на сей раз, чтобы не выдать тайну Фирэбону. — Вернись в Умбар и принеси то, что я попрошу. В сундуке, который под кроватью, есть мешок с шаром размером с голову. Забери его так, чтобы никто не видел. Повторяю: никто. Даже Хибильнэн. И не смей прикасаться к шару, иначе тебе конец. Она исполнительно кивнула. — Ещё возьми денег и еды, сколько сможешь унести. Если удастся, прихвати пару бутылок чего покрепче. Хибильнэн не ищи и не буди, но, если встретишь, передай, что я люблю её, и расскажи про жертву. Что бы ни случилось, возвращайся к рассвету. Когда в Умбаре восходило солнце, в Арменелосе часы били полночь. Я вручил Лиран ключ от сундука с палантиром и снял с него чары; одновременно расколдован оказался и замок. Помощница встала и отвесила мне поклон, по-восточному сложив руки. — Сделаю, милорд. Она собралась уходить, но я остановил её: — Почему ты помогаешь мне? — Я помогаю, кому хочу, и прежде всего — себе. Сейчас наши цели совпадают, — ответила она и убежала. Одевшись, я отдал плащ Фирэбону. Бедняга вконец околел и уже стучал зубами. Он отказался идти в Пеларгир и решил вернуться в Умбар, чтобы воссоединиться с Тэльконтаром и Сильвинг. Я не мог поверить, что не догадался раньше. Имя «Миналзир» недвусмысленно отсылало к аммэ. «Любящий небо». Выходит, та потерянная возлюбленная, о которой он рассказывал, — не кто иная, как моя мать, а мой отец — тот влиятельный негодяй, что женился на ней. Как бы обрадовалась сейчас аммэ! Фирэбон уснул, закутавшись в мой окровавленный плащ. Я остался один. Ветер пускал по траве волны. Меня мучила жажда; я хотел выпить озеро, но, как ни прислушивался, не различал в тишине даже журчания ручейка. Ручей. Эктель. Хибиль. Я упал на колени и застонал. Прав был Тэльконтар: я недооценил Ханнора. Хибильнэн осталась в логове чудовища, способного хладнокровно зарезать человека на алтаре. Меня проняла дрожь. Я вспомнил, как он смотрел на её босые ноги и буравил взглядом закрытую дверь её покоев. В одну ночь я потерял всё, что составляло основу моей жизни. Хибильнэн. Аммэ. Отец. Возможно, и весь дом Андуниэ — его судьба лежала в руках женщины, чья ненависть к моей матери не знала предела. Я впервые убил человека, — не меньше троих, — и, вероятно, отрезал себе дорогу в Нуменор. Отец возведёт на Острове такие же храмы. Верным будут вырывать сердца именем Моргота, а я не смогу сделать ничего, ничего. Я стану узником золотых чертогов на другом конце мира. Бесполезным полубогом. Силы покидали меня; их не хватало даже на то, чтобы залечить раны. Я снова лёг на землю. Мир плыл перед моими глазами. Луна словно насмехалась надо мной, а звёзды превратились в линии. Гнев и отчаяние тонули в шелесте травы. Дикой, чужеродной травы. Возможно, отец наблюдал за мной глазами нетопыря или ночной птицы. Однако я забыл о нём и думал лишь о Хибильнэн. Мне померещился её образ, и я протянул руку к побелевшему небу, будто касаясь её лица. Запустив пальцы в её волосы, я пропустил между ними только жёсткие стебли ковыля и ветер.