Петля на его шее

Подземный город был проклятьем и благословением: впервые выбравшись на поверхность, Леви подумал, будто умер — мир предстал настолько огромным и ослепительно ярким, что показался совершенно нереальным. Он спокойно ходил по улицам, спокойно тренировался, спокойно отсыпал колкости Эрвину, спокойно дергал рычаги привода, но то была лишь «непроницаемая мина» — сердце замирало всякий раз, стоило поднять глаза к небу. Прошло время, и он вытравил из памяти низкие темные своды, вонь сточных вод и предсмертные хрипы калек. Прошло время, но он так и не смог ни разу глубоко вдохнуть полной грудью, по-настоящему крепко заснуть и искренне рассмеяться. Сейчас небо было чистым, ветер свежим и легким, солнечные лучи — мягкими и теплыми. И будь Леви кем-нибудь другим, наверняка бы заметил, насколько прекрасен мир вокруг. Подземный город был и благословением и проклятием — научил выживать, но не научил жить. И поэтому Леви не кто-нибудь другой — он видит только цель, а когда достигает, просто находит новую. Никаких высоких идеалов, никаких далеко идущих планов: испытать титана Йегера, вернуться обратно без потерь, подготовиться к следующей миссии. И так по кругу. Есть у капитана цель и сейчас — достичь виднеющейся вдали кромки Леса как можно скорее, пока потерявшая сознание девчонка не исчезла окончательно. Быстро принимать решения умел, сколько себя помнил: оценивать риски, рассчитывать время, представлять сразу десяток возможных исходов и выбирать лучший. Но всегда четкая схема дала трещину: везти Аккерман в Лес в одиночку было рискованно, времени оставалось всего ничего, а самым разумным исходом была бы ее окончательная смерть, ведь тогда конец и петле. Но вот он — не сводит взгляда с зеленеющих стволов и нещадно гонит лошадь вперед, силясь успокоить заходящееся сердце. Порой Микаса приходила в себя, бормотала что-то неразборчивое пересохшими губами, заливая зеленый плащ кровью. Если она выживет, он выстирает ее плащ сам. Высушит, отгладит «крылья свободы» и накинет на ее узкие плечи, чтобы никогда не мерзла. «Если выживет» — Эй, Аккерман, — кричит сквозь ветер капитан, прижимая к себе безвольное тело. В голове у него уже не пусто и не холодно. В голове у него маршрут к цели. К самой глупой и неоправданно рискованной, к самой правильной цели. — Ты должна продержаться, слышишь? Она дернулась и что-то прошептала, но свежий легкий ветер унес слабые звуки, и капрал вновь подстегнул лошадь. За ним не было ни единого титана, но в спину дышало нечто пострашнее и Колоссального и Бронированного вместе взятых. — Держись, Аккерман, — теперь шептал и сам, на миг прикрывая глаза. — Это приказ. — Есть, — прохрипела Микаса, вновь отключаясь. Сегодня Леви сражается не с гигантами: он остервенело бьется против времени и проигрывает, потому что солнце уже начинает скрываться за горизонтом — еще немного, и крах. И вместе с небом угасает и надежда. И прохладный ветер выдувает из головы последние дни, каждый, в котором Аккерман бесстрастно смотрела вдаль, молча кивала, кружилась смертоносной балериной в алых шипящих брызгах крови, парила над землей и умирала. Она погибла на его глазах столько раз, что, казалось бы, пора привыкнуть. Но сейчас она не перед глазами, а в его руках, так близко, что он чувствует ее сердце под своей кожей. Еще укладывая ее на лошадь, подумал, что девчонка слишком уж легкая, не может быть в таком бойце так мало веса, а потом осекся — в самом всего ничего роста, но вот, сильнейший воин человечества. Оба они непропорциональные. Неправильные. Бледный коротышка из-под земли и нежная хрупкая девчонка из разрушенной Шинганшины. И оба — убийцы, возможно, лучшие из тех, что видел Разведкорпус. Странные нелогичные мысли спасают, не дают погрузиться в отчаянье под угасающим солнцем, и, сам того не заметив, он оказывается у цели. Аккуратно сняв еле живую девушку, обхватил покрепче, щелкнул приводом и поднялся наверх. Всё как вчера — лежит, не шелохнувшись, слабо дышит, но все равно сжимает кулаки. А он, как дурак, сидит рядом, смотрит в одну точку и ждет. То ли чуда, то ли эшафота. — Капитан… — Аккерман очнулась резко, неожиданно, открыла глаза, нащупала его руку и дернула на себя, прижимая ладонь к холодной светлой шее. — Нет, — даже мысль о таком заставила капрала замереть, как в тот раз, когда он впервые вышел на свет. — Я продержалась, как вы и приказали, — прохрипела девушка. Ее губы вновь окрасились алым, горячие струи растеклись по щекам и подбородку, но ледяная хватка не ослабла. — Пожалуйста, прекратите это… Помогите... — Нет, Микаса, — Леви с ужасом посмотрел на собственные руки: обе в крови по локоть, но не дрогнули ни разу, а сейчас трясутся. — Не проси. — Пожалуйста, капитан… Каждый разведчик знает, как выглядит человек, в муках балансирующий на грани жизни и смерти. Каждый разведчик умеет отличать обречённых товарищей. Каждый разведчик понимает, что, порой, облегчить страдания может только смерть. Милостивая тишина, что накрывает с головой, пряча в своих объятьях от страшного мира, полного крови, боли и разочарования. Но сейчас Леви кто угодно, только не разведчик, потому что его руки дрожат, а сердце замирает. И это простое осознание оглушает, заставляет сжать челюсть и возненавидеть себя — за нерешительность, слабость и малодушие. Скажи кто пару недель назад, что не сможет прекратить мучения товарища, набил бы наглецу морду, не задумываясь. А сейчас сидит, склонившись над девчонкой из 104-го кадетского корпуса, и не может поднять руку. Ещё утром хотел схватить бледную шею, сдавить до хруста, а теперь закусывает губу и порывается спрятать глаза. Вот он, сильнейший воин человечества. Пальцы сжимаются и он смотрит на побелевший кулак, гипнотизируя собственную руку. — Леви… пожалуйста… — слабый голос Микасы возвращает в мир и он снимает с нее грязную бурую тряпку. Сглатывает. Кивает. Шея у Аккерман длинная и тонкая, кожа нежная, будто и не кожа вовсе, а редкий шёлк. На такую шею не этот старый шарф повязывать, а изысканные ожерелья вешать. Аккуратно щёлкать замысловатыми застёжками и едва уловимо касаться пальцами. Или губами… Но вместо этого он смыкает пальцы и сжимает до хруста, не отводя взгляда. И в последний миг в угасающих глазах Микасы искрой пробегает благодарность. Впервые услышав о Культе Стен, хрипло рассмеялся — поклонение огромным каменным глыбам показалось настолько абсурдным, что он попросту не поверил Эрвину. Убедившись лично, снял кривую ухмылку, тяжело вздохнул и вышел из храма. Но сейчас, укрывая ее своим плащом, был готов молиться Лесу гигантских деревьев. — Спаси ее, — еле слышно обратился он к зеленой листве, медленно стирая кровь с бледного лица, смахивая со лба влажные волосы, подкладывая под голову чертов красный шарф. — Спаси ее… Солнце село и Леви окутала тьма. Он не уснул, чтобы как раньше проснуться под холодными звездами и вернуться в тот же злосчастный день. Все было иначе, и сейчас каменный капитан нервно вышагивал вокруг трупа, сложа руки за спиной, поворачиваясь то влево, то вправо, недобро щурясь в чащу, ожидая его — своего приговора. Прикидывал, как объяснит Эрвину безумный поступок в случае провала — бросил отряд на открытой местности, оставил Йегера, их главное оружие, без присмотра, а сам смылся в лес с полудохлой Аккерман. Стратегия что надо, ничего не скажешь. Мерил широкими шагами гладкую ветвь и все больше убеждался, что, должно быть, сошел с ума — может, и нет никакой петли, а есть лишь беспокойный сон в усталой голове старого разведчика. Может, и нет никакой петли, а есть только труп девчонки из 104-го кадетского корпуса и обезумевший после стольких вылазок за стены капитан. Голова закружилась, и Леви опустился рядом с холодным телом. Следуя какому-то глупому инстинкту, поправил плащ, что укрывал Микасу, и лег рядом, вспоминая как в далеком детстве, скрючившись, сидел в углу темной каморки у трупа собственной матери. Вновь один, вновь сторожит то, что осталось от женщины, которую… Кушель он без всяких сомнений любил. За невесомые нежные прикосновения, за мягкий шепот, за слово, которым она его называла. Был бы шанс вернуть мать, изрубил всех титанов, что бродят за стенами, самого короля, и того бы обезглавил, не раздумывая. Но оправдать необъяснимый трепет, что вызывала чертова девчонка, не мог никак. Нечем. Кто она ему? Упрямая рядовая в дурацком истрепанном шарфе. Вернется в город — купит ей новый, и не красный, а под цвет глаз, тёмно-серый. И пусть только попробует заляпать кровью или какой еще дрянью. В памяти воскресает сегодняшнее утро и она — ежащаяся на холодном ветру, молча наблюдающая за восходом, стройная, ладная, без дурных ужимок. Никакой лишней болтовни, губы всегда плотно сомкнуты. Но вот глаза… огромные, темно-серые, глубокие, как то море, о котором рассказывал Арлерт — никаким торговцам его не вычерпать и за век… И, сам того не замечая, Леви закрывает свои глаза, погружаясь в глубокий тёмно-серый сон.

***

Холодные звёзды качнулись и он резко поднялся. Прошедший день пронесся чередой смазанных картинок, останавливаясь на самой главной, той, на которой мертвая Аккерман лежит рядом, укрытая его плащом. Но сейчас Микасы нет на том дереве вдалеке, потому что вот она — стоит рядом, подпирая спиной широкий ствол дерева. Сторожит не спящего Йегера, а его — Леви. Тихо ждет, когда проснется, перебирая длинными пальцами кончик чертового красного шарфа. — Аккерман, — свой собственный голос капрал узнает с трудом, потому что это не голос, а какой-то странный хрип. — Живая? — Так точно капитан, — едва слышно отвечает Микаса, присаживаясь рядом на корточки. — Если позволите, я бы хотела поговорить. Коротко кивнув, Леви проверил УПМ, дернул сонного Бозарда неизменной «ты за старшего» фразой и устремился в чащу, не оглядываясь. И вновь они здесь — наблюдают за рассветом, обессиленные и онемевшие, потому что повторять одни и те же слова глупо. Но Микаса не была бы собой, если бы не задала самый кретинский и самый сложный из всех вопросов. — Зачем, капитан? — она больше не смотрит вдаль, а смотрит на него, своими тёмно-серыми глазами. — Вы же могли выбраться… Умри я там, в поле, все бы закончилось. — Ты так ничего и не поняла, Аккерман? — Леви не злится, только устало опускается на ветку и свешивает ноги. — Ты больше не одна. Я же говорил. — И что мне делать, капитан? — девушка села рядом, подняла чертовы глаза и, заметив плотно поджатые губы на лице капрала, быстро поправилась. — Что нам делать? — Не знаю, — честно признался он. — Надо вытащить тебя отсюда живой, довести до базы и рассказать обо всем Эрвину и Ханджи. Они не мы, разберутся. Они разберутся. Микаса только кивнула и повернулась к горизонту. Они вновь сидели на вершине мира, смотря на слабое утреннее солнце, медленно поднимающееся в небо. От соседней кроны внезапно отделилась стайка птиц и устремилась ввысь. Еще вчера Аккерман лишь проводила бы их бесстрастным взглядом, но сейчас вздрогнула, словно то были не мелкие птахи, а сигнальная ракета или колосс. И, как и вчера, он накрыл ее руку своей. И стоило только слегка сжать прохладные пальцы, как она дернулась и взорвалась. Всему приходит конец, даже немыслимой выдержке Аккерман: чувства не напуганная лошадь, их не стреножить, и сейчас плечи девушки дрожат, а по бледным щекам скатываюсь крупные слезы, такие горячие, что, кажется, еще немного, и зашипят, совсем как титанья кровь. — Простите, капитан, — всхлипывая, она опустила голову, пряча свои чертовы глаза. Но ее рука по-прежнему лежит под его ладонью, и он слегка поглаживает пальцем голубые венки, выступившие на тыльной стороне. И Микаса вновь срывается — то ли от пустоты и холода, то ли от одиночества, то ли от страха: резко разворачивается и упирается лбом в его плечо. Слёз каменный Леви повидал в избытке: плакали не только вчерашние девчонки-кадеты, ревели и бывалые офицеры. И если им удавалось выжить, никому и в голову не приходило осуждать или потешаться над реакцией. Сегодня разрыдается Петра, завтра ей на смену могут прийти Гюнтер или Эрд, и даже Оруо, наверняка рано или поздно не выдержит. Леви не упрекал разведчиков за слёзы, но смотреть на красные сопливые носы не любил никогда — губы сами собой кривились, а рука тянулась к карману за платком. Но сейчас его правая рука тянется совершенно не туда. Тянется к спине Микасы и аккуратно ложится на лопатки, поднимается выше, к шее. Пальцы медленно поглаживают мягкие волосы, перебирают прядки. А губы… шепчут какую-то неразборчивую чушь — порой в несуразном потоке можно услышать еле слышное повторяющееся «я рядом». Леви умел лгать, но всегда предпочитал говорить правду — так и проще и быстрее. Был честен и сейчас — он действительно рядом, но отчего-то простые быстрые слова заставляют напрячься, будто каждое значит куда больше. Чувствует это и Аккерман — отстраняется, всхлипывает и нервно сглатывает, не спуская с него испуганные внимательные темно-серые глаза. — Простите, капитан… — наконец, странное наваждение отпускает и она отворачивается. Дыхание успокаивается, плечи больше не дрожат, только пальцы нервно теребят красный шарф. И каменный Леви вновь замирает — длинная шея на миг оголяется и в отблесках молодого утреннего солнца вспыхивают уродливые темные синяки. — Что это, Аккерман? — его горячая рука, по-прежнему греющая ее прохладные пальцы, бесцеремонно дергает красную тряпку. И теперь нервно сглатывает сам капитан: каждое сигнальное пятно на светлой коже — отпечаток. Его отпечаток. — Почему они не исчезли? — Все в порядке, капитан, — пробормотала Микаса, поспешно прячась в шарфе. — Не стоит обращать внимания. В памяти у Леви вновь всплывает вчерашнее утро и мерзкая пресная каша, которой они давились перед сборами — плитка шоколада тогда была бы очень кстати, но он так и не нашел злополучный сверток. И капитана прошибает холодный пот. — Показывай живот, — еще пару минут назад мысль о том, как Аккерман раздевается на мягком свету, заставила бы гореть изнутри, но сейчас там лишь пустота и холод, потому что он знает, что именно прячется под униформой. В подтверждение страшной догадки девушка упрямо трясет головой и отодвигается подальше. Но такой ответ Леви не устраивает, и он повторяет, вкладывая в голос офицерскую жесткость. — Живо. И Микаса подчиняется — стесняется, боится, но все равно выпускает рубашку и расстегивает пару нижних пуговиц. И вот на плоском натренированном прессе перед капралом сияет ровный красный рубец — такой мог оставить только точный уверенный удар клинка. Они оба помнят, что происходит в петле, и, видимо, поэтому каждое их действие оставляет след… Леви остается только кивнуть и отвернуться, чтобы девушка могла спокойно привести форму в порядок. — Выходит, плакал мой шоколад, — сам не знает, зачем, но выговаривает эту посредственную чушь и давит кислую ухмылку. — Что сожрано Аккерман, остается сожранным Аккерман. — Мы съели его вместе. Пополам, — осторожно подыгрывает Микаса и вымученно улыбается. — Пожалуй, — теперь капитан усмехнулся уже искреннее и опять, сам не понимая, на кой черт, закатал рукав. — На, любуйся, не хочу оставаться в долгу. Он давно перестал считать шрамы — после четвертого десятка всегда сбивался со счета и раздраженно отходил от мутного зеркала. Заживало, словно на собаке, как любила шутить Ханджи, штопая его после вылазок — пара дней, и даже от глубокой раны остается только бледная бугристая полоска. Не меньше дюжины раз ломался — кости срастались так же споро. И их стало трое. Кривые полоски, формирующие уродливую карту на его теле, видели лишь трое: он сам, Зое и вот теперь Микаса. И это было честно. Девушка завороженно рассматривала его шрамы, беззвучно шевеля губами, пересчитывая по порядку — от запястья к локтю. — Сколько их всего, капитан? — наконец, подняла свои глаза и еле слышно задала вопрос, на который он так и не узнал ответ. — Не знаю, — честно признался он. — Сбиваюсь после сорокового. На спине считать неудобно. Попроси она его сейчас раздеться полностью, наверное, согласился бы. Сделал бы что угодно, лишь бы отвлечь ее от дурных воспоминаний о холоде и пустоте, от мрачных мыслей о петле. Что угодно, только бы никогда больше не видеть слезы в этих огромных глазах. Да что уж там, прощеголял бы в одном исподнем по ветке туда-обратно на потеху титанам, если бы это смогло ее рассмешить. Глупая мысль рассекла сознание и тут же затаилась где-то на глубине, но он успел поймать ее за хвост и сейчас раздраженно опускал рукав, коря себя за кретинизм. — У меня всего два, — неожиданно поделилась Микаса, — Этот и на лице. — Где? — нахмурился капитан: ее черты он изучил досконально, но ничего кроме больших тёмно-серых глаз, обрамленных пушистыми ресницами, ровных бровей, аккуратного носа и нежных тонких губ не заметил. — Да вот же, капитан, — в подтверждение слов девушка приблизилась, смахнула прядку и указала кончиком пальца на скулу. И действительно, под глазом красовалась тонкая красная полоска. — Откуда? — прохрипел Леви. Сейчас злился на весь мир, но больше на себя, потому что не заметил; и на нее, потому что допустила подобное. А то чудовище, что посмело причинить ей боль, планировал попросту разорвать на части. Где-то в глубине души надеялся, что тварь выжила, ведь тогда у него будет новая прекрасная цель. — Когда? — Это случайность, — пробормотала девушка, быстро пряча шрам за волосами. — Пустяк. Простите, капитан. Зря я показала. — Почему ты сказала «всего два»? — неожиданно уточнил он, не сводя глаз с вновь погрустневшего лица. Микаса замялась, быстро скользнула взглядом по его уже затянутой в форму руке, и он все понял. — Думаешь, это показатель? Как ордена или медали? — Нет, капитан, простите, — Аккерман вновь закрылась и отвернулась. И ведь ничего предосудительного не сделала, а все равно чувствовала себя виноватой, будто всю жизнь только и делала, что получала оплеухи и тычки ни за что. — За что мне тебя прощать, Аккерман? — так просто он теперь с нее не слезет. Потому что ему действительно важно знать, что творится в этой голове, укрытой мягкими черными волосами. На прядках играют солнечные лучи и он готов поклясться, что прикоснись к ним сейчас, и почувствуешь тепло. — Я подумала, что вы поймете, — пробормотала рядовая. — Не посчитаете это... — Тонкие пальцы неосознанно прикоснулись к скуле. — Уродством. — А я и не считаю это уродством, Микаса. Быстро принимать решения умел, сколько себя помнил: оценивать риски, рассчитывать время, представлять сразу десяток возможных исходов и выбирать лучший. Но всегда четкая схема дала трещину. Потому что за долю секунды он приблизился, смахнул с ее лица волосы, провел пальцем по чертовому шраму и поцеловал. Невесомо, едва-едва прикоснулся губами к красноватой полоске, оставляя на прохладной бледной коже теплое дыхание. Солнце окончательно поднялось над горизонтом, освещая небо. И сейчас до Леви, наконец, дошло, насколько прекрасен мир.