***
Ночь была темной. Необычайно темной – самый настоящий мрак. Когда мужчина осознал, что глубокий сон покинул его, и теперь он пребывал в некой дрёме, он, даже ещё не разлепляя глаз, понял, что почти проснулся, и что темнота вокруг него темнее, чем обычно. В то же время он понимал, что на улице ещё глубокая ночь – он буквально чувствовал это, как и то, что пробудился не случайно. Что-то разбудило его среди ночи. Вообще-то, Пак Чжун никогда не страдал бессонницей, ни во время болезни жены, ни после её смерти, ни даже после всего того, что происходило после этого. Спал, как убитый, хотя, быть может, в том и была причина – порой он действительно чувствовал себя убитым. Но лишь порой, ведь в нем, казалось, несмотря на весь тот ужас, что происходил с ним в том числе и по его вине, просто не было той глубины и тех эмоций, чтобы по-настоящему долго и искренне страдать. Он страдал, но будто бы не смертельно. Умирал, но будто бы не навсегда. Переживал за дочь, и в то же время будто был уверен, что она со всем справится. И эта слепая уверенность часто выходила ему боком, иногда чуть ли не реальной смертью, но таков уж он был, и ничего не мог с собою поделать. Вот уже продолжительное время мужчина работал на Чонгука. Не без доли зависти, толики ненависти и быстрого взгляда презрения, конечно. Но тех ужасающих и пожирающих чувств, какие он испытывал к парню ранее, уже не было. Время потихоньку забирало их, оставляя после себя лишь разводы, напоминающие о том, что было прежде. Очень сильно на это повлияла дочь, отдавшая свое сердце этому демону… Но пускай так. Он, кажется, действительно любит её, так пусть хоть у Пак младшей всё будет в порядке. Иногда Чжун вспоминал и про сына – вот прямо сейчас, ворочаясь от странного ощущения, он вспомнил о Чимине. Вспомнил его маленьким, беззащитным и ещё любящим мальчишкой. Чжун понятия не имеет, что с ним, Чон отказался говорить о Чимине, но отказ этот не сулил ничего хорошего. Отказ этот все-таки возмутил в Паке некое опасение. Надо быть честным: мужчина, пожалуй, несмотря на все, что было между ним и сыном, не желал смерти последнему, но догадывался, что рано или поздно о ней узнает. Не догадывался лишь о том, как близок этот момент. Чжун жил в небольшом одноэтажном доме, который ему у Чона ещё отрабатывать и отрабатывать. Слуг у него более нет. Высокого статусного положения тоже. Но, как оказалось, жить можно и без этого, если засунуть все свои мерзкие желания наживаться куда подальше. Без них Пак являлся обычным человеком, не глупым, не умным, со средним достатком и кучей шрамов на сердце. Однако даже так жить вполне себе оказалось реально. И он жил. Мужчина попытался вновь закрыть глаза, но они тут же открывались вновь. Сон и не думал к нему сейчас идти, будто желал, чтобы тот непременно выяснил причину своего пробуждения. Странные, неясные мысли лезли в голову, словно остатки сна, который он уже забыл, вызывая по всему телу неприятный мандраж. Неприятная ночь. Неприятная оттого, что непривычная. Чжун не привык просыпаться ночью и думать о чем-то тревожном. Но делать нечего, и мужчина, потянувшись и услышав треск кости на позвоночнике, поднялся. Нащупал босыми ногами тапки в темноте и вышел в ещё более мрачный темный коридор, медленно шагая теперь на кухню. Что он надеялся там сделать? У него нет даже снотворного, но Чжун был уверен, что оно и не пригодится. Надо просто сделать какой-нибудь показной ритуал, выпить немного водички, поглазеть в окно на спящие дома, успокоиться и лечь обратно. Кухня, соединенная с гостиной, встретила такой же темнотою. По началу было непривычно в этой темноте, в этом одиночестве, не позвать бедняжку Су, чтобы она быстренько сделала чаю, не проверить комнату дочери, чтобы увидеть, как та сладко спит. Воспоминания о былом доме быстро выбились из головы. А к столу, на котором стоял кувшин воды, Пак не успел даже дойти и замер на месте. Он почувствовал запах сигар. А ещё… Ещё увидел отчетливую темную фигуру, стоящую у раскрытого нараспашку окна. Крупная дрожь окатила вмиг сжавшееся тело. Тысячи мыслей и догадок пронеслось в полусонной голове. Вор? Нет. Чжун знает, что это не вор, и спешит к выключателю, немедленно щелкая его, после чего комната тут же озаряется ярким желтым светом. Глаза Чонгука слегка сощуриваются, но не перестают смотреть в упор на улицу. Он снова затягивается, чувствует, как яд наполняет легкие и выпускает вместе с дымом ту грязь, что внутри осталась. Знает, что этот истукан глазеет на его спину и места себе не находит сейчас. Чжун и правда в шоке. Дьявол здесь. Посреди ночи заявился в его дом, проход в который ему всегда открыт. Очевидно, не просто так. Дьявол в белой рубашке. На рубашке следы крови, и Чжун сразу понимает, что случилось. И сразу понимает он, почему ему думалось о сыне, и сразу понимает, почему проснулся посреди ночи, взволнованный. Не произнося ни слова, все также обжигая профиль парня, мужчина сползает на ближайший стул. Сердце охает в пустоту, гулко ударяется там о дно. Они молчат какое-то время, хотя Чонгук думал, что, если вдруг старик проснется и заявится сюда, он ему сразу все расскажет. Расскажет, что случилось, и что теперь с этим делать, но слова не шли. Он уже почти докурил до фильтра, а все так и не придумал, с чего начать. Чонгук в принципе не совсем понял, зачем поехал сюда, почему не домой, где наверняка допоздна ждала его лисичка, затем безнадежно уснув одна в постели. Его давняя мечта убить Пака сбылась, вот только мечта не уточнила, какого именно, да и как-то не чувствовалось радости. Чон знал, что так будет, да и убивать ведь приходилось не впервые, но что-то каверзное повернулось в его душе. Он стоял сейчас боком к тому, кто убил его родителей, чтобы сказать, что сам он убил его сына. И это даже была не месть. Не желание нанести возмездие, чтобы увидеть в глазах того то, что было когда-то и в глазах самого Чонгука. Это была необходимость, и было ведь очевидно, что и Пак, все ещё обескураженный и растерянный до молчания, это понимает. Чонгук будто чувствовал вину. — Надо полагать, Чимин мертв? — слова разрезают тишину, и слышно в воздухе колебание от их тяжести. Слышен тихий хриплый вздох. Чонгука прошибает мысль: все-таки, Чимин был не просто наследником бизнеса. Он был сыном. Только не знал об этом и потому и только лишь потому ответом на риторический вопрос Чжуна был легкий кивок головы дьявола и сброшенная за окно сигарета. Чонгук развернулся к Паку лицом, взглянул в его собственное. — Подкараулил на парковке, бросился с ножом, — голос звучит монотонно, с некой сталью в манере и вдруг переливается легкой усмешкой. — Признаться, был близок к цели. Чонгук рефлекторно трогает шею пальцами, прямо там, куда чуть не воткнулся нож. Чимин потратил на это последние силы, почти обыграл самоуверенность демона. Почти. — Мой мальчик… Эти два слова, сказанные с налетевшей вмиг скорбью, моментально выбили парня из колеи. До сих пор он был спокоен и не был настроен ругаться, но не мог не сказать этого: — Твой мальчик, Чжуни? — его брови сместились к переносице. — Твой мальчик умер там сегодня из-за тебя и только из-за тебя. Ты запустил это, понимаешь? — он заправил лезшие в лицо волосы, тихо качал головой из стороны в сторону будто отрицал искреннюю скорбь напротив сидящего. Будто отрицал свою вину. Но она была, и идиот-Пак-блять-Чжун доливал масла в огонь. — Ты запустил много херни Пак Чжун, которую мне пришлось расхлебывать! — он подлетел к нему, хотел, чтобы эти слова были сказаны прямо ему в лицо. Чон был растерян из-за эмоций, что ощущал. Принести отцу смерть о его сыне было чем-то настолько пугающем, словно ему было дело до этого. Но ему действительно было дело до этого, и он знал, почему, и пора было уже принять новую реальность. Ненавидеть все же было проще, чем любить. Чжун опустил взгляд, зажмурил глаза. Прошла словно вечность перед тем, как он резко вздрогнул, вскочил и вдруг упал на колени перед дьяволом, вцепившись в того руками. — Прости меня, прости меня, Чонгук! — он кричал почти навзрыд. Что-то поражающее было в этом крике, что-то гадкое выходило из него вместе с его слезами. — Я виноват. Я. Во. Всем. Виноват. Его слезы ещё больше выбили Чона из мнимого спокойствия. Он смотрел на то, как человек, который, как ему казалось, разрушил его жизнь когда-то, теперь стоял перед ним на коленях и плакал. Чону думалось, что он уже не раз заставлял Чжуна унижаться перед ним и таким образом тешить себя, но сейчас это не было унижением. Не было похоже на унижение, да и не было той ненависти более. Чонгук думал, что перестал ненавидеть, потому что просто устал, расхотел. — Если бы… Если бы можно было бы начать всё с начала, я бы сделал всё по-другому, Чонгук! — он поднял на него свое красное лицо. Парень почти отшатнулся, почувствовал, как похолодели руки. Он слишком явственно ощутил в этот момент: он не ненавидит Пак Чжуна. Он… Сочувствует ему. — Я бы… Я бы жену сберег, я бы Чимину дорогу дал, и Рина, я бы все сделал, чтобы она поступила туда, куда хотела! Но я… — он не договорил. Чон вдруг силком поднял его с колен за подмышки и усадил обратно на стул. Выдохнул. Наконец отшатнулся. Господи, знал бы, что такое здесь случится, не поехал бы к нему ни за что. Хотя, быть может, все-таки не зря приехал, надо прояснить один момент. — Рина. Мне стоит ей говорить? Он действительно спрашивал его мнения сейчас, потому что не знал, что делать с лисичкой. Если уж слезы бывшего врага вызвали в нем бурю эмоций, то что с ним станет, когда его любовь заплачет? Заплачет оттого, что он сделал. Ведь Чонгук мог не убивать Чимина, приказал бы Джину схватить того, когда тот был уже без сил, отправить куда угодно. Но Чимин искал смерти, и вполне заслуженно нашел её, жаль лишь только, что его сестренка может этого не понять даже после того, что он сделал с ней. Что пытался сделать. Чжун замер на секунду, словно обдумывал, а затем без колебаний замотал головой. — Нет. Он уехал. Не вернулся. Пропал. Начал новую жизнь – что угодно, но не умер, — сглатывает. — В Рине и так умерла частичка со смертью матери, терять ещё одну часть себя ей ни к чему. Во взгляде парня, мутном, слишком много видевшем за последнее время, не читалось более ничего отчетливого. Он словно сбился с мертвой точки, за которую ранее держался обеими руками. В голове его… О, туда было лучше просто не лезть. Чонгук чувствовал, но не наверняка, будто сдернул с себя кусок кожи, прилипший поверх старой. И этой небольшой частью, ещё кровоточащей, он ощущал щекочущую прохладу. Парень ещё пробыл в доме Чжуна какое-то время, они почти не говорили, каждый молчал по-своему. После третьей выкуренной Чон пожал ему руку на прощание и уехал.***
Девушка очень быстро причесывала свои волосы, почти драла рыжие локоны перед зеркалом в торопливом темпе. Как только услышала с утра голос Чонгука внизу, так сразу вскочила с постели. Он не приехал сегодня ночью домой. Вообще-то, Чон делал так иногда, но парень всегда предупреждал девчонку об этом прежде, а вчера лишь ограничился коротким смс и то уже совсем поздно, когда стрелки часов перевалили за полночь. Эта ночь была беспокойной, Рина поздно уснула и ей снилось что-то… Странное. Дурацкий сон, не хотелось даже вспоминать, но сейчас, последний раз прокрутившись перед зеркалом и уже стремительно спускаясь по лестнице вниз, девушка уже и думать забыла про это. Кухня встретила её утренним светом, бегающей туда-сюда Дахён, запахом свежезаваренного чая, чем-то вкусным, дымящимся на плите, и Чонгуком, стоящим у окна поодаль и медленно распивающем кружку с кофе. Он тут же кинул на Рину взор, стоило ей появиться из-за угла. На секунду показалось, будто в его глазах промелькнула ночная усталость, но, когда Рина уже подошла к нему, то видела в глазах его лишь привычный теплый взгляд всегда вперемешку с долей жадного разглядывания, которое она обожала. — Доброе утро, — девчонка было хотела обнять его, но Чонгук, приобняв её рукой за талию, притянул к себе и поцеловал. Сначала коротко и отрывисто. Затем чуть глубже. — Привет, лиса. Обычно на такие прозвища, какими он любил называть её, Рина обязательно реагировала, чем подстегивала Чонгука называть её так ещё чаще, но сейчас девушка отстранилась и взглянула на него с некой долей вопросительности. — Почему не вернулся домой сегодня? — в голосе детская обида вперемешку со взрослой обеспокоенностью. В том коротком смс Чонгук не назвал причину отсутствия. Она хлопала ресницами, не ожидая подвоха, не думая совсем сейчас о брате, не догадываясь даже. Парень легко улыбался ей в ответ, никак себя не выдавая, пока в голове крутились слова Пак Чжуна. Он согласен с ним в какой-то степени, но… Разве Рина не имеет право знать правду? Чонгуку казалось, что он думал вечность, но на деле прошло не больше нескольких секунд прежде, чем парень, не меняясь ни на секунду ни в лице, ни в голосе, спокойно соврал: — На ночь поставка товара пришла, захотел проконтролировать. Звучит намного проще, чем фраза «Твой брат приходил убить меня, но я убил его первым». Да, так звучит намного проще и ничьи нервы не порваны, словно струны. Нет слез, нет истерики, нет боли. Рина улыбается ему в ответ, что-то шепчет, Чонгук гладит её щеку большим пальцем, пока внутри ломаются, трещат кости. Ложь во благо – он так уже делал, да и убивал прежде, но все это было «после». После смерти родителей, после родившейся ненависти к Паку, после того, как клинками рассекал, сдирая старую кожу и поверх отращивая новую. Сейчас, солгав Рине, глядящей на него в ответ без капли подозрений, полностью доверяющей ему – чего Чон довольно долго жаждал и добивался – он понимал, что если бы она соврала ему о чем-то подобном, касающемся его жизни, посчитав, что это для его же блага, он бы вывернул внутреннего демона наизнанку, обнажил его клыки. Рине обнажать нечего, но… Чонгук едва заметно нервно дергает скулами, затем провожает взглядом спину девчонки, уже спешившей помочь Дахен с завтраком. Обычное утро для нее. Для него же… Меняются ли люди? Чонгук уверен, что нет. Но ведь в тот день, когда он пошел против Чжуна, с ним произошло ничто иное, как изменение. Перерождение чистой воды. В тот день он переродился в монстра, каким не был до этого. Не был… А может в Чонгуке всегда было что-то звериное? Всегда была эта насмешка в голосе, хитрость в голове, ярость в глазах, просто для проявления их не было причин? Когда жизнь прижала, они проявились. В таком случае не было смысла надеятся на то, что Чимин изменится, что что-то осознает и по своей воли оставит сестру и мысли об убийстве. Рина коротко засмеялась, когда Дахен почти уронила что-то в спешке. Чонгук смотрел на нее, сквозь нее. Она была такой светлой на его мрачном фоне, любившая отца, даже несмотря на его гнилую душу, Чонгук уверен, простившая брата, даже после того, что он сделал с ней. Она не заслужила лжи, но он соврал. Хороший ли он после этого человек? Ткните пальцем хоть в одного хорошего человека, и Чонгук рассмеялся бы. Все порочны, разница лишь в степени порока, и у названного дьявола эта степень высока, это правда. Но она – следствие выживания и вознесения до небес, пускай и не на ангельских крыльях. Чонгук совершал много плохих поступков. И это – лишь один из них. Как и вчера поздним вечером – лишь один из немногих. Рина помогает Дахен накрыть на стол, тихо кивает Чонгуку, приглашая того вместе позавтракать. Но парень был неподвижен и смотрел, как очарованный. Ею. Слишком очевидным сейчас, после лжи, стал ясен один факт: он желал её, свою красавицу. Но желал не в том смысле физической потребности, когда женское тело под тобой плавится и делится теплом, хотя и в нем тоже. Он желал её целиком и полностью, как ту, о которой он захотел заботиться и укрывать от опасности, даже, если опасностью был он сам. У Чонгука было одно свойство, помогающее ему быть тем, кто он есть. Ведь он всегда получал то, что желал. И он получил Рину, и цена за нее была высока, и Чонгук не готов и не хочет терять это, даже допускать намек на потерю. Что же остается? Притвориться? Притвориться труда не составит, ведь он уже притворялся сильным прежде, чем на самом деле стал им. Притворялся жестоким и непоколебимым прежде, чем эти качества напрочно въелись в него, как живые. Но что-то треснуло внутри этой ночью, словно отголоски того человека, каким он когда-то был, зашевелились в нем. Убивать плохо, силой брать плохо, врать плохо… Эти мысли путались сейчас в болящей ещё со вчерашнего вечера голове. Чонгук оставался верен принципам, но принципы эти будто стали противны. Осталось ли в нем желание быть таким же непреклонным? Осталось ли умение быть, когда требует случай, бессердечным? Осталась ли в нем злость? Осталась ли ненависть? Или всё забрала эта странная ночь вместе с тем, как он смывал с себя кровь. Остался ли он дьяволом?