Nothing in common

Борис Щербина не является объективно плохим человеком. Не является он и хорошим. Впрочем, ощущение себя немаловажным винтиком в механизме управления партийной машины, а, значит, и собственной полезности, сполна перекрывает ему и неслучившуюся рефлексию, и прочее чисто человеческое, чему Борис хода не дает, разумно полагая лишним. Однако бывает то, что прорывается в жизнь зампреда совмина помимо его желания. Привычки. О, эти маленькие, незначительные штришки, куда ярче формирующие твой образ в глазах окружающих, чем хотелось бы, всегда доставляли Щербине немало хлопот! Отличительные черты. Особенности поведения. При том, что он и раньше не мог позволить себе выделяться чем-то глупым, а уж теперь… Не то положение, не та должность. Многие изрядно бы удивились, узнав, что свою визитную карточку любого выступления — властный, хорошо поставленный голос с правильными модуляциями и чарующими интонациями — Борис долго и упорно отрабатывал перед зеркалом, равно как и приличествующую мимику, и скупые жесты — свидетельства выдержки и хладнокровия. Что в юности терпеть не мог читать стихи перед классом, потому что забывал слова и даже начинал заикаться. Да и вообще не мог стоять навытяжку, пафосно декламируя рифмы, что казалось невообразимо глупым. Зато вовсю отыгрывался лаконичным слогом в сочинениях — со свободной письменной речью Щербина проблем на удивление не испытывал, да и гнулся послушно веткой лозы под тот угол прочтения классической литературы, что им закладывали на занятиях. Примерно тогда же отточил и виртуозное обращение с идеологической риторикой, научившись четко улавливать, что от него хотят услышать. Ибо признаваться, что «Война и мир» навевает на него безудержную скуку, даже в кругу знакомых было не только недальновидно, но и опасно. Что вся художественная самодеятельность, где требовалось «вслух и с выражением», и, разумеется, перед толпой зевак, воспринималась им как неотъемлемое зло, которое лучше бы избегать, занимаясь чем-то другим, пусть даже это отнимало больше времени. Он и избегал, как мог, до выпускного класса, где Щербине все-таки навязали все ту же пресловутую поэзию: пришлось срочно подменять заболевшего одноклассника. Странно, что не новокрестьянскую поэзию, кстати, что тогда повсеместно была в ходу, после революций-то. На выбор предлагался Маяковский или Есенин. Борис вдумчиво изучил подборку и… прочел Брюсова. К счастью, «Закат ударил в окна красные» — вещь достаточно символичная, чтобы списать ее на правильные революционные мотивы, и реакции не последовало. Разумеется, чтения прошли как надо. И именно они во многом определили дальнейшую манеру выступлений Бориса. Отточенную затем годами практики, частично перенятую у коллег, частично — дополненную чем-то, привнесенным лично им. А то, что три дня кряду до этих приснопамятных чтений Щербина, сцепив зубы, часами отрабатывал и тембр голоса, и артикуляцию, делая упор на выверенные жесты-помощники, дабы не стоять соляным столпом на сцене с глупой миной, знать никому не требовалось. Равно как и про тренировку делать это в максимально неудобной обстановке: с лампой, направленной в лицо, имитируя освещение в зале, за которым не видно всех, пришедших полюбоваться выступлением. Что совершенно не означает, что их там нет. Есть, и много. Больше, чем можешь себе представить. Но тебя это волновать не должно, один человек или сотня, стихотворение будет прочитано без запинки. Это была его проблема. И его победа над собой. Но если страх публичных выступлений Щербина успешно раз и навсегда в себе переломил, то с другими отличительными чертами, которые сам он едва ли подмечает, все обстоит несколько иначе. *** — А вы похожи, — замечает зампред КГБ нарочито лениво, пока Борис спешно оформляет командировочный лист: срочность срочностью, а документооборот обязан идти своим чередом. Ничего с этой станцией за четверть часа не случится, и так уже горит. А на разбор полетов Щербина по-любому успеет. Если его не будут отвлекать всякими пространными репликами, конечно. Похожи… о чем вообще Чарков? Чем похожи? С кем похожи? Последний вопрос Щербина озвучивает вслух. И получает в ответ совершенно неожиданное. — Так с Легасовым, Борис. На совещании, не заметил разве? Он точно так же постукивает ладонью по столу, когда озвучил еще не все, но прикидывает, целесообразно ли возникать сейчас или лучше подождать более благоприятного момента. — Ты видишь его первый раз в жизни, откуда такие выводы? — отмахивается от этих слов Щербина, внутренне невольно напрягаясь. Некую вольность в обращении они с Чарковым к негласной договоренности обоюдно поддерживают давно, и пусть Борису это, очевидно, выгодно, он же всегда помнит, что все может измениться в любой момент, потому расслабляться нельзя никогда. — По глазам, — коротко резюмирует собеседник. И в ответ на скептично приподнятую бровь Щербины все же снисходит до пояснений. — Ты вот на него показательно не смотрел, а зря. У тебя тоже бывает такой взгляд, знаешь ли: упрямство, до поры до времени сдерживаемое, и хорошо, если устраивающее тебя решение найдется раньше, чем сдерживающий фактор себя исчерпает. Да, в твоем случае как правило волноваться не о чем, ты не первый год с нами, но Валерий Алексеевич — совсем другого плана история. Кроме того, заочно профессора Легасова я знал и до этого, были прецеденты… Детали неважны, — обрывает Чарков мысль, видя забрезживший интересом взгляд Щербины. — А вот то, что такое Валерий Легасов, напротив, понимать нужно. Он не восторженный идиот. Не наивный дурачок с ученой степенью, а человек, опасный своей верой в то, как все должно быть. Я бы на твоем месте был осмотрительнее и не допускал, чтобы профессору вообще давали слово, когда вы приземлитесь. А уж что он будет везде и всюду влезать с инициативой, сомнению не подлежит. Борис мысленно вздыхает. Саша Чарков со своими наблюдениями и выводами совершенно не вписывается в ту картину мира, которую Щербина уже успел себе изобразить: где пожар тушится со скоростью стройки Беломорканала, правительственная комиссия подытоживает всю ситуацию в целом и отсутствие дальнейших угроз в частности, спешно отбывая на заслуженный праздничный отдых, а виновные несут соразмерное деянию наказание. То, что в этой расчудесной картине неприкаянным парусником может болтаться некий Легасов, белея своим парусом где не надо и раздражая тем самым периферийное зрение, в реальность укладываться не спешит. — Я тебя услышал, — жестко обрывает Щербина, давая тем самым понять, что в дальнейших советах не нуждается. — Что до остального… С этим… паникером у меня не может быть ничего общего. — Как скажешь, — кивает ему Чарков, явно не уверившись в том ни на грош. Просто тактично отступая. Впрочем, Борис и не рассчитывал переубедить его словами, с зампредом КГБ слова в принципе не работают. Остается действиями доказывать, кто прав. Общее, право слово, глупость какая. У них не больше общего, чем у солнца и апельсина. Разве что какие-то формальные признаки: две руки, две ноги, голова, выполняющая свои мыслительные функции… принимать все это в расчет просто нелепо. *** И все же небрежное замечание Чаркова упорно не идет у Бориса из головы. А вместе с ним — и источник его ненужных размышлений. В такси, направляющемся к Внуково-2, на взлетно-посадочной полосе, а потом и в вертолете Щербина присматривается к Легасову так пристально, что тот, в конце концов, это замечает, но вместо ответного пристального взгляда отводит глаза. Борис недобро усмехается. Что, приступ смелости закончился? Что же, опасный человек с ученой степенью, посмотрим, каким ты можешь быть оратором, когда эмоции не перехлестывают через край. Расскажи мне о чем-нибудь по своей предметной области. Расскажи о… — Как устроен ядерный реактор? Легасов отрывается от высокоинтеллектуального созерцания собственных коленей. Зампред совмина коротко кивает в ответ на его ошарашенный взгляд, побуждая к дальнейшим действиям, и предвкушает то ли эмоциональный спич, как в кабинете у Горбачева, то ли неясное блеяние, подавляемое его собственной внушительной фигурой. Но совершенно не ожидает короткого: «Ответ простым не будет», будто эта букашка ученая уже прикинула, что есть Борис Щербина, уверилась, что ничего выдающегося, так зачем тратить время и силы на объяснения? «Нет уж, тебе придется их потратить», — оскабливается Борис, с милой улыбкой дополняя, что или Легасов все же пускается в доступные объяснения, или вылетает отсюда скорым рейсом «вертолет-земля». Короткая занимательная лекция «физика, избранные разделы для чиновников-неучей» ясно показывает Щербине, что Чарков знал, о чем говорил. Товарищ Легасов умеет быть убедительным, не повышая голоса, изъясняясь лаконично, без лишнего словоблудия, и используя как маркер привлечения внимания некую пренебрежительность… или, вернее полное равнодушие к собеседнику. Необычная тактика, но, стоит признать, рабочая. Может сработать и там, на земле. А значит, стоит рассмотреть наблюдения Чаркова до конца и выяснить заранее, что именно ученый полагал настолько важным, что не высказал в кабинете. Пока Легасова, очевидно, сдерживает нехватка данных. В Чернобыле, после скоро общения с директором станции и инженерами, ее больше не будет. Сдерживаться тоже станет незачем. Допустить этого никак нельзя. Борис вторично рассматривает Валерия Алексеевича, но уже с позиции человека, а не ресурса. Анализирует то, что приметил на утреннем совещании. Сопоставляет с тем, что видит сейчас. Отмечает взгляд одиночки, который наполняется неподдельной тоской при взгляде на собственные художества на полях отчета. Закрытость позы. Нервное посматривание на часы. Его явно тяготит неопределенность, плюс ученый явно не привык полагаться на кого-то, кроме себя. И еще эта странная реакция при упоминании того, что Легасова легко могут сбросить с вертолета без парашюта. Нормальный человек посмотрел бы в пол, даже не имея рентгеновского зрения, дабы прикинуть, сколько же последних секунд ему предстоит лететь к земле. Этот же дернулся и повернул голову четко налево, к кабине. По ходу движения вертолета. Будто не долететь до места назначения боялся больше, чем в принципе перестать существовать. Нет, так он Щербине точно не расскажет, что за мысли бродят в ученой черепушке. А знать их Борису просто необходимо. Он методично отметает из стандантных схем вариант давления, подкупа и шантажа, оставляя в итоге один, самый ненадежный. Но, как ни парадоксально, с одичавшей и недоверчивой личностью навроде ученого только такой и может сработать. Борис за оставшееся до посадки время намерен стать Легасову если не добрым другом, то понимающим соратником уж точно. Это будет несложно. Щербина прекрасно умеет создавать видимость расположения, смотреть проникновенным взглядом и даже кивать в нужных местах. А Валерий Алексеевич, при всей его внешней отстраненности, слишком уж хочет, чтобы ему хоть кто-нибудь да поверил. Что же, желания, как известно — наше самое слабое звено, которым не воспользоваться может только очень недальновидный человек. А это определенно не Борис.