Отзвуки под пальцами

      У Ияра голос певчий, с лёгкой хрипотцой, что струится и оседает в душу следом за преливом мелодии под пальцами. Ласковым шёлком он способен укутать в объятия и не менее искусно распалить пламя, проникая под саму кожу. Юркий и переменчивый, словно и правда живой в своём разнообразии, он касается неприкрытых ушей, и Никкаль кажется, что магия расцветает на кончике языка, с которого слетают проникновенные строки.       В его глазах горит огонь, затмевая даже изогнутые в ухмылке губы — почти столь же яркий, сколь и потерскивающий костёр под боком. Никкаль сглатывает, теряется и плавится, будто внутри неё ярится пожар. Слова сгорают под этим взглядом, пеплом улетая прочь, и невольно Никкаль думает, что никогда на неё не глядели так соблазнительно и по-настоящему внимательно.       И пускай вокруг ревёт счастливая толпа, утопая в звонком, задорном хохоте, пускай к его плечам льнут женские ладони, а музыка играет, гремит и трогает струны множества душ — только одна из них нужна ему средь этого безликого моря смазанных лиц.       ***       У Ияра пальцы шершавые, грубые, покрытые незримыми мозолями — их касания должны царапать, цепляться за волосы и неловко скользить по алым щекам, но Никкаль чувствует лишь сладостное тепло там, где руки удерживают её тело. Его ласка горяча, спешна и пьянительна в своей безудержности — кажется, что в этой близости он прячется от всей несправедливости мира, одиночества и щемящей тоски, когтями рвущей его на части. Потерянный и отверженный всеми, он держится за Никкаль, как за единственный маяк в беспросветном тумане своей жизни.       В его смешке, отдающим отзвуками цитры, бурлит невысказанная забота — смешиваясь со страстью его поцелуев, она пятнает точёную шею, округлую грудь и полюбившиеся губы интимными мазками. Ияру хочется впитать в себя её голос, хриплый и подрагивающий от их желанного единения, запомнить каждую веснушку, шрам и воспевать красу в серенадах знойными вечерами. Чтобы все знали — его утихшая душа расцвела вновь и пела лишь дня неё одной, ясноглазой музы, укравшей его сон и озарившей блеклые дни множеством красок — разноцветных, как предрассветное небо.       И пускай тропа к счастью упорно прячется, виляя в густом, дремучем лесу, пускай в его спину втыкаются стрелы из озлобленных слов, а ушедшее кусается, ранит и почти гогочет — он не против принимать на себя его нападки, лишь бы аккорды её прекрасного сердца никогда не утихли в его руках.       ***       У Ияра улыбка двоякая, переменчивая, как игра лучей на поверхности пруда — где-то там, за ширкой усмешкой подхалима, шута и вечного весельчака мерцает его истинное лицо, проскальзывающее в редкие мгновения откровений — созерцании далёких звёзд или лёгком бренчании на лире среди крон деревьев. Иногда Никкаль думает, что эта маска настолько вросла в саму его суть, что ни снять, ни даже отодвинуть её не выйдет — лишь ободрать пальцы, ухватившись за острый подбородок. И всё же она рассыпается в пыль под неловкими, но искренними поцелуями, под дрожащими ладонями, что поглаживают оголённую грудь и теряются средь множества рыжих локонов — по кусочку, маленькому, но столь значимому в вязком потоке вечного времени. Никкаль бережёт эти минуты, как самое драгоценное, что у неё есть, перебирая его облики в своей памяти и обещая себе, что сохранит его настоящего навсегда.       В его объятиях, кутающих в своебразный кокон, разливается терпкий страх, инеем оседая на плечах — почти что лёд, выкованный долгими годами скитаний в поисках своего места. Игривость уступает место боязни потерять её, и Ияр лишь надеется, что сможет всегда слышать переливчатый хохот, ставший самым сладостным звуком в этом мире.       И пускай в нём много пороков, засевших дикими корнями в самый дальних уголках сознания, пускай чужие рты кривятся в насмешках, оскалах и неприязни, а его магия не затмевает диск луны своим величием, он готов бороться за Никкаль даже имея при себе лишь ободранные в кровь костяшки и три золотых за пазухой.       ***       У Ияра губы сладкие, мягкие, почти обжигающие, того и гляди оставят за собой узорчатый ковёр — полотно из вкраплений чувств, что Никкаль ловит кожей на смятых простынях. Охотно, судорожно, отдаваясь во власть неги, свечного пламени и дьявольски притягательного шёпота у уха — едва разлечимого среди сбивчивых стонов и поскрипывания небольшой кровати. Ей думается, что с её пальцев слетает огонь, заполняя собой всё — до дыма, гари и хрипов в горле, но то лишь морок утопающего в вожделении тела. Никкаль смотрит на его лицо, утерянное в пульсирующем наслаждении, долго, пронзительно, желая, чтобы он знал, сколь на самом деле красив и необходим ей — так, будто без него волевое плямя утихнет под проливным дождём. Испарится, угаснет, утонет в суровой зиме её прошлого.       В его признаниях, громогласных и смелых, ярится любовь — звонкая, чистая, как отзвук натянутой струны в абсолютной тиши ночи. Она прячется в поэмах, аромате лепёшек, закатных лучах и множестве шуток, уже привычных, как воздух вокруг, словно та жаждет разделить с ними бесчётные минуты счастливого уединения. Никкаль ловит её ускользающий хвост, забавно хмуря брови, и отдаёт ему вдвойне — не просто сердце, нет, всю себя, от макушки до кончиков пят.       И пускай под ногами осколки впиваются в плоть, раздирая и орошая камень кровью, пускай уродливые пальцы утягивают во тьму канувших лет и терзают ночными кошмарами, вместе они найдут в друг друге избавление от призраков и по обрывкам склеят свое будущее.       Ияр неустанно, как клятву, твердит её имя, ставшее для него снадобьем, чудом, смыслом.       Никкаль же сплетает их пальцы и утыкается кончиком носа в ключицы, думая, что, наконец, обрела давно утерянный дом.