Чужаков не любят

Вэйно не сводит взгляда с него весь вечер. Со стороны, наверное, казалось, что он сверлит его глазами. Смотрит, как он мило общается с дамами и генералами, слышит приглушённый расстоянием их разговор, чувствует, как тысячи смешавшихся сладких ароматов вонзаются в нос, заставляя сморщиться. Смотрит, а в глазах отражается боль. Боль и тоска. Разъедают внутренности, оставляя лишь апатичное тело. Глодают мозги, мешая думать. Бледностью лицо наливается. — Господин Гельсингфорс? Слышит недоумевающий женский голос рядом и еле переводит взгляд, с явным раздражением устремив его на собеседницу. Невысокая пожилая женщина в тёмно-бордовом платье укоризненно глядит ему в лицо, ожидая ответа. А ему не с ней хочется говорить, не её унылые остекленевшие глаза видеть, не аромат её духов слышать. Хочется слышать его голос, ощущать исходящие от него тепло и спокойствие, смотреть в его серо-водянистые глаза. Утопиться бы в них, да и с Богом! Но не может заставить себя подойти. Порывался уже, да чёртова дама, имя которой он даже не потрудился запомнить, не понимая, в чём резон, никак не желала отпустить его, постоянно находя всё новые темы для обсуждения. — Простите, сударыня, я не понял, что вы имеете в виду? — как можно обаятельнее улыбнувшись, старается ненароком вновь не зависнуть на прелестном бледном лице. — Я спрашивала у вас, что вы думаете о том, что ваш народ и вас могут насильно заставить целовать православный крест, — несколько сердито, но не теряя прежнего любопытства, повторяет женщина. — Знаете, сударыня, — подумав, отвечает Гельсингфорс, — мы предпочитаем об этом не думать. А теперь извините, — откланявшись, быстро говорит на прощание. — Мне нужно отойти, с вашего позволения. — Да, хорошо, идите, я вас не держу, — с некоторым презрением окинув высокую фигуру финна, отвечает дама и отворачивается, собираясь пройти к каким-то женщинам в тусклых платьях, слепо изукрашенных чем-то сияющим. Вэйно устало выдыхает. Он уже привык к этим взглядам. Немногие на новой родине жаловали его и его людей. Чаще всего русские, в особенности богатые, кидали на финнов крайне красноречивые взгляды, не очень воспитанные позволяли в словах проступить презрению и иногда ненависти. Первое время им было обидно и больно замечать такое, однако впоследствии они привыкли и на любые проявления ненависти отвечали улыбкой. Вот и сейчас он чувствует кучу обращённых к нему укоряющих взглядов, впивающихся сотнями игл в тело, оставляя кровоточить душу, разбивая всякое желание говорить, заставляя съёжиться и уехать в родные просторы, лишь бы скрыться от не щадящих взглядов. Скрыться и никогда их больше не испытать. Вэйно смотрит на него. Тёмно-каштановые кудри кажутся такими мягкими, пушистыми, Вэйно до дрожи хочется их коснуться, почувствовать их аромат. Его серые озёра жмурятся при смехе, а изящная тонкая ладонь с по-музыкальному длинными пальцами прикрывает рот, как это принято по этикету. Синий мундир обтягивает стройную фигуру, очерчивая контуры, идеально смотрится на этом идеальном теле, белые форменные брюки словно сшиты по тонким и длинным ногам. Как хочется коснуться этой прелестной руки, оставить мимолётный, по-этикетному вежливый поцелуй, как своему правителю! Он знает, что финнам это определённо не понравится, знает, что это будет эгоистичный, совсем не патриотичный поступок, сделает его недостойным в глазах собственных жителей. Но чувство, раздирающее его уже второй год, слишком сильно, перевешивает всякие иные. Он теряется в своей влюблённости, теряется среди трёх сосен, даже не зная, сосны ли это, даже не зная, дует ли ветер, даже не зная, стих ли пожар, недавно отгремевший…? Он собирается, не даёт себе расслабляться. Если он хочет это узнать, он должен пойти и поговорить. Должен, иначе его раздерёт в клочья, и никак этому уже будет не помочь. Он стоит, опершись руками в золотистые края раковины, поднимает голову, улыбается натянуто отражению. Отстраняется, уже готов выйти из уборной, тянется к ручке двери. — Ах! Дверь неожиданно открывается, ударяет Вэйно по лбу, отчего он отшатывается к стене, прижимая руку к быстро краснеющему ушибленному месту. Глаза прикрыты, сквозь судорожно стиснутые зубы вырываются ругательства на финском. — Perkele! Mikä kretiini! Незнакомец проходит в комнату и, прикрыв дверь, встаёт напротив Гельсингфорса. Вэйно прошибает током, когда он чувствует нежное прикосновение к своей руке. — Ох, господин Гельсингфорс, горячо раскаиваюсь! Я не мог знать, есть ли здесь кто, прошу меня извинить, — мягкий бархатистый голос молоком льётся в уши, эхом надолго звучит в голове бледнеющего от волнения Вэйно. — Дайте же мне посмотреть, наконец! — несколько раздражённо, устав делать бесплодные попытки отстранить руку финна от ушиба, восклицает, нахмурив тонкие брови. — А… да, конечно… смотрите… — тихо говорит какие-то слова Вэйно, рука его падает и безвольно висит. Он весь млеет под аккуратными пальцами, еле сдерживает дрожь, чувствует, как внутри что-то расцветает, грозясь превратиться в чёртов огонь. Он чувствует, как пот течёт по лбу, отчего волосы, влажные, прилипают к коже. Не дай боже его правитель это заметит! — Думаю, серьёзного ушиба нет, синяк если только, но пройдёт уже дней через пять-шесть, — отнимает свои прелестные руки и неожиданно чувствует дыхание финна на своих губах, до того они близко стоят. Алеет от смущения и торопливо отходит как можно дальше, к раковинам. — Простите, господин Гельсингфорс, я правда слу- — Александр Петрович, — со слегка выраженным акцентом произносит, перебивая, — для вас я просто Вэйно, вы не против? — Нет, я только рад, — лучезарно улыбнувшись, отвечает Романов, и серая унылость смягчается. — Это значит, что вы не злы на меня за синяк? — Как на вас можно злиться! — слетает неосторожно с губ, прежде чем Вэйно успевает что-то сообразить. Он с испугом смотрит в слегка удивлённое лицо, не может предугадать последующих событий. — Я, боже, я… простите… — Ах-ха-ха, спасибо за комплимент! — Александр прерывает его, ласково улыбаясь. Гельсингфорс облегчённо вздыхает. — Слушайте, не хотите после бала остаться на ночь во дворце? Мне бы очень хотелось побеседовать с вами в своём кабинете, — предлагает Романов, и ведь даже не представляет, как сильно сердце Вэйно колотится, бьётся, как о прутья, чуть не выскакивает птицей. Финн чуть не теряет сознания, не веря в почти сказочную вероятность. — Вэйно? — Простите, Александр Петрович, задумался, — извиняется спешливо, его вновь кидает в краску, словно Романов мысли его читать умеет. — Да, с удовольствием, это будет честью для меня. — Я очень рад вашему согласию, а теперь отправимтесь-ка на бал, — Александр уже более смело подходит к Гельсингфорсу, берёт его под руку, на губах улыбка хитроватая. Вэйно обжигает близость Романова, он сглатывает, чувствуя, как жар этот по жилам растекается, разум затопляя, убивая всякие мысли. — Только впредь для вас я Александр, — добавляет уже при выходе и сверкает белоснежными зубами. Гельсингфорс не может сдержать счастливой улыбки. Он влюблён, влюблён мучительно долго, невыносимо ждать более удобного случая для признания в этом. Он скажет всё. И только небу решать, кому любить, а кому страдать. *** Тяжело ждать вечера. Тяжело смотреть, как брезгливо щурившиеся в его сторону дамы полушутливо флиртуют с ним и задают провокационные вопросы, а он уклончиво отвечает и смеётся, и смех его такой милый, такой красивый, переливается, как в каплях дождя радуга, сотнями колокольчиков отдаётся в светлой финской голове. Тяжело слушать глупые разговоры ни о чём, непонятно, зачем заводимые и почему продолжающиеся. Тяжело слушать, как громко перебивают друг друга спешащие очаровать юное петербургское воплощение женщины, как их мужья совсем не обращают на это внимание, предпочитая игру в вист или неспешную беседу друг с другом, как синхронно эти «сударыни» меняют тон на ледяной, стоит ему с ними заговорить, а Романов этого, кажется, даже не замечает, не то радуясь своему обществу, не то делая вид. Тяжело быть лишним. Чужаков не любят. В монастырь со своим уставом не ходят. Он запомнил тысячи русских пословиц, поговорок и фразеологизмов, став столицей. И всё-таки, несмотря на это, он понимал, что ничего-то он в этом русском не понимает, да и вряд ли поймёт когда-нибудь. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь поймёт загадочность русской души. — А что скажете вы, Вэйно? Гельсингфорс вздрагивает, переводит растерянный взгляд с одного лица на другое, останавливается на Романове, что с искренней улыбкой смотрит, терпеливо ждёт ответ. Дамы, оскалившись в неестественных улыбках, тоже ждут, чтобы стервятниками напасть и затмить непонятно что своей чересчур блестящей особой. Зависть таится в уголках губ, в морщинах, под завитками волос, горит ярким пламенем на дне глаз, сквозит в каждом жесте и слове. Вэйно нелегко говорить, чувствуя острые уколы в спину — взгляды эти змеиные, но он быстро находит силы и отвечает, натянуто улыбаясь, хриплым голосом: — По-моему, вы правы, Александр Петрович. Елизаветинское барокко во многом схоже с европейским барокко, но имеет существенные различия, которые и делают его одним из прекраснейших художественных направлений своего времени. Александр не знает, слышится ему или нет таинственная хриплость в голосе финна. Она холодом окутывает его тело, заковывая в кокон, снегами облепляя стенки, приготовившись защищать. Северный мороз крадучись заползает под кожу, шепчет на ухо приятные слова об уюте, растекается по телу, заставляя побледнеть. Он не особо много знал о финнах и их положении в империи, предпочитая внешнюю политику внутренней, но на многих балах, таких, как этот, он заметил, какие взгляды бросались на финнов — полные ненависти, злости, зависти, укора, презрения… Он не мог оставаться в стороне, увидев подобное в отношении своего сегодняшнего гостя — воплощения столицы Великого княжества Финляндского. Планируя позже уточнить этот вопрос, сейчас он хотел оказать поддержку Вэйно, показать, что власть не разделяет чересчур негативных настроений своего населения, что Гельсингфорс не один. Помимо этого, он отметил, ещё в начале мероприятия, как Гельсингфорс подолгу засматривался на него, глядел с какой-то странно тоскливой улыбкой на розовых губах. Александр не оставался в стороне: когда Вэйно отвлекался на разговор, Романов устремлял на него взгляд, рассматривал его с нескрываемым интересом. Мягкие светлые волосы, лучистые голубые глаза, приятные черты лица, складная стройная фигура, развитая мускулатура. Ничего примечательного в Вэйно не было, и всё же Александр почувствовал симпатию к этому человеку — не то из-за его природной привлекательности, не то из-за сходства с… — Что вам больше по душе, Александр Петрович? — какая-то молодая женщина в тёмно-зелёном платье прерывает его размышления, вынуждая экстренно что-то высказать. Романов встряхивает головой, словно пытаясь освободиться от охвативших голову дум. — Простите, Марья, я не понял вопроса. О чём мы говорили? Я задумался, — извиняющимся тоном говорит, глядя в красивые глаза напротив, чей взгляд не отрывался от серебристых туманов. — О барокко, — отвечает другая, опережая первую и совсем не заметив, как удивлённо вытянули лица её соперницы. Александр хочет ответить, но усталость накатывается неожиданно, отражается на лице исчезновением улыбки и мученическим выражением. Как же ему уже опостылела светская суета! — Простите, дамы, но, думаю, в скором времени бал будет завершён, рекомендую подготовиться к отъезду, — торопливо говорит он и быстро уходит прочь, в свой кабинет, подальше от людей, лишь бы скрыться в своём углу. Проходя мимо финна, останавливается, вспомнив о своём приглашении. Подцепляет пальцами камзол, проводит вниз, от предплечья к локтю. — Идёмте со мной, Вэйно. — Да, конечно, — тихо отвечает и обращается к женщинам, смотрящим на него с завистливой ненавистью. — Прощайте, сударыни, — усмехается им в лицо и спешит нагнать Романова, уже вышедшего в коридор. — Что такое, Александр? — спрашивает, настигнув его, идя рядом. — Надоело всё это. Устал очень от всех этих балов. Всё равно пустая трата времени и сил, — говорит откровенно, почему-то не испытывая желания скрыть от Гельсингфорса что-то. — С вами говорить в стократ интереснее, чем со всеми этими пустышками. Вэйно краснеет, пытается не улыбаться, но радость так и расцветает на губах и красит щёки в красный. Он касается головы, приглаживает волосы нервно. — Благодарю, — отвечает тихо. — Возьмите меня под руку, — властно приказывает Александр, остановившись и протягивая руку. Финн непонимающе смотрит, не двигаясь. — Возьмите же, не бойтесь, — повторяет, повернув взгляд к Гельсингфорсу. Вэйно краснеет и не исполняет просьбу. — Возьмите. Мне будет так значительно удобнее, — вернувшись к рассмотрению картины в конце коридора, прямо на противоположной стене, велит, тряся рукой. Финн всё-таки слушается: протягивает руку, сворачивает её локтём влево, и Александр удобно обхватывает её, оставляя, сам того не подозревая, тысячи тлеющих касаний-огней на коже под рукавом камзола. Жар тела рядом передаётся и финну, он чувствует, как капелька пота медленно стекает по лбу, падая и разбиваясь о пол тысячью мелких брызг. — Благодарю. Кстати, вы сладко пахнете. Что это? — продолжает идти, бросает комплименты, как бы невзначай. — Мята, Александр. Горная. Рад, что вам нравится, — отвечает, сглотнув, чувствуя, как становится жарко в камзоле. — А как, по-вашему, пахну я? — спрашивает, хитро подмигнув растерявшемуся Вэйно. И Гельсингфорс думает. Втягивает носом аромат, разбирает на слои. Ммм, ваниль, кокосы и терпкий запах недавно отпитого винца. Убийственное сочетание. Он отвечает правдиво, не переставая наслаждаться прекрасным ароматом. И пытается не вспоминать о том, что послезавтра уже домой. Не сейчас и не с ним. — Это интересно, — говорит что-то Романов и тут резко отстраняется и отнимает руку от его тела. — Вот мы и пришли в мой кабинет. Нам принесут чаю и чего-нибудь сладкого, — он садится за свой стол и откидывается назад, кладя голову на скрещенные позади руки. — Присаживайтесь. Приказания о вашей комнате уже переданы, не беспокойтесь на этот счёт, — сообщает расслабленным тоном. — Благодарю, — Вэйно садится напротив, в кресло, располагается как можно удобнее, наблюдает влюблёнными глазами за Александром, пока тот не видит. — О чём вы хотите поговорить? — спрашивает, несколько расслабившись в призрачном полумраке комнаты — горит лишь одна настенная лампа, придавая кабинету своим тускло-жёлтым светом какую-то интимную таинственность. — Да обо всём, — бросает смело Александр, нахально улыбаясь. Вэйно смотрит недоумённо и только сейчас, только сейчас он видит то, что скрывали от него влюблённые глаза: темноватые мешки под глазами, какая-то ужасно мертвенная, совсем не та его, природная, бледность, уставшие серые глаза, совсем поблёкшие. — Что такое, Вэйно? Почему вы так смотрите? Я допустил конфуз? — осматриваясь на предмет пятна или какой-нибудь уродливой складки, стряхивает невидимые пылинки с брюк и мундира. — Нет… нет-нет, что вы! С вашей одеждой всё хорошо, — торопливо отвечает Гельсингфорс, размахивая руками непонятно зачем. — Тогда почему вы остолбенели? — спрашивает серьёзно, и не особо ясно, злость ли блестит молнией меж грозовых туч в его глазах или страх прячется в дымке тумана. Вэйно долго не думает. Любопытство его гложет, сильно, заставляя поступиться всякими правилами. Он не думает ни о том, что теперь может лишиться благосклонности Романова, ни о том, что может причинить ему боль. — Александр, вы плохо выглядите. Что случилось? Он меняется в лице, мгновенно почти, при первых словах. Лицо белеет, в горле дыхание спёрло и саднит теперь, больно аж. Руки мелко дрожат, он обнимает себя, словно защититься пытается от непрошеных вопросов. Садится на краешек кресла, сжимается весь, дышит шумно, стараясь как можно глубже вдыхать приятный сумрак, но тщетно. — Простите, Алекс- — Нет, вы… в-вы ни в чём не в-виноваты… — шепчет, не имея сил справиться с тремором. Прикусывает до боли губы, чувствует железо, кислит, когда капли обагряют зубы. — Я… боже мой, в-вы меня простите, я… мне нужно… мне нужно удал-литься, — порывается встать и исчезнуть в дверях, скрыться хочет, но Вэйно молниеносно поднимается и мягко нажимает на дрожащие плечи, заставляя остаться в кресле. — В-вэйно… — Александр, — с нажимом произносит, положив на плечи ладони, сидит напротив, на корточках, обогнув стол, — простите мне мою дерзость, но всё-таки расскажите мне, что случилось. Судя по вам, это тяжело переносить в одиночку. Вам станет легче, поверьте. Прошу. Романов фокусирует взгляд на глазах финна, они его словно зачаровывают. Ему хочется укрыться их теплотой, как одеялом, хочется спрятаться, в который раз за вечер исчезнуть, лишь бы боль, слепая, оттого беспощадная, не вгрызалась в сердце, лишь бы перестала литься по сосудам, ополаскивая их своим жгучим огнём, лишь бы больше не чувствовать постоянной тревоги, лишь бы забыть слова чёртовых молитв, на которые Он не откликается, будто насмехаясь. Вэйно смотрит с несказанной нежностью, не скрывает своей влюблённости, надеясь, что Романов сам всё прочтёт в голубых озёрах Финляндии. Наивная надежда. Жаль, что он тогда этого не осознал. — Вэйно, — вытирает рукавом слёзы, больно царапая по лицу медными пуговицами, оставив краснеющие ссадины на щеках. Финн садится обратно в своё кресло. — Простите, я… я просто больше так… так не могу. Я не хочу, чтобы вы думали, что я какой-то чересчур сентиментальный человек, нет, ничуть. Но в последние годы… в последние годы всё совсем плохо, — замолкает, переводя дыхание. — Почему? Что стало причиной? — недоумевает Гельсингфорс, на самом деле не понимает. Сколько раз он видел счастливую, победную, горделивую улыбку на прелестных устах! И ни одной слезы на бледной щеке. — Михаил Юрьевич. Одно упоминание. Вэйно напрягается сразу же. Чувствует, как что-то поднимается вверх, к горлу, придавливает его, окружает кольцом лап, не позволяя говорить. Он с силой сжимает подлокотники кресла, зубы сцепляет, в глазах сверкают молнии. Новое неизведанное чувство окатывает с головой, затопляет все иные, тушит своей волной, скребётся о стенки тела, воя, желая выйти наружу, выплеснуться со всей яростью и силой. — Михаил… Юрьевич? — Да. Он всё ещё спит. Пожар… — Романов сглатывает и хрипло продолжает. — Исполосовал его ранами. Ожоги медленно восстанавливаются. — Ох… это действительно ужасно, — Вэйно чувствует, как внутри что-то рвётся, неуловимо, неумолимо, падает куда-то на дно, оставив лишь глубокую гноящуюся рану. — А… как это связано с вашим состоянием? — надежда звенит в голосе, торопливо, желает исполниться. Вэйно задаёт глупый вопрос, глупейший вопрос, но не может не уточнить. А вдруг ему кажется…? — Вэйно, я… это очень сокровенная информация. Я могу вам доверять? — понижает голос до шёпота, не зная, что отрезает от сердца своего собеседника ещё один клочок. — Конечно, не сомневайтесь, — шепчет тоже ослабевшими губами, пока душа леденеет, пока сердце не бьётся, пока голова закутывается в холод и снег. — Я… я понял кое-что… кажется, что… — мнётся, стыдливо краснеет, улыбается неловко, нанося очередные удары по замершему финскому сердцу. — Думаю, я люблю его. Пулей в лоб вылетает признание. Больно. Больно. До дрожи больно. Вэйно ужасно жалеет обо всём сегодняшнем. И об этом разговоре, о своём глупом любопытстве. Как же больно. Он неестественно улыбается, смеётся нервно, чем вызывает лёгкое удивление у Романова. Торопливо одёргивает себя, понимает не съеденными болью остатками разума, что Александр может неправильно понять. — Простите, я не смеюсь над вами, это просто шок, — спешит уверить, боится опоздать, боится потерять хотя бы ту крупицу доверия, которой поделился с ним Романов. — Понимаю, — кажется, Александр верит, улыбается. — Это всё объясняет, — говорит слегка дрожащим голосом. — Но всё же я немного не понимаю. — Я устал. Устал просить Бога о том, чтобы он помог. Страшно. Страшно, что умрёт. По ночам не сплю, помню это, помню… Рыдаю как не в себя… — на глазах блестят слёзы, которые он поспешно вытирает платком. — Простите, мне сложно… — Я всё понимаю, Александр. — Не стоит так официозно, — улыбаясь через силу, усталым голосом замечает. — Что? — Саша. — Что вы имеете в виду? — Вэйно чувствует, как в груди сердце затрепетало, жарко становится. Неужели надежда услышана? — Теперь вы знаете то обо мне, чего не знает никто, мою тайну. — Я… я могу звать себя вашим другом? — спрашивает неверяще, в глазах влажно, он смаргивает слезу. — Да, зовите себя моим другом. Вэйно, — ласково произносит имя. — Теперь уж поздно. Не пора ли лечь, как считаете? — приподнимается с кресла, обходит стол, стоит чуть поодаль от него. — Алекс… Саша, — Вэйно быстро подходит к нему, берёт его руку и запечатлевает на нежной ладони поцелуй. Губами чувствует шёлк кожи, улыбается, отстраняясь. — Простите, я… — Это было приятно. Не стоит извиняться, — улыбнувшись, прерывает финна Романов, кладя руку на плечо под синей тканью. — Идёмте же. — Да, да… иду, — бормочет под нос, идёт медленно вслед за уходящим Александром, смотрит на носки туфель. И что ему теперь делать? Как справиться с неразделённой любовью, раздирающей сердце на пару с чертовкой болью? Он не знает. И это особенно больно.