Его личность стёрта, как бессмысленные стрёмные рисунки на полях тетрадки, которые там ни к чему.
К подошвам липнет листва, смешанная со слякотью и болью этого обречённого места. Ваню до мурашек пробирает его плач, доносящийся отовсюду, со всех щелей, переходящий в вопль, обнажающий прошлые раны. Этот гул пробирается под кожу, эхом отбивается от черепной коробки и растворяется в воздухе вместе с Ваниными криками.Думаешь, тебя услышат?
Наивный.
Но ты ведь слышишь. И снова издевательский смех. Тяжёлое тело вот-вот рухнет на продрогшую землю, но Ваня из последних сил держится, хватается за забор, — теперь он напоминает те самые оградки на кладбище, поржавевшие и косые. Это место отнимает всю энергию, последнюю. Это место царапает веки ветками, тяжёлым весом давит на плечи и оставляет чёрные отметины на душе, дыры, что Ваня упорно не замечает. Впереди виднеется до боли знакомый силуэт. Он стоит неподвижно, только ткань полупрозрачной рубашки развевается на холодном ветру и разлетается тонкими нитками по сторонам. Не страшно. Это единственное, что может спасти. Ваня каждый раз попадается в ловушку, банальную и до боли примитивную. Он сжимает в кулаке последние силы и идёт навстречу, глотает порционно воздух, давится им же, когда слышит родной смех. Только смех этот теперь сумасшедший, идиотский, надрывный, с нотками истерики, срывающийся на писк при недостатке воздуха в лёгких. Скрип, вырывающийся из грудины, рвёт барабанные перепонки острыми лезвиями от точилки, — Ваня-то прекрасно знает, каково это. Но Бессмертных подходит ближе, — ему нечего терять. Потому что дорогую реальность он отпустил уже давно, потерял ключ от двери, ведущей наружу. Вместо кусочков сахарной ваты в волосах изорванный в клочья серпантин, на губах не мороженое, а трещины многочисленные и смазанная красная помада, которая смешивается с кровавой росой. Улыбка не та, — нет в ней задорности и детской наивности, нет блеска в глазах и зрачков-фонариков, — теперь на пол лица алые разводы, оскал совсем не дружелюбный. Ни намёка на любовь. Пустота. Фантасмагорические силуэты вокруг, но самый тревожащий впереди, — смеётся над ним и его странной походкой. Без чувств смеётся, для вида, для смеха. Заигрался. Слишком далеко зашёл и запутался в собственных мечтах, да так, что перестал вести игру. Этого невозможно было избежать, и теперь он здесь, окружённый липкой паутиной собственного сознания. Ему бы на секунду только прежнего Серёжу увидеть, счастливого, пусть задумчивого и вечно летающего в грёзах. Серёжу, у которого волосы непослушные сплетаются с игривым ветром, Серёжу, который вечно таскает с собой бесполезные книжки и ест мороженое неаккуратно.А был ли он вообще?
Одиночество — Ванин главный страх, всегда им был и остаётся до сих пор, тёмные стены пустой комнаты углами разрезали мертвенно бледные щеки, пока в соседней сталкивались друг с другом бутылки беленькой. Говорила, что это расслабляет после тяжёлых будней, но Ваня ведь знал, что она просто не может остановиться. Утром мигрени, полопавшиеся капилляры в уголках глаз, охрипший голос, отчаянный, из раза в раз повторявший:Сынок, принеси воды.
И Ваня нёс. А теперь несёт своё тело вперёд, только бы не остаться там и тогда, только бы сбежать от реальности, только бы четыре стены перекрыли массивные качели, ларьки заброшенные с изорванными шатрами полосатыми, а раскроëнные губы накрыли его собственные. Пусть Серёжа, — от которого осталось только имя, — посмеётся после над ним, глупым и несчастным человеком, тенью останется стоять на месте и ради забавы и своего удовольствия сжимать русые волосы на загривке. И когда всё переросло в это? Когда Ваня окончательно решил забыться и уйти вовнутрь, не вспоминать о реальной жизни и утопиться в другом человеке. В себе. Так что очередная порция нейролептиков игнорируется, ведь персоналу глубоко плевать, да и Ване тоже, — он не хочет снова биться головой об стену до красных пятен на лбу и кричать в пустоту о том, что хочет домой, к Серёже.Туда, где его больше никто не ждёт.