Нарисованный.

Получалось это как-то на автомате, просто потому что было нужно. Потому что этого требовала искарёженная, обречённная с самого начала своего существования душа, требовало сердечко, которому так тяжело даётся каждый звонкий удар в идеально ровной, не покарёженной временем груди, потому что этого хочет маленький детский мозг, не просто маленький- крошечный, обнажённый перед выставляющим перед собой платиновые острые колья, миром. Просто, так надо... И вот уже подгибаются трясущиеся в усталой лихорадке колени, пледные пластинки костлявых кистей складываются, как робкие крылья прекраснейших бабочек, которые никогда не даются в руки, которые никогда не летят на рядышком растущие цветы...Чуют, всё потеряно, всё упущено с самого детства... А губы, проспускающие в видимый свет горячего прикроватного подсвечника схлопываются, дрожат, немо хлюпают и по-рыбьему приоткрываются от необъяснимого привычного волнения, ломанные хриплые звуки, которые не сразу, тихо, ропотно, на удивление перекошенно, будто не дано было природой способности говорить, складываются, наконец, в дребезжащую в унисон плаксивой осенней погоде молитву. - Не дай мне умереть... Да ведь ничего, кроме этого самого " умереть" и не осталось, лечь навзничь горячим нутром на раскидистую тёплую от солнца траву, внять её узумрудные слёзы, её ласковую щекотливость и нежность, потянуть самыми кончикамии нервых окончаний запахи пряных цветочных голов и со всего маху, как только смогут позволить неокрепшие мальчишеские мышцы, удариться, раздробить жёлтую черепушку, обтянутую сухой веснушчатой кожей, выпустить из грудного острога томящиеся внутри горячие кровь и оставшийся воздух... Удариться ещё, ещё, ещё! Только объяснит-ли, внушит-ли это сам себе неокрепший, абсолютно белый и пустой от детской невинности ум? Дойдёт-ли, ёкнет ли по захеревшему телу электрический перст, толкнёт-ли на эту изащрённую идею? Покончить здесь и сейчас... Петруша если и думал о смерти то сразу лупил себя жёсткой ладонью в расцелованный солнечным дыханием лоб. Хлёстко бил, сильно, уже привык, уже знал толк в телесных наказаниях, просто не было у Верховенского иного выбора, не знал мальчишка, не понимал, что бывает иначе. И чем он только не угодил семье, дому, деревеньке, стране, да целому миру? Чем? Его-ли это вина, что он появился на свет? Его-ли вина, что так внезапно стал никому не нужен? Его-ли вина... Да и чего рассуждать? Не его, да только кто об этом скажет Петруше? Кто раскроет, наконец, его круглые, мертвенно- холодные, пуговицы-глазёнки до конца..? И зачем, разбивать его хрупкую, сложившуюся в искорёженный, некрасивый, совершенно абстрактный пазл картинку мира, где он сам во всём и всегда виноват? Но, думается, он скоро-скоро поймёт всё сам и не так болезненно это будет для его пушистого, но уже успевшего окунуться в деготь рассудка. Петя умный мальчик, должен понимать некоторые вещи. Например то, что всё для него здесь не своё, враждебное, чужое, он понял уже лет в семь. Именно тогда родившееся сознание продрало свои сочащиеся маточным молочком глаза, еле-еле развернуло отрощенные в долгой утробной спячке крылья, только попробовало раскинуть их в стороны... как их, почему-то, оборвали, прицепили колкими, тончайшеми иглами на хрустальную витрину . Петя и сам не знал, почему, зачем, да как, единственное, что уяснил после своего седьмого дня рождения- его совершенно никто не любит. Не любит и всё тут, быстро скачет эта весёлая истрия по ухабам шершавого детства, быстро мальчик теряется, когда думает, когда зарывается в осознание этой странной для него реальности, случайного обстоятельства, которое рано или поздно должно было проясниться, жестоко и пагубно для явившегося совсем недавно на свет ума. - Не дай умереть, даже если меня никто не любит. Сильно сказано, может, но что ещё может думать детское сердце, наивное, хрупкое, которое из последних сил тянется к тем, кого ласково обозвало " родитетелями", которое эти самые " родители" превращают в бесформенную кашу, красную, холодную без права собраться назад в что-то божеское, отдалённо напоминающее душу? Красное... Солёная горечь подступила к охолодевшему горлу, горечь больного осознания, лихорадочной тоски, первого по-настоящему понятого, прочувствовано на своей собственной шкурке одиночества. Она ходит по раскалённым да красна нервным нитям, проникает в самое нутро, мещается с желудочным соком, копится в солнечном сплетении, где-то поддыхом. Когда туда ударил соседский мальчишка- было особенно больно. Надо встать, приклониться, руки сложить прошептать, прокричать, выплакать заветные слова, сделать хотябы что-то, что-то! - Ты, Петрушенька, не плачь, не плачь...- и старуха-кухарка протянула в иссушенной, как куриная лапка, руке отвратительно-рубиновое яблоко.- Это, знаешь, бывает так, бывает... Ты не серчай на старушку, что как с маленьким с тобой возится, не серчай, Петруша... Ты не сын мне, не внук, мне своих кормить да любить надо,а ты и себе как-нибудь найдёшь... Ты вот веруешь, Петруша? Вот Он...- и дрожащий палец едва не оскрёб чёрный, низкий потолок каморки.- Он тебя любит... Может, оно и верно... Так если любит, почему так заставляет мучаться? Почему не загребёт в свои солнечные ладони, почему не вознесёт к небу безгрешную душу, почему не пригреет её там, у себя на груди, где ей самое положенное для этого место! Красный...Красный... Петруша крутанулся в бесформенном комке одеяла, распахнулся, вскочил, запахивая на ходу белоснежную, будто содраную с ангела ночную сорочку и на цыпочках, медленно подкрался к, практически в плотную стоящему к детской усыпальнице, столу. Комнатка была маленькая, укромная, в самой сердцевине старейшего, как казалось мальчику, дома, её освещала одна единственная лампадка, иногда соседствующая с парочкой кривых свечей. - Красное тело... У него красная голова и красное тело...- карандаш, жалко, только угольный, чёрный, но если совсем немного повглядываться мутными глазами в шальные каракули, если только представить и на секунду опустить веки... Вот она. Красная, бесформенная глыба, нависающая собой над белым детским существом... *** Когда Петруша не молился, он рисовал беса. Такие вечера больными гематомами въедались в прожорливую детскую память, выгрызая в ней целые чёрные пробоины, долго зияющие пепельными шрамами в истощённом мозгу. Теперь и это было как на автомате, не просто по должности, а от какой-то непреодалимой нужды, от зависимости от этого жёлтого листка бумаги, от этого покусанного жемчужными молочными зубами карандаша, именно они были волшебным лекарством, горячим солнечным напитком для израненной души, когда на помощь отказывался идти вселюбящий Бог... У Петруши была собственная прелесть, его собственное наслаждение, пораждение и отдушина- графитово-чёрный бесёнок, размазанная по болезненному лактозному полю клякса. Её тень шуровала по узенькой комнатке. По стенам и полу отзывались в густой тишене её тяжёлые гулкие шаги. Она, точнее, оно всей своей испалинской обжигающей тяжестью падало на бесформенную от юеспокойного сна кровать и долго смотрело в изредко тревожимое уколом судороги нежное детское лицо. - А теперь ступайте, Пьер, ступайте и просите у Бога прощения, нет, вымаливайте его! Вымаливайте как хотите! Батюшка добрый был, рослый, здоровенный такой дядька, настоящая скала, думалось Петруше, хотя не то, что скал мальчонка не видел, а самое огромное, что узрел в своей жизни- садовый бородатый камень, вершков пять в высоту, облитый постоянными слезами росы и кисточками грязного малахитового мха, на который всё сетовала хозяйка, который непременно надо было куда-то свезти и так же непременно разбить там беседку, али клумбу.... И непременно маковую... Как-то особенно жалко было Петруше этого плачущего испалина, не то, что цветы, даже трава не подползала к нему, даже всерастущая ненавистная павилика своими зелёными ниточками бархатных вен не цеплялась за его влажные бочины, не увенчивала мраморными платьешками его жёские, пахнущие плесенью и какой-то особенной тоской, прожилки. Булыжник врядли что-то чувсвовал, врядли мучался от одиночества, но чего только не придумает детская фантазия лишь бы убежать, лишь бы закрыться от непридуманного ужаса. Как мхи... Он так же одинок, как тот наш садовый камень, так же одинок и разбит, как я... Он сможет! Он меня полюбит от того, что он такой же, как я...