Nothing in common

Однако недружественный субъект по имени Легасов проезжается по планам Щербины хорошим таким катком прежде, чем они хотя бы частично воплощаются в жизнь. Причем ученому ничего специально делать для этого не требуется, всего-то быть собой. Как будто этого мало! Шаг первый: уже знакомая зампреду совмина паника и странно гармоничный эмоционально-убедительный тон. — Что они наделали… Борису отлично видно, что. Точнее, не видно ничего особенного. Ну АЭС. Ну дым. Свечение еще какое-то, в подступающих сумерках особенно различимое. Наверное, продукты горения или что там еще может быть. Словом, пожар как пожар, и развели же паники почем зря — как же, объект повышенной опасности, пусть и всего-то крыша… А Валерий Алексеевич все мельтешит на периферии зрения, издевается над никому уже ненужным отчетом, формулы какие-то рисует, стрелочки, кружочки. Что он там выводит, интересно, в такой спешке… Что бы ни выводил, в параллель с этим ученый совершает шаг второй, которого Борис не ожидает. Ну незнаком Щербина еще со всей спецификой личности, второе имя которой отныне — «неуклюжесть», ему простительно. Потому и упускает ту пару секунд, которая требуется Легасову, чтобы, решительным жестом вычеркнув что-то с листа, снести рукой стоящий тут же, на столике, термос с чаем. Причем выливается его содержимое не куда-нибудь, а на Бориса. Вернее, чуть-чуть на рубашку, в основном же — на штаны. Хорошо еще, что чай заметно поостыл. Интересно, в противном случае это считалось бы производственной травмой? «По-тря-са-ю-ще, — Щербина разглядывает художественное пятно, которое за оставшееся полетное время явно не успеет высохнуть бесследно. И не оставит у посторонних простора для фантазии. — А потом скажут, что зампред совмина еще на подлете к Чернобылю обосс… не совладал с ситуацией, одним словом». Его даже не особо радуют круглые глаза Легасова, который, оторвавшись от хаотичных расчетов, обращает наконец свое внимание на более приземленные материи и созданный им казус. Чему радоваться, когда человек этот уже дважды успел выставить Щербину идиотом, а ведь день еще не кончился… — Я все уберу, — деловито лепечет, доставая платок откуда-то из кармана, навязанное Борису недоразумение. «Себя убери. И вообще, сядь на место, или я и правда сейчас тебя выкину», — плещется внутри глухое раздражение, прибивая вспенившуюся было ярость, не находящую выхода. Обещание бестолково — недоразумение убивать совершенно никак нельзя. Пока оба они состоят в комиссии уж точно. — Валерий Алексеевич, прекратите суетиться. И поменьше эмоций, — сухо просит Щербина вместо сотрясания воздуха пустыми угрозами, мысленно прикидывая, как выходить из того щекотливого положения, куда его с такой непосредственностью загнали. Безвыходных ситуаций нет, придется по приземлении наглухо запахнуть пиджак, хорошо, удлиненный, чтобы не было видно пятна. Правда, на улице благостные и совершенно немыслимые для конца апреля плюс двадцать три, сопреешь в два счета… но лучше уж прослыть мерзляком, на котором пагубно сказывается возраст. Переживет. Сейчас важно другое. Борис, скривившись, доверительно касается плеча Легасова коротким жестом. Дожидается недоумения на чужом лице и негромко просит: — Объясните лучше, на что мне стоит обратить внимание. А с тем, что «они» наделали, я разберусь сам. Стоит отдать Легасову должное — сразу на эту нехитрую пантомиму тот не покупается. Еще бы. Тоже, небось, в своей голове заумной сопоставлениями занимается. Того, что ему демонстрируют сейчас, и того, что сполна услышал на совещании, когда громогласно опроверг доклады партийных чиновников и товарища Щербины лично. И пока что перевес в этой сравнительной матрице явно не на стороне Бориса. А ведь им еще надобно сработаться… одна радость, что ненадолго, максимум, пара дней — и о Легасове можно будет забыть. Кроме как в этой нелепой, ненужной командировке пересекаться им негде. Но Щербина все же приписывает себе маленький плюс: ученый больше не смотрит на него взглядом «ответ простым не будет, и вообще, выучили бы сначала алфавит ядерной физики, чтобы хотя бы терминами оперировать». Он задумывается. И выдает информацию порционно. — На крыше графит. Повсюду. Все даже хуже, чем я подозревал. Активная зона реактора полностью обнажена, там ничего от защитной оболочки не осталось. И нам очень повезет, если сам реактор не работает, и придется разбираться только с долгоиграющим распадом… Щербина улавливает знакомые уже слова. Про графит и активную зону. — То есть вы хотите сказать, что ликвидацией пожара дело может не ограничиться? Загубленных выходных жаль. И еще немного — того, что он не дозвонился Александрову. Да хотя бы Велихову, оба этих товарища в списке вперед Легасова шли. И обоих так невовремя не оказалось в городе… Валерий Алексеевич смотрит на него очень странно. И ничего не говорит. Зато оживает летчик, справляясь о дальнейшем маршруте: облетать объект или менять курс на лагерь. — Надо бы рассмотреть конструкцию после взрыва, — вносит рациональное предложение Борис, принимая пока что слова ученого как рабочую гипотезу, нуждающуюся в проверке. Да, он тоже умеет в науку. Избирательно. — Может там все не так… — Нет. Разворачиваемся. Самое удивительное, что Валерий Алексеевич не впадает в истерию. Это очень категоричное и очень безусловное «нет», равносильное утреннему хлопку ладонью по столу перед всем уважаемым собранием партийцев у Горбачева — и вместе с тем совершенно иное. Тем, как Легасов упорно пытается поймать взгляд собеседника. Борис не отказывает ученому в такой малости и в награду получает продолжение, которое меж тем за объяснение сходит мало: — Радиация ионизирует воздух. Нам там делать нечего. «Ох и трудно же с тобой будет», — мысленно вздыхает Щербина, начиная сожалеть вторично и более явно, что в компаньонах у него сейчас — не директор Курчатовского института, с которым они худо-бедно шапочно знакомы. Во всяком случае, виделись пару раз, и Александров произвел на Бориса впечатление пусть и ученого товарища, но определенно знающего, как потолковее общаться с политиками к обоюдной их выгоде. Легасов вряд ли этому научится, раз за свой полтинник так и не успел. Пока они пререкаются, вертолет не меняет курса и неизбежно оказывается к АЭС ближе, чем пару минут назад. Крышу машинного зала, развороченную в лоскуты, теперь, боком, видно достаточно хорошо. От пожара разрушения иные, и Щербина невольно соглашается с тем, что интуиция ученого на сей раз не ошиблась: с той локальной обстановкой, которую утром доложили наверх местные, Москву действительно дурят. Но наблюдения с такого расстояния все еще слишком неточные, а задымление — слишком сильное, чтобы надеяться по столь хилым данным соорудить приличный отчет для Москвы. Черное облако дыма маячит прямо по курсу сплошной пеленой, через которую едва угадываются очертания трубы. И своей кромкой почти касается борта. Хотя в воздухе расстояние относительно, до трубы скорее всего метров сто, не меньше. — Вы уверены? Может, все же поближе рассмотрим? — предпринимает Борис последнюю попытку. Легасов, не в пример своей давней болтливости, замыкается. Роняет, не отводя взгляд от смотрового оконца, каким-то угасшим тоном, категоричности в котором — едва ли половина: — Я увидел достаточно. И Щербина понимает, что давить бесполезно. Ладно же. Черт с ним, с этим упрямцем, Борис все равно к станции подберется. Договорится с летчиком, когда приземлится и получит вводные от местного начальства, и сам там все аккуратненько посмотрит. Ближе к вечеру.