Петля на его шее

Пылинки кружат ленивый вальс в лучах утреннего солнца. Леви недовольно щурится, приоткрывая один глаз: всегда плотно задергивал шторы перед сном, никогда не забывал. До прошлого вечера. Зевая, поворачивает голову, морщась от легкой боли — позвонки затекли за ночь. Сколько себя помнил — ворочался, снедаемый бессменными кошмарами. До этой ночи — в этот раз спал крепко, не меняя позы. И вот она, расплата — предательский хруст. Справа слышится глубокий вдох: причина, по которой он лежал недвижным оловянным солдатиком под распахнутыми шторами, ворочается и закидывает на него еще и ногу — руки как будто было мало. Ему бы сейчас растолкать обнаглевшую девчонку, но картина, что открылась с пробуждением, слишком уж хороша. Рушить такую — смерти подобно. Разомлевшая в тепле Аккерман едва уловимо улыбается, когда очередной луч скользит по лицу, и утыкается в капитанскую грудь, надеясь укрыться от навязчивого солнца. Он никогда не видел ее такой спокойной: на вылазках спала всего по паре часов, всегда чутко, готовая в любой момент подскочить и подхватить клинки. Сейчас иная — неизменно сжатые губы расслаблены, щеки розовые, короткие волосы разметались во все стороны. Беззаботная юность, которой была лишена рядовая, казалось, наконец догнала и накрыла с головой. И Леви вновь принимает решение не шевелиться: на груди её рука, на животе — согнутая в колене длинная стройная нога. Он даст ей еще несколько минут сладкого сна, а себе — беззастенчивого любования. Головой понимал, что под солдатской униформой Микаса прячет идеальное тело, но теперь, видя в лучах утреннего солнца, в полной мере осознает, какая она. Удивительная. Безупречная. Его. Нужно было раздеть её еще тогда, когда они вернулись в лагерь после той безумной вылазки в Лес. Но он мешкал: сначала были долгие вечера в кабинете Эрвина — командующий грешным делом подумал, будто капитан свихнулся, но выдумать насколько невероятную байку не под силу даже сумасшедшему. Зои, вопреки ожиданиям слушавшая бредовый рассказ не перебивая, долго молчала. У неё, как и у Эрвина, не было логичного объяснения случившемуся. Но они поверили. И после ещё не раз собирались втроем, пытаясь понять, что не так с чертовым лесом, в котором разведчики никогда не сомневались. Ханджи хотела было послать другую группу, но Смит запретил, опасаясь повторения петли. И Леви был ему благодарен. Потом были долгие дни тренировок, после которых уставшие бойцы сразу заваливались на боковую — Леви не щадил ни себя, ни молодняк. Порой ловил на себе пристальные взгляды элитного отряда: каждый помнил странную перемену в поведении капитана. Каждый помнил как вечно хмурый разведчик методично стер накрахмаленным платком кашу с подбородка Микасы, а после поцеловал — быстро, но крепко. Каждый помнил, как всегда холодная Аккерман зарделась и погладила сурового Леви по выбритой щеке. Каждый помнил, как они, держась за руки, тихо переговаривались у ворот в старый замок, служивший базой Разведкорпусу. И каждый помнил, что с тех пор они не обменялись хотя бы улыбкой. Все помнили, но только двое знали, что именно тогда случилось. Леви мог по памяти повторить слово в слово тот разговор из прошлого. Мог, но не хотел: сейчас, лежа в объятиях Аккерман, понимал, насколько было глупо откладывать. Чистой воды идиотизм — просить Микасу дать время, чтобы решить все вопросы и получить разрешение Эрвина ухаживать за подчиненной. Но она все поняла — кивая, соглашалась с каждым нелепым аргументом. И в какой-то момент каменному Леви стало страшно — вдруг, она так легко опускает глаза, потому что уже сомневается, стоит ли связывать свою жизнь с поломанным стариком, от которого доброе слово слышали разве что лошади. И каждый день, что она проходила мимо, не задерживая на капитане взгляд, только подтверждал опасения. Всякий раз, выбираясь в город, и покупая какую-нибудь безделицу вроде подвески или красивого ремня с вышивкой, думал, что побрякушки так и останутся лежать в его кабинете. Всякий раз, когда Аккерман молча выполняла команды на тренировках, всякий раз, когда коротко кивала, слыша приказ выстирать белье или поработать на кухне, в душе начинало неприятно тянуть. Дни, проведенные в зеленой петле, все чаще казались сном, как и поцелуй, украденный у Микасы перед возвращением домой. Время шло, и он начал забывать запах ее кожи и нежность прикосновений. И к концу месяца после вылазки не выдержал: вошел в кабинет к Смиту и прямо спросил, что может грозить капитану разведки за неуставные отношения с рядовой. Хмурый Эрвин оторвался от кипы отчетов и так же прямо спросил фамилию этой рядовой. А потом просто кивнул и вновь уставился в бумаги. И еще неделю каменный Леви трещал по швам, гадая, что именно ответил своим кивком Смит. Само собой, капитан понимал значение жеста, но куда приятнее было думать о неоднозначности, чем осмелиться и постучать уже в другую дверь — ту, за которой после отбоя быстрой тенью скрывалась Микаса. Что если она не будет кивать, подобно Эрвину, а лишь с сожалением покачает головой и захлопнет створку прямо перед носом идиота, позволившего себе так долго тянуть? Леви так и не постучал. Всегда такой решительный и прямой превратился в перепуганного пацана и украдкой оставил у её комнаты небольшой коробок с тем самым ремнем. Оставил и тут же пожалел — надо было на этом чертовом ремне удавиться. Чтобы больше не мучиться. Тогда вокруг них был Лес и петля. Тогда они были только вдвоем против судьбы и смерти, что маячила из каждой тени. Теперь перед Аккерман вновь открылся весь мир — нужен ли ей теперь искалеченный разведчик? Здесь, в этом новом огромном мире? Проведя весь следующий день за лучшим на свете занятием, имя которому самобичевание, Леви даже взял у Оруо сигарету. Сделав пару затяжек, закашлялся и растоптал вонючую самокрутку — черт с ним. Будь что будет — винить в провале следует только себя. Затянул. Смалодушничал. Титанов рубил пачками, а тут — струсил. Вышагивая по коридору в сторону своей кельи, мысленно прощался с идеей вновь почувствовать руку Аккерман в своей — так ему и надо. Хмурился ровно до тех пор, пока не заметил у двери небольшой сверток, перевязанный бечевкой. Подписи не было, но она и не нужна — внутри набор белых платков с вышитой буквой «Л» в углу. В каждом аккуратном стежке — её лёгкая рука. Выходит, не забыла. Выходит, не отвергла. После этого, как ребенок, ещё неделю таскал к её комнате все, что успел накупить. А спустя несколько часов находил ответные гостинцы — то чай, то кусок душистого мыла. Где Аккерман умудрялась доставать все это — одному богу известно, но взбивая густую пену на щеках по утрам, радовался, как дурак. Странная игра, в которую превратился обмен скромными подарками, нравилась. Она снова оттягивала момент, когда все станет настоящим, реальным. На построении и тренировках, во время обедов и ужинов — ни одного взгляда. Ни одного не относящегося к работе разговора. Это в его голове они счастливы и гуляют по какому-нибудь Каранесу, держась за руки. Но в реальности он хмурый одиночка, ни разу не ухаживавший за девушкой по-настоящему. Фантазии были куда приятнее. В них они всегда улыбались, никогда не спорили. А главное, они не цепляли снаряжение и не рубили титанов. В фантазиях они были живы. Она была жива. Всегда. Сидя вечером за чашкой крепкого чая, разведчик хмурился больше обычного — утром оставил у двери Аккерман плитку шоколада из своих личных запасов, но реакции не последовало. Капитан дважды обошел темный коридор, но так ничего и не нашел. Микаса устала — другого объяснения не найти. И он должен смирится — сам виноват. Он уже было хотел завесить окно перед сном и погасить свет, но по комнате разнесся робкий стук. Кляня того глупца, которой осмелился нарушить капитанский покой прямо перед отбоем, Леви недовольно распахивает дверь. Но вместо кретина наблюдает ее. Дурацкий красный шарф перестала носить уже давно, а вот без куртки он видит ее нечасто — пришла в одной рубашке. — Мне нечего вам сегодня подарить, — быстро тараторит она, опустив глаза. — Простите. Но я знаю, что по вечерам вы пьете чай… Я принесла… — Аккерман протягивает утреннюю плитку шоколада. — Вот. Может, попьем вместе? Впервые за полтора месяца они говорят. По-настоящему, без «есть, капитан». Впервые она не кажется холодной и отстраненной — щеки горят, голос дрожит. Чего ей стоило прийти к человеку, так ни разу не удостоившего ласковым словом или нежным касанием? Леви не дурак, понимает, каким выглядел в ее глазах последние недели. Леви полный идиот, потому что осознает это только сейчас — ей тоже было страшно. Но вот она, стоит перед ним с этой чертовой шоколадкой, изучая собственные ботинки. — Чай еще горячий, — вместо того, чтобы прижать ее к себе и просить прощение за каждый день без объятий, он отстраняется, пропуская ее внутрь. — Шоколад был бы кстати. — Я не могу хранить его у себя, — словно извиняясь, Микаса осторожно проходит в комнату, украдкой озираясь по сторонам. — Ко мне часто приходит Саша. Если увидит шоколад… — Можешь не объяснять, — невольно усмехается Леви, в тайне радуясь, что голос не дает осечку. — Главное, успеть до отбоя. Аккерман согласно кивает и слабо улыбается, принимая чашку. На капитана не смотрит — разворачивает плитку, дует на горячий чай и старательно отводит глаза. — Раз уж ты здесь, — поднимаясь, он направляется к секретеру и выуживает из ящика маленькую резную шкатулку. Сказать по-честному, подарки закончились и у него — этот последний. И что делать дальше, капитан не представляет. — Держи. Микаса робко открывает деревянную коробочку и тут же ставит на стол, прикрыв рот ладонью. Леви непонимающе наблюдает за странной картиной, гадая, чем безделушка могла так огорчить рядовую. Если подумать, он ведь ни разу не видел ее лица, когда она находила оставленные у двери гостинцы. Вдруг, все, что он упорно таскал в женское крыло, ни капли ей не понравилось? И воспоминания, услужливо всплывшие в голове, только подтверждают догадку: он не так и не заметил на ней ни нового ремня, ни легкого синего платка — не носила. — Если тебе это не подходит, можешь передарить кому-нибудь другому, — по-кретински подперев кулаком подбородок, капитан старается не смущать Микасу, но выходит скверно — она все еще прижимает ладонь к губам. — Это нормально. Ты не обязана. — Нет… — после долгой паузы, наконец, полушепотом выдает Аккерман. — Она чудесна. Простите… Кажется, что еще миг, и она по-настоящему разревется. Хорош ухажер — совсем довел девушку. — На следующей неделе дают увольнительную. Поеду в город, выберу тебе что-нибудь другое, — окончательно растерявшись, Леви сует ей шоколад. Микаса ничего не отвечает: по лицу видно, что расстроилась ещё больше. В его фантазиях все было иначе. В его фантазиях все было правильно. Пауза затягивается, и разведчик вновь поднимается со стула. Нервно мерит шагами комнату, то и дело беспокойно поглядывая на застывшую Аккерман. — Вы передумали, да? — наконец, еле слышно проговаривает она, не сводя глаз со слабой керосинки. — Поэтому дарили мне все это? Извинялись? — Что ты такое несешь?! — Робость как рукой сняло, и он подскакивает к ней, требовательно заглядывая в побледневшее лицо. — Сказал же: нужно решить все вопросы со Смитом. Решил. — Выходит, вы так… ухаживаете? Сейчас она как никогда похожа на ту растерянную рядовую, что сбивчиво рассказывала ему о своих шрамах. Вокруг капитана внезапно вырастает Лес: запах влажной от росы травы, свежей ветер и едва уловимый шелест листвы. Забытые ощущения накрывают волной, и вот он стоит не на надраенном полу, а сидит на гладкой ветке, греясь в рассветных лучах. И рядом с ним она — нежная, робкая. И он вспоминает себя прежнего — смущенного, но решительного, ничего не понимающего, но совершенно точно влюбленного. Вспоминает, каково это было — гладить ее волосы, шептать какую-то милую чушь в розовое ухо, согревать дыханием. Только полный кретин мог променять те чувства на беспокойное метание в одинокой комнатушке в дальнем коридоре восточной башни. — Прости, что не сделал этого раньше. — Он снова тот самый капитан Леви, что поцеловал рядовую Аккерман в чаще таинственного Леса, одному богу известно, по чьей указке сведшего вместе двух потерянных разведчиков. И тот самый Леви, отбрасывая все опасения, целует свою Микасу. Долго, крепко. Чашка падает на пол, но он даже не слышит. Только прижимает к себе Аккерман, извиняясь за каждый клятый день, что он не обнимал ее. За каждый день, что не шептал на ухо дурацкие нежности. За каждый день, что не держал за руку. За каждый день, что был так близко, но непростительно далеко. На следующий день она придет к нему снова — с чаем они разделаются быстро и проведут остаток вечера, созерцая холодные звезды у открытого окна. Еще через пару дней будет та самая увольнительная, и они вместе отправятся в город под недоуменный шепот разведчиков и бессовестное хихиканье Ханджи. Фантазиям, которыми себя баловал капитан, не суждено сбыться — за руку она его так и не возьмет. Зато быстро чмокнет в щеку, когда они будут проходить по пустому переулку. «Ухаживать» — слово странное, как ни крути. Аккерман не цветок, не домашняя скотина, чтобы за ней ухаживать. Но он ухаживает — так, как принято. Снова таскает из лавок какие-то мелочи и хмурится, когда не замечает на ней новые подарки. Она ничего не надевает: ни ремень, ни подвеску, ни тот блестящий браслет, что он выиграл в кабаке у кого-то набравшегося столичного индюка. Мысли у Леви простые: Аккерман девушка, а девушки носят украшения — все. — Эй, четырхглазая, — обессилев от ухаживаний, наконец, сдается каменный капитан. — Вот подари тебе кто-то, скажем, браслет. Приличный. Хороший. Ты бы носила? Зои смотрит на него, как на совершенно незнакомого человека: долго, непонимающе. А потом разражается хохотом, от которого хочется сбежать куда подальше. — Что мне с ним делать? — отсмеявшись, Ханжи снимает очки и смахивает выступившие слезы. — Я хожу за стены, а не на балы. Вот если бы мне подарили новый набор точных инструментов… Или новый научный справочник… — Она уже давно забыла о приятеле и теперь мечтательно перечисляет список необходимый вещей. Капитан не перебивает: до него, наконец, доходит, какой чушью он занимался последние дни. Аккерман не пышная городская барышня, она воин. Куда ей эти глупые безделушки. И он хорош: не понять такой элементарщины — позор, иначе не скажешь. На следующий вечер он вызовет Микасу на тренировочную площадку: протянет УПМ и кивнет в сторону леса. Уставшая от тренировок на земле Аккерман просияет — вот такой он хотел её видеть, одаривая бессмысленными цацками. А надо было всего-то дать то, что ей действительно нравится. Они будут маневрировать в ближайшем лесу до темноты: соревнуясь не друг с друг с другом, а с самим ветром, методично переключать рычаги и, не жалея газ, наращивать скорость. А обратно — пешком. А после он будет долго её целовать перед воротами в замок, а затем — всю ночь ворочаться без сна, вспоминая прохладные руки на своих щеках и шее. «Ухаживать»: слово странное, но ему нравится все, что они делают как пара. Нравится провожать её до двери после долгих вечеров за чаем, нравится вывозить в город и незаметно посмеиваться в кулак, наблюдая как разведчица кашляет, впервые пробуя крепкое пенное. Нравится каждый ритуал, который прежний капитан раньше бы поднял на смех. Но прежний капитан не был влюблён. Через две недели у них новая вылазка, и он пытается наполнить каждый вечер какими-то глупыми нежностями. Искать причину не нужно: так он гонит от себя страшные мысли, но в глубине души понимает, что вернуться могут не все. Он видел её смерть слишком много раз, чтобы допустить подобное вновь, но миру за стенами нет дела до его желаний, тому миру плевать, что без Аккерман Леви уже не жить. Они не говорят об этом, предпочитая иные темы. Но по глазам рядовой капитан видит — внутри нее те же страхи. Вот почему Эрвин не был сторонником связей среди разведчиков: не запрещал, но и не одобрял — всегда понимал риски. Леви тоже понял, но слишком поздно. И до Микасы дошло не сразу. — Здравствуй, — их неуставные отношения уже крепки, как тросы УПМ: наедине на «ты», с быстрым поцелуем и мягкой улыбкой. — Сегодня на кухне ребята пекли. Саша стащила у них, а я — у неё. В подтверждение Аккерман протягивает кусок простого пирога без начинки, завернутый в чистую салфетку. — Это к сегодняшнему чаю, — зачем-то объясняет рядовая. — Скоро за стены… Там пирога не будет. — Верно, — кивает капитан, вкладывая в слова куда больше, смысла, чем хочется признавать. — Там такого не будет. Сегодня все не так, как раньше: разговор не клеится, чай стынет, сладкая выпечка отдаёт горечью. Пузырь, в котором они пребывали последние недели, вот-вот лопнет, и оба это чувствуют. Не говоря ни слова, он поднимается со стула и подходит к ней — встает за спину, кладет руки на плечи и зарывается в темные шелковистые волосы. Перед смертью не надышишься, но он пытается. Аккерман не двигается, только глубоко вздыхает, когда капитанские пальцы бережно пробегают по шее. — Не уходи сегодня, — кажется, спустя вечность, шепчет он в макушку и закрывает глаза, опасаясь отказа. Но она ничего не говорит. Только медленно встает, аккуратно отодвигает стул и обнимает его в ответ — как всегда крепко, но немного иначе. Не так, как обычно. — Пообещай, что больше не умрешь, — еле слышно бормочет она, прижимаясь ближе. — Поклянись, что никогда не умрешь. — Не умру, — Леви лжет, но сказать что-то другое просто не может — не сейчас. — Никогда. Керосинка давно угасла, а они так и стояли — боясь отпустить друг друга. Стояли до тех пор, пока дыхание не стало глубже, а прикосновения — нежнее. Руки капитана сами собой оказываются у Микасы под рубашкой — гладят лопатки, поясницу. Пальцы считают позвонки, а сердце гулко стучит под ребрами. Поцелуй за поцелуем, касание за касанием — мир раскачивается, а воздух накаляется. Ни слова — только рваное дыхание. Губы к губам, рука к руке, кожа к коже, сердце к сердцу. Леви уже не понимает, где он сам, а где она — давно стала продолжением, обвила ногами, впилась пальцами, вросла в душу. Он не помнит, когда впервые ее увидел: кажется, что она была рядом всегда. Следовала неуловимой тенью, где бы он ни был — в чертовом подземном городе, на городских улицах, за стенами. Будто ее дыхание прошло сквозь время — готов поклясться, что слышал постоянно. Будто ее руки всегда гладили изуродованную шрамами кожу, будто ее глаза всегда смотрели в него. Неотрывно. И в этом взгляде был весь мир. Он целовал шею, ключицы, грудь, живот, проводил языком по тому самому шраму, что остался с тех пор, как глупая девчонка всадила в себя собственный клинок. Терся колючей щекой о нежную кожу на внутренней стороне бедра. Сегодня на их стороне было все время мира — с каждым глубоким стоном ночь словно запускалась заново, и он вновь и вновь склонялся над ней, ища собственное отражение в огромных серых глазах. Но видел только бескрайнее звездное небо. И вновь целовал, не в силах остановиться. И сам не понял, как заснул, забыв плотно зашторить окно. И теперь просыпается с первыми лучами. И благодарит несуществующих богов за такое пробуждение. На миг ему кажется, что до этого утра он и вовсе не жил — словно последние три десятка лет просто спал. В ожидании той, что нахально забросит ногу ему на живот. — Доброе утро… — сонно бормочет Микаса, не открывая глаз. — Мы, кажется, проспали. Что будем делать? — Я сейчас тебя поцелую. А потом мы соберемся и пойдем завтракать. Спокойно, без приключений — проспали, значит проспали. Поняла, Микаса? — Да, капитан…