Раскол

Сегодня Серёжа кажется ещё более трогательным. В его волосах путается сахарная вата, губы слаще леденцов, которые продаёт бабушка в ларьке около входа в парк аттракционов. Кудри золотистые он любит наматывать на палец и подолгу разглядывать громадные деревья, летать в пушистых облаках мыслей и забывать обо всём на свете. У Серёжи смешно ползут вверх брови, когда он замечает улетающие в небо шарики, уголки глаз сентиментально блестят от подступающей влаги, а на лбу появляются мелкие-мелкие морщины, заметные только Ване. Но он так это любит. Все эти мелкие детали, только ему присущие, Бессмертных готов разглядывать часами, и нет, — ему не надоест. Как картинки в пинтересте или тикток, надолго можно залипнуть. Если бы Ваню спросили, с чем он ассоциирует Серёжу, он бы без доли сомнения ответил:

Со сказкой. С вишнёвым пирогом, посыпанным корицей. Со счастьем и детской непосредственностью.

Точно вспомнить не удастся, когда это счастье начало разгораться в нём самом, да ему и неинтересно. Главное, что сладкие петушки на вкус не пепел, а флажки на каждом маленьком магазинчике не чёрно-белые, — разноцветные. Ваня любит. Впервые любит всем сердцем, да так, что при взгляде на его мальчика ноги становятся клубничной жвачкой, губы дрожат, и сердце перестаёт биться. Он очаровательнее самых пушистых котиков на свете, ладони теплее кружки кофе февральским утром. Его красоту невозможно передать словами, нельзя написать красками на холсте, потому что это будет подделкой. Вот сейчас, — прямо в эту минуту, — когда Ваня из-под волнуемых стучащим сердцем ресниц разглядывает мелкие веснушки на щеках, убирает тонкие прядки с лица, это кажется настолько... настоящим. Серёжа рукавом смахивает с бежевой футболки капли мороженого и одним взглядом извиняется перед Ваней за неряшливость, но Бессмертных готов тратить на его заляпанную красками и едой одежду тонны порошка, если нужно. Он большим пальцем стирает с щеки Пешкова розовые пятна, любуется его непонимающим лицом и улыбается в поцелуй, нежно ведёт пальцами по фарфоровой хрупкой коже на шее и вниз, по ключицам, не заботясь о том, что подумают люди. С ним легко и спокойно. Зарево греет спины, гладит руки и еле касается лучами ботинок, — закат. Серёжа в его лучах похож на одуванчик жёлтый, горит весь ярко-оранжевым пламенем, а глаза Ване слепят розоватые отблески от заколок на волосах кудрявых. Ваня, наконец, обрёл свободу. Больше не приходится думать о матери, заливающей своё одиночество литрами отвратного Жигулёвского по акции, больше не нужно кусать ногти и отрывать кожу вокруг, переживать о том, какие прозвища ему подарят учителя следующим утром. Не нужно париться о пустом холодильнике, о карманах без единого рубля. Нет. Этого больше нет, потому что все мысли занимает Пешков и его глуповатая улыбка на пол-лица, восторженные охи и ахи от пролетающих мимо голубокрылых бабочек. И больше Ваня не переживает ни о чем. Каждый раз заново, каждый раз все вокруг в новинку, Серёжа с каждым разом контрастнее, и свет его глубже проникает в сетчатку, — ярче, больше, тяжелее. Наматывать круги по парку утомительно, но ноги не устают, — отчего-то Ваня их попросту не чувствует так, как должен, они кажутся мармеладными ленточками с лимонной кислотой сверху. Под подошвами перекатываются мелкие камешки, под пальцами чужие пальцы, которые ощущаются призрачной дымкой, вуалью, полупрозрачным батистом. Серëжин запах ванили растекается по венам и капиллярам, впитывается в одежду и кожу, туманной стеной кроет сознание. Его вкус довольно странный, но пленящий, во всех смыслах, — Серёжа любит Кафку и Лавкрафта, слушает не музыку, а непонятный Ване набор звуков. Да и поцелуи с ним приятные, мягкие, нежные, наполненные чувствами. Вроде как — клубничные. Дыхание его горячее кипятка зимой, обжигает шею, когда он утыкается носом и обнимает крепко-крепко, с не свойственной ему силой, будто боится потерять. А как он поднимает глаза, — Ваня зовёт его по имени, — смотрит подолгу тёмными горящими омутами и легко тянет вверх уголок губы, ластится, мажет кудрями по подбородку Вани и снова потихоньку отключается в его руках. Пешков привлекает внимание. Трудно не замечать заинтересованные взгляды девушек и возмущённые парней, его образ, — запретный плод, к которому каждому хочется прикоснуться. И только Ване разрешено. Только Ваня может без боязни быть пойманным трогать его облик своими ладонями и касаться щёк красных, похожих на спелые яблоки. Может зажимать его в углах, скрытых от посторонних прозорливых глаз, норовящих узнать больше, — скучно жить своей жизнью. Может брать его за руку и переплетать их пальцы, наблюдать за смущением на чужом лице и наливающимися краской щеками. Может быть с ним. Может отдаваться его тактильности и подаваться вперёд к еле-еле слышимому сердцу. И больше никто не в праве.