Тяжёлая дверь со скрипом захлопывается, отрезая от хлеставшего ветра. Холодный дождь стучит по тёмным доскам, бьёт по крыше и закрытым ставням. Гневные и яростные раскаты грома звучат приглушённо, кажутся далёкими. В центре маленькой залы лениво потрескивает очаг, согревая хижину, разгоняя тьму по углам. Пламя пляшущее на поленьях, отбрасывает на стены длинные, скрюченные тени. Дрожащие и извивающиеся, словно живые, они собирались под лавками и косыми, заваленными столами, прячась. Наблюдая за гостями с любопытством и благоговейным трепетом.
Шаманка чувствует напряжение в наступившей тишине. Всё вокруг замирает. Тени, танцевавшие на стенах, застывают, едва-едва колыхаясь. Поленья в очаге, щёлкавшие и потрескивавшие, выпускают сноп искр и смолкают. Даже сам дом, старый и ветхий, вечно скрипевший на ветру, притих. Готти чувствует, как волоски на спине один за другим встают дыбом. Тонкие костлявые пальцы до боли впиваются в кожаную обмотку посоха. Испуганная старуха с трудом отводит взгляд от молодого, мальчишечьего лица, склоняет голову и незаметно для кузнеца горбится в поклоне. Не поднимая глаз, пытается успокоить бешено колотящееся сердце, отдающие стуком в ушах. Унять пробравшую мелкую дрожь и проглотить ком, вставший поперёк горла.
Носящий чужое лицо лишь насмешливо щурит зрячий глаз и улыбается. Оголяет зубы в тяжёлом, предупреждающем оскале. На что Готти сильнее сжимает посох и незамедлительно кивает, склоняя голову чуть ниже. Она знает, ЧТО переступило её порог. И знает, что злить ЭТО, она не хочет. А потому до боли стискивает зубы и прикусывает язык, не выдавив из себя ни звука.
Давление слабнет и шаманка наконец вдыхает полной грудью. Не решаясь поднять глаза на гостя, она бросает взгляд за его спину, прямо на кузнеца. С трудом натягивает на лицо привычную маску недовольства и раздражения, взмахивает посохом, нервно указывая прямо на дверь. Резкий жест, перестук костяных колец о полированное дерево и острый взгляд тёмных глаз велят мужчине убираться.
— Ты уверена? — опешив, Плевака кидает обеспокоенный взгляд на тощую спину мальчонки. Кривит губы, видя как того пошатывает, как повисла мёртвой плетью правая рука. Кузнец растирает занывший от дурного предчувствия затылок. Хмурится, возвращаясь взглядом к старой целительнице. — Моя помощь точно не нужна?
Готти чувствует накатившее волной раздражение, яркое и обжигающее. Дикую усталость, от которой старые ноги едва не подкосились. Испуганно замирает, мельком замечая недобрый блеск в прищуренном глазе, изломанные в недовольстве тонкие брови и опущенные уголки бледных губ. Молодое мальчишеское лицо темнеет. Приходит осознание, что эмоции-то отнюдь не её. И она не медлит. Резкий взмах. Резное навершие посоха, похожее на драконью пасть, вновь указывает на дверь.
— Всё в порядке, Плевака. — От сухого и хриплого голоса вздрагивают оба. Выражение бледного лица мигом меняется и Иккинг оборачивается, улыбаясь. Устало прикрыв глаз и вымученно сведя плечи, но так знакомо ободряюще, что Плевака заметно успокаивается. — Иди. — Для одного звучит как просьба, для второй отчётливо слышен вложенный в слова приказ.
Плевака застывает, открыв было рот, но глотает так и не слетевшие с языка слова. Спорить бессмысленно и более того — глупо. Всё же, если шаманка велит выметаться и не мешать, то кто он, деревенский кузнец, такой, чтобы спорить? Надо — значит надо.
Голубые глаза мужчины напоследок проходятся по одежде Иккинга. Грязной и изодранной, висящей на тощем теле бесформенной грудой тряпья. Тёмной от воды и въевшейся грязи. От крови (Плевака вздрагивает от этой мысли). Пропитанной запахами сырой земли и водорослей, здесь, в хижине, они особенно ощутимы. Хмуря брови, глядя на мутные капли, стекающие на дощатый пол и собирающиеся в лужицы, Плевака едва подавляет желание выругаться позаковыристее, лишь кивает, сжав челюсть.
— Ладно, — нехотя соглашается он. — я пока сбегаю за твоей одёжкой. Кажется, в кузне был сменный комплект? Помнится ты притаскивал, на случай если снова штанины подпалишь. — тихо посмеивается, но как-то без искры. Больше нервно, чем весело.
— Да, — Нелот спешно окунается в чужие воспоминания, цепляясь за образ перевязанного бечевкой свёртка и тянет. На сей раз память отзывается чуть быстрее и охотнее. — на втором этаже, рядом с лестницей, на ящике. Свёрток из серой ткани, ты его заметишь. Спасибо, Плевака.
— Пустое. — Небрежно отмахивается викинг и, помедлив, всё же покидает хижину, на последок бросая на Готти неуверенный взгляд.
Дубовая дверь хлопнула, вместе с ней дрогнули и ставни на окнах. Прикрыв глаз, с нажимом растерев лицо, почти не чувствуя ни пальцев, ни самого лица, Нелот наконец выдыхает. Тяжело, уставши, не желая ни говорить, ни двигаться, только согреться. Избавиться наконец от въевшегося в кости холода. От синевы на губах. Не глядя на застывшую хозяйку дома, он, чуть прихрамывая, ступает по скрипучим доскам в глубь залы. Прямо к очагу. Тяжёло опускается на каменную кладку раскалённую от жара и тянет руку прямо в сердце очага. Словно того и ждавши, пламя тянется в ответ, вспыхивая яркими искрами и радостно потрескивая. Игриво ластится об бледную ладонь. С шипением сгоняет с неё холодную воду, взметая облачко пара.
Нелот едва не мурчит в ответ, когда по руке, обвивая замерзшие, одубевшие пальцы скользят маленькие ящерки. Их крохотные огненные тельца ластятся, согревая бледную кожу, возвращая той естественный, живой оттенок. Маленькие глазки саламандр радостно сверкают, преданно глядя на нежданного, но такого желанного гостя. Огненная стихия чует родную кровь и приветствует. Тепло и трепетно.
Осыпаясь очередным снопом искр, пламя взвивается едва ли не под потолок. Готти, до сего молча, в изумлении наблюдавшая, испуганно отступает, чувствуя как поток жара вырывается, затапливая залу. Даже отсюда она отчётливо ощущает как жжёт и кусает кожу. Как тяжелеет воздух и труднее становится дышать. Словно в раскочегаренной кузне.
Женщина вздрагивает от тихого смеха, больше напоминавшего животное урчание. Мягкое и тёплое. Невольно в голове всплывает старое, позабытое воспоминание из детства. Как она, будучи ещё совсем девчонкой, из любопытства, вопреки запретам наставницы, подкормила дикую жуткую жуть. Маленький дракончик, целиком заглотивший рыбину, облизывается, хищно сверкая зелёными глазами и сытно урча. Довольно виляет хвостом по гравийной дорожке. А затем, поймав камень в бок, брошенный кем-то из мальчишек, с яростным шипением скалит зубы, выдавливая из себя поток ревущего пламени. Телега с сеном вспыхивает, мгновение и алые всполохи уже пожирают крышу ближайшего дома.
Пальцы невольно дёргаются к кожаному наручу на предплечье. К небольшому шраму от ожога на внутренней стороне. Старому, уже давно забытому, но от чего-то резко засаднившему. От воспоминаний, от жара, от нахлынувшего ли чувства затаенной опасности? Она не собирается гадать. Не сейчас. Готти мотает головой, прогоняя картины прошлого, возвращаясь реальности и фигуре сидящей у очага.
— Чудесно. — голос, такой знакомый мальчишеский голос, принадлежавший сыну её вождя. Всегда тихий и мягкий, неуверенный и порой грустный до рези в сердце. Сейчас она едва узнавала его. Твёрдый и тягучий, пробирающийся прямо в голову и оседающий где-то на подкорке. — На улице так холодно, — тянет он плавно, не торопясь. — у твоего очага тепло. Он горит так долго, пышет еловым и травяным дымом. — Готти мельком вспоминает как время от времени жжёт еловые ветви и полынь, отгоняя от дома хвори. — Ты дала мне согреться, шаманка. И я благодарен за это. Спрашивай. — женщина так и не поняла, было это разрешением или же приказом.
Пересохшее горло тянет, язык с трудом двигается. Облизнув сухие, потрескавшиеся губы, не сразу, но она всё же решается. Как давно она ни с кем не говорила?
— Кто ты?
Иккинг... нечто, занявшее его место, лишь тихо посмеивается в ответ, лениво оборачиваясь и бросая взгляд яркого зелёного глаза.
— Ты знаешь.
— Ты не сын Стоика. Ты не человек.
— Не человек. — эхом повторяет он, скалясь белозубой улыбкой, от которой волоски на спине вновь встают дыбом.
— Зачем ты пришёл? — зря она лезет не в своё дело, думает Готти. Ох, зря. Любопытство даже богов до добра не доводило, что уж говорить о простых смертных?
— Хочешь знать, принёс ли я беду в твой дом, шаманка? В твоё племя? — Склонив голову на бок, он пристально вглядывается в её лицо. — Это зависит не от меня.
— Тогда от кого?
— От вас.
Поджимая губы, Готти отводит взгляд. Что-то произошло — понимает она, чувствуя дрожь, тронувшую старые руки. Что-то очень-очень нехорошее. И теперь пришли взимать плату. И едва ли ас сидящий у её очага примет дары или жертвоприношения. Едва ли ему интересны хорошее вино, мясо или лучший из выкованных на острове мечей. Нет. Цена за преступление только одна — кровь. Только возмездие.
— Есть что-то, что я могу сделать? — подходя к столу с вечерней трапезой, она тянет руки к глиняному кувшину. Парное молоко медленно заполняет выточенную из дерева кружку. Металлических в её доме нет. Слишком тяжелы для старческих рук. — Что-то, что уравновесит весы и сменит гнев на милость?
— Хм. — гость отворачивается к огню, задумчиво поглаживая пальцами огненных ящерок. И Готти с трудом может отвести взгляд от этой картины. Возьми любой смертный в руки хоть одну из них, даже самую крохотную, всего на миг — глупец навсегда потеряет руки. Пламя слижет кожу, пожрёт плоть и обуглит кости. Останется на месте рук лишь уголь. — Помочь мне может и сможешь. Вот только... ты даже не хочешь узнать, в чём?
— Разве ты ответишь, если я спрошу? — старуха отламывает ломоть свежего хлеба, занесённого сегодня Хельгой — деревенской пекаркой. Подхватывает кружку с молоком и медленно семенит к очагу.
— Я ведь уже сказал, что ты можешь спрашивать.
— Но ты не говорил, что ответишь. — она не успевает прикусить язык до того, как сварливое ворчание с летает с губ.
Но ас лишь смеётся в ответ, на удивление звонко.
— Пальцем не жури — по локоть откусишь. — Он качает головой и улыбается, ссаживая на поленья саламандр. Оборачивается к ней, разглядывая с появившейся искоркой любопытства. Благосклонно кивает, перенимая из её рук кружку с молоком и хлеб и вновь устремляет взгляд в огонь. На ящерок, сбившихся в круг, перепрыгивающих друг через друга, вертящихся волчком. Танцующих. — То-то вся деревня на тебя поглядывает одновременно и с опаской, и с уважением. Этот мальчишка тоже уважал. Да найдёт его душа покой. — Носящий чужую кожу откусывает хлеба и делает первый глоток.
— Он всё же ушёл? — Готти не прячет грусти, проскользнувшей в голос. Чей-то уход всегда был полон печали. А уж уход совсем ребёнка, не увидевшего даже своей шестнадцатой зимы? Доброго, светлого и... порой слишком наивного для их мира. Это печалило.
— Ушёл? — Мягкость юношеского голоса сошла как снег в оттепель. Сменившись сталью и шипящими, потрескивающими нотками зарождающегося пламени. Того, что когда-то перекинулось с телеги с сеном на крышу деревенского дома. — Это был не уход, шаманка. Его вышвырнули. Трусливо, мерзко, отвратительно.
Готти в неверии распахивает глаза, отшатываясь.
— Нет... никто в племени не стал бы... — она качает головой в отрицании, не желая даже допускать мысли о... Нет, Боги, нет! — он же совсем дитя! — лепечет она под нос в неверии.
— И тем не менее, как видишь, я здесь. Пропитавшийся запахом крови и морской воды. — Облик юноши плывёт. Грязь сходит с кожи, открывая десятки свежих рубцов и налившихся фиолетовым синяков. Иллюзия стекает как вода. — С изрезанным скалами, сломанным телом. Перебитые кости, разрезанная плоть, грязь и песок на зубах. В крови и одиночестве, в темноте под холодным дождём. Вот как ушел мальчишка.
Готти прикрывает глаза и отворачивается, чувствуя подступившую тошноту. В голове, как не к стати всплывает знакомое с малых лет веснушчатое личико с большими, вечно любопытными и грустными глазами. Сердце в груди болезненно сжимается, к горлу подступает удушающий ком. Она делает глубокий вдох, сдерживая выступающие слёзы. Утирает уголки глаз дрогнувшей рукой и вновь втягивает воздух. Не такой судьбы шаманка желала Иккингу. Бедное дитя такого не заслужило.
— Кто? — отходя к скамье, отставляя посох, она тянется мелко трясущимися руками к чарке с водой и делает жадный глоток, смачивая горло. — К-кто это сделал?
Единственный зрячий глаз смотрит обжигающе пристально. Следит за движением подрагивающих пальцев, вглядывается в, казалось, ещё больше постаревшее лицо.
— Пока не знаю. — Не-Иккинг теряет интерес, отворачиваясь к огню, вновь прикладываясь к кружке. — Но когда выясню — он умрёт.
Опустошенная, Готти задумчиво кивает в ответ. Отставляет опустевшую чарку, переводит дыхание и уходит в соседнюю комнатку, раздвигая с пути подвешенные пучки трав. Тянет скрипучую дверцу шкафа, подхватывает стопку чистой ткани для перевязи и пару флаконов из мутного стекла. Выглядывает в залу и дёрганым жестом манит к себе. Гость вздыхает, отставляя кружку, стряхивает в огонь хлебные крошки на радость ящеркам и нехотя поднимается на ноги. Прихрамывая на правую — отмечает Готти, тут же переводя взгляд на обвисшую руку. Тоже правую. Пересекается с асом взглядом и прежде чем успевает разомкнуть губы, получает ответ.
— Когда сорвался на скалы, весь удар пришёлся на правую сторону. Это уже не восстановишь. Ни руку, ни глаз. Не до того было, когда внутренности в кровавую кашу. — мальчишечьи губы расплываются в мрачной насмешке. Видеть такое выражение на лице Иккинга чуждо, неприятно.
— А нога?
— А нога восстановится. — Он опускается на лавку, стягивая с себя остатки изодранной рубахи уцелевшей рукой. На бледной коже розовеют свежие рубцы закрывшихся ран и Готти лишь поражённо качает головой. Неуверенно сжимает в пальцах флаконы, пытаясь понять, а нужны ли они вообще? Нужна ли её помощь? Чужак словно читая мысли, устало качает головой. — Просто пропитай ткань настоями и перевяжи. Создай видимость, что бедное дитя настолько искалечилось, что чуть ли не при смерти.
Старуха кивает и откупоривает первый флакон, аккуратно пропитывая ткань. Резкий травяной запах отдаёт горечью на языке. Она с иронией думает о том, что сейчас на душе не менее горько и противно. Противно от понимания, что кто-то из её деревни, из ЕЁ племени совершил что-то настолько мерзкое и непростительное как убийство ребенка. Встряхивая головой, она гонит мысли прочь, аккуратно перевязывая протянутую руку. От кисти, до плеча, переходя на исполосованные свежими отметинами грудь и спину.
— Как мне тебя называть? — спрашивает, лишь бы хоть как-то отвлечься от тяжести, осевшей на душе.
— Тем же именем, что принадлежало хозяину тела. Иккинг и только так. Незачем давать другим слышать то, что для их ушей не предназначено.
Готти кивает.
— Учитывая вид шрамов, тебе придётся проходить так не меньше пары месяцев. А под моей крышей провести не меньше пары недель. — осторожно замечает она, затягивая тканью правую половину бледного лица. — В деревне всё равно поползут слухи, но так их будет куда меньше. Всё же одно дело покалечившийся сын вождя, лежащий ничком у лекаря. И совсем другое неожиданно исцелившийся, с быстро затянувшимися ранами.
Теперь кивают уже ей. Понимающе, даже как-то... насмешливо? Будто вспоминая что-то забавное.
Тяжёлый грохот прерывает их тихий разговор. Едва не выронив флакон от неожиданности, шаманка бросает взгляд на подобравшегося мальчишку. Тощее и слабое тело неестественно, как-то по звериному напряглось, словно готовясь к рывку. Молодое лицо застыло бледной, отстранённой маской. Она не успела понять, когда в тонких, перевязанных пальцах оказался зажат её же нож, минуту назад разрезавший очередной кусок ткани. А сама она застыла, стискивая руками воздух, позабыв, что любимый посох остался в зале.
— Готти! — Окрикнул голос Плеваки и повисшее в воздухе напряжение моментально спало. Не-Иккинг тихо выдохнул не то в разочаровании, не то уставши. Опустился обратно на скамью, хотя нож из рук так и не выпустил. Готти же, отставив флаконы поодаль, бросила неуверенный взгляд на аса и получив в ответ лёгкий кивок, спешно засеменила в залу, ищя взглядом знакомое древко, обмотанное тёмной кожей. И лишь когда оно успокаивающе легло в руку, позволила себе облегченно выдохнуть. Обернувшись ко входу, хозяйка недовольно уставилась на взмокшего кузнеца.
Неловко привалившийся к косяку, раскрасневшийся и запыхавшийся, он вернул на место съехавший на бок шлем. Зажимая под рукой свёрток, тяжело втягивал ртом воздух, стараясь отдышаться. — Ну, уф... как... там... Ик-кинг? Хуф-ф,... всё н-нормально?
На душе становится ещё горше. Она глядит в голубые глаза, полные беспокойства, отмечает нервно дергающийся уголок усов и плотно поджатые губы. Чувствует как внутри всё сжимается от жалости. К бедному мальчику, к бедному кузнецу, который был ему почти что отцом. Желание рассказать правду рвёт душу. Как Иккинг? А нет его больше, старый друг. Нет больше жизнерадостного ребёнка, когда-то ходившего за нами хвостом. Нет любопытного мальчика, что каждый сезон помогал целительнице собирать травы и затачивать ножи кузнецу. Нет его. И повинен в этом один из тех, с кем мы делим пищу в Большом Зале, с кем бок о бок переживали зимние стужи и отбивались от драконов каждый налёт. Загублен руками кого-то из родного племени.
Но она не смеет. Не может и слова из себя выдавить. Не из страха перед пришедшим по их души — нет. Готти просто не может разбить старому другу сердце горькой правдой. Лишь прикрывает глаза, качая головой. Делает вид, что всё нормально. Что всё не так плохо. Что можно ещё что-то исправить.
А на душе всё горше.
— Слава Богам, я уж по дороге чего только надумать не успел. — выдыхает Плевака, нервно усмехаясь в светлые усы. — Я могу с ним поговорить?
— Потом. — отвернувшись скрипит Готти, до боли кусая губы. — Мальчику нужен отдых и тишина. — она бросает взгляд на тонкую, длинную тень, спрятавшуюся средь травяных веников. Не понятно чем отбрасываемую, чуждую её дому. Выделяющеюся чернотой даже в тёмном углу. Замершую и, казалось, внимательно прислушивающуюся к разговору. По спине скользит холодок. — Ты уже рассказал Стоику? — Сменяет она тему.
— Нет, пока с ним ещё не пересекался. У него какое-то очередное собрание в Большом Зале, я не стал вламываться. — хмурится кузнец.
Тень в углу шевельнулась, чуть склонившись. Кивает — с удивлением понимает Готти.
— И правильно сделал. — озвучивая чужое одобрение, отворачивается к очагу, чувствуя сверлящий спину внимательный взгляд. Выжидающий, требовательный. Готти едва заметно ежится. — Мальчик пробудет здесь долго, ран очень много, Плевака. Пока я не скажу, что его можно навещать — больного не тревожить. Ему необходим покой. Ясно?
— Понял. — Мужчина замялся, неуверенно дёрнув усами. Вздохнул, мельком глянув в направлении другой комнаты. И обратился теперь уже куда тише, не желая быть услышанным. — Рука и нога? Это ведь пройдёт? И что насчёт глаза?
Вместо ответа Готти проводит рукой по лицу и растирает переносицу. Усталость наваливается на плечи. Тень всё также любопытно маячит где-то в уголке и явно не собирается растворяться во мраке. Нервы обжигает знакомый холод чужого раздражения. Мысленно сплёвывая, старуха отрицательно мотает головой. Понимая, что расспросы могут затянуться надолго, твёрдо указывает посохом на дверь. Как бы не было жаль кузнеца, как бы сильно не хотелось разобраться во всём... сейчас в соседней комнате ожидает существо, далёкое от человека. Куда более опасное и страшное. И судя по всем, теряющее терпение.
— Потом Плевака. Всё завтра. Уже поздно, а мне всё ещё нужно обработать раны и закончить перевязку.
— Но...
— Завтра. — повторяет она с нажимом.
Кузнец смотрит в одну точку, сверля взглядом половицы и нервно пожевывая губу. Вымокший до нитки, со встопорщенными усами. Бледный от переживаний. Уставший и вымотанный. Не столько телом, сколько духом. За один вечер словно постаревший на десяток лет. Готти уверена, что сегодняшняя ночь будет дурной на кошмары не только у неё. Она семенит к тумбе и пару минут роется в поисках нужной склянки в повисшей тишине. Вытягивает тёмно-синий пузатый пузырёк, проверяет содержимое на свет, взбалтывая. Протягивает, почти вталкивает в грубую, испещренную мозолями ладонь, давая наказ:
— Выпьешь всё до дна перед сном.
— А? — Плевака моргает пару раз, рассеянно крутя в пальцах склянку.
— Нервы успокоит. Всё, иди, не мешай.
— Спасибо, Готти. Я зайду завтра. С утра... или лучше днём? Да, наверное, лучше днём. — Под тихое бормотание, дубовая дверь громко хлопает. Скрипит крыльцо под тяжёлыми шагами. Лишь свёрток из грубой ткани остаётся на скамье у входа.
В хижине целительницы вновь остаются двое.
Тень, маячившая в углу беззвучно растворяется, сливаясь с полумраком.
— Нам всем стоит отдохнуть. — Старуха вздрагивает от неожиданности и оборачиваясь, пересекается взглядом с единственным зрячим глазом на бледном, перевязанном тканью лице. Не-Иккинг проходит мимо неё, прямо к свёртку с одеждой. Ни одна старая половица не скрипит под босыми ногами, от чего Готти лишь сильнее передёргивает. — Людям всё ещё необходим сон. И мне тоже. Всё вопросы мы решим завтра. Я лягу в зале.
— Мы не закончили перевязку. — Необходим сон, да? Только вот она уже не уверена, что вообще сможет заснуть, зная, с кем делит крышу.
— С остальным я справлюсь сам. Иди.
Готти соглашается, не споря. Понимание того, что это бесполезно и собственное нежелание настойчиво толкают её ноги на второй этаж. В маленькую спальню, пропахшую травами. Под тёплое стёганное одеяло и пушистые шкуры. Сегодняшний день и вечер и без того были щедры на неприятные сюрпризы. Да и сейчас что-то внутри настойчиво твердило — это всё только начало. "Нет" — думает она, — "одного флакона с успокаивающим отваром, чтобы заснуть точно не хватит". Поднимаясь по лестнице, целительница вспоминала, остались ли у неё веточки сонной травы. Надо бы сжечь над свечой. И песка под порогом и ставнями насыпать. На дурные сны много всякого нехорошего тянет.
*** ***
Тишина накрыла залу. Наслаждаясь приятным полумраком, наблюдая за танцующими ящерками, Нелот натягивает свежую рубаху поверх перебинтованного тела. Грубая тёмно-зелёная ткань мешком обвисает на острых, худых плечах. Не по размеру. Слишком большая для нынешнего тела. Или, куда более вероятно, само тело слишком тощее по здешним стандартам. Ощупывая бока, проходясь пальцами по выпирающим рёбрам и ключицам, хотелось сплюнуть. Действительно — Рыбья Кость.
"Я, конечно, понимаю, что люди творческие не от мира сего и часто забывают нормально питаться, но как можно было довести себя до такого? Тебя что, недокармливали?"
Судя по не самым приятным воспоминаниям, догадка хоть и не совсем верная, но не так далека от истины. Травля обнаглевшими сверстниками и вечные насмешки доводили до того, что мальчонка просто напросто прогуливал общие приёмы пищи в Большом Зале. И перебивался тем, что сумел уволочь с собой или насобирать в лесу. А если и оставался на обедах по указке недовольного отца, то в такие моменты кусок в горло не лез. Что неудивительно. У кого вообще будет аппетит, когда ему приходится сидеть за одним столом с кучкой идиотов? Сложно наслаждаться завтраком, когда в тебя тычут пальцем, да отвешивают мерзкие, обидные шуточки. Для ребёнка, коим по сути и был Иккинг в свои четырнадцать, трапезы больше походили на пытку.
"С этим нужно разобраться. Мелочь, а крови выпьют немало и под ноги лезть будут когда не надо".
Поставив вымокшие сапоги поближе к огню, щёлкая по носу и шикая на любопытную ящерку, уже позарившуюся облазить новую вещицу сверху донизу, Нелот оглядел скамьи в поисках покрывала или шкуры, которую можно подложить под голову. Кружившиеся вокруг тени слились в единый высокий силуэт, вскидывая подобие руки в направлении стола с пучками сухих трав. Там же, на стуле, было брошено скомканное льняное покрывало. Старое и потёртое. Не перина, конечно, но лучше, чем ничего.
Пальцы снова потянулись к полосам ткани, прилипшим к коже. Пропитанные едким травяным запахом, от которого глаза слезились, влажные и вызывающие зуд, они плотно облегали почти всё тело. Неприятно, раздражающе. Придётся потерпеть. Это необходимо, чтобы избежать лишних проблем и неразберихи. Людское любопытство, суеверность и глупость — страшное сочетание.
"Божество рассуждает о суеверии, сидя в компании живых теней и огненных саламандр".
Скручивая покрывало и тихо посмеиваясь, Нелот устало опустился на лавку и уместив под голову мягкий свёрток, задумчиво уставился в потолок. Тени вновь разбрелись по зале, растекаясь мраком по углам и выплясывая на стенах. Гипнотически, успокаивающе, красиво. Ящерки игриво скакали по трещавшим поленьям, выбрасывая быстро затухающие искорки. Очаг дохнул теплом, согревая слабое, уставшее тело. Тихий скрип хижины при очередном порыве штормового ветра, разнёсся глубоким, успокаивающим вдохом. Капли дождя ритмично барабанили по сколоченной крыше и ставням.
А Нелот поглядывал на тонкие пальцы, держа ладонь перед лицом. Тонкие и ловкие, привыкшие к работе с мелкими деталями. Руки будущего изобретателя или художника. На побледневшей коже выделялись мелкие шрамы ожогов и мозолей, мельком выглядывающих из-под перевязи. Привычное дело, для работавшего в кузне и знакомого с тяжелым трудом. Но всё это было лишь фоном, на котором выделялись алые и тёмно-синие пятна. Обломанные, а местами и вовсе сорванные ногти. Вспоминалась вычищенная из ран земля и каменная крошка. Мелкие кусочки травы с еле уловимым сладковато-пряным запахом. Мальчишка не хотел умирать, это можно сказать сразу. Увы, память отказывалась раскрывать картину произошедшего.
"Это так сильно по тебе ударило, паренёк, что ты просто решил все забыть?"
Вспоминая громаду скал и возвышавшийся над каменистым пляжем утёс, Нелот задумчиво вертел в пальцах шнурок рубахи. Стоило вернуться туда, на вершину, с которой Иккинг сорвался вниз. Осмотреться, поискать. Шансы найти какие-то зацепки после такой-то грозы малы, можно сказать ничтожны, но попытаться всё же стоит.
Да и может, кто из
местных застал интересную картину? Воспоминания тот час же подкинули образ белого платьица и золотистых глаз, мелькавших средь зелёных кустов и ветвей. Юную лесную деву следовало навестить. Кому, как не лесному духу знать обо всём, что на её земле творится?
Сон пришёл быстро. Разомлевший в тепле и сухости, убаюканный треском очага и стуком дождя, Нелот наконец позволил себе расслабиться. Погрузился в размышления, плавно перешедшие в дрёму, а после в крепкий сон. Ночь обещала быть долгой, также как и непогода, не собиравшаяся утихать до самого утра. Тени обволокли дом, наблюдая за живыми, любопытно заглядывая в каждую щёлочку, недоступную при свете дня. Очаг грел, обдавая лёгким, едва уловимым духом еловых ветвей.
Редкие свечи затушены. Изорванная и вымокшая одежда расстелена на раскалённых камнях, обещая высохнуть до утра. В сапогах таки пригрелись и кемарили любопытные ящерки. Только дом тихонько поскрипывал на ветру в такт храпу собственной хозяйки.
Никто не обратил внимание, когда в полночь, стоило на миг выглянувшей луне вновь скрыться за чёрными тучами, из под входной двери не осыпанной ни песком, ни солью, скользнул дымкой туманный шлейф. Прошмыгнул по тёмным углам, избегая света огня и на миг замер, прислушиваясь, наблюдая, принюхиваясь. А после почуяв сладкий тягучий аромат страха, взметнулся вверх по лестнице. Тихий шорох, хриплое дыхание и шуршание простыни под человеком, мучимым кошмаром, был маяком.
С нарастающим злым предвкушением тёмный шлейф пролетел прямо до порога спальни. Лёгкий запах сонной травы, повисший в воздухе лишь раззадорил. Крепко спящая жертва дольше мучается кошмарами. А значит и играть с ней будет веселее и свои силы на дурман тратить нет необходимости.
Подкрадываясь к двери во мраке, вкушая весёлую ночь, марево рванулось вперёд целясь в щели между досок, да только не повезло. Едва не взвыв от досады, тёмная дымка металась от одного угла двери до другого. Песок и соль! Проклятые песок и соль тонкой, но цельной дорожкой вдоль порога, прямо под самой дверью! Разочарование и досада стегнули раскалённым кнутом, разозлив.
Не пройти!
Не попасть!
Спрятались!
Однако злость быстро сменило злорадство. Может, до этого человека и не добраться. Но ведь там, внизу, есть второй! Уже знакомый мальчишка, не раз кормивший прекрасными кошмарами долгие ночи к ряду в течении последних лет. Сейчас раненный, покрытый трещинами и едва державшийся целым. Совсем слабый. Беспомощный. Его можно забрать! Это даже лучше наглой старухи! Насладиться страхом от насланного морока. Одарить сладким видением, а затем разбить в дребезги! Ударить по уже хорошо изученной ране и сожрать то, что останется от измученной, ослабшей души! Да! Да! Маленький пир! Прекрасно!
Шлейф не медля метнулся вниз, к уже знакомой лестнице, клубясь и сгущаясь, принимая физическую форму. Босые ступни беззвучно ступили по дощатому полу. Чёрные коготки на тонких, изящных руках оставили мелкие царапинки на перилах, не сдержав нетерпения, клокочущего внутри. Пряди мягких и густых смоляных волос, волнами обрамили изящное женское лицо. Обнажённая фигура, белоснежная словно мрамор, не отбрасывала тени.
*** ***
В какой момент тихий треск пламени сменился мурлыкающим голосом, поющим колыбельную, Нелот так и не понял. Грудь незаметно потяжелела, словно на него накинули плотное, ещё холодное пуховое одеяло. Точно так же, он не заметил, когда тепло очага сменилось холодными, едва уловимыми касаниями. Осторожными, скорее даже кроткими. Чужие пальцы, нежно перебирали непослушные волосы, невесомо гладили по щеке и щекотали шею. Мертвецки холодные, почти ледяные руки, такие тонкие и изящные, до боли похожие на...
— Ма-а-ам? — сознание, ещё сонное, не очистившееся от мути и не прояснившееся, дорисовывало знакомый столетиями женский образ. Хель. Прекрасная, ласковая и такая ледяная, что одним касанием покрывает кожу инеем. Поющая колыбельную, убаюкивая паникующую душу после самой первой, самой страшной смерти. Гладившая по лицу, прижимавшая к груди, в которой не стучало живого сердца. Она касалась лба холодными губами, улыбаясь...
— В поле спят мотыльки, — Неразборчивое воркование наконец дошло до сонного разума, плавно складываясь в слова. В груди потяжелело, ребра сдавило, неприятно сжав лёгкие. Дыхание сбилось со спокойного ритма и потяжелело. По спине прошёл холодок. А мертвые руки всё так же гладили по лицу, очерчивая изгибы бровей, проводя по щекам и лбу.
— Уж свернулся у реки.
"Погоди-ка..."
Нелот приоткрыл глаз, вглядываясь в нависшее над ним и улыбающееся бледное лицо. Женщина, высокая и красивая. Обнажённая до гола, она сидела прямо на его груди. Густые волнистые волосы цвета вороного крыла, сливались с царившим мраком, ниспадая на острые ключицы, прикрывая оголённую грудь, очерчивая изящную шею. Бледные губы растягивались в улыбке всё шире и шире с каждым тягучим словом, слетавшим с пухлых губ и нежным голосом впивающимся в сонный разум.
— Только котик не спит и в окно всё глядит, — Мягкие пальцы переходят на подбородок и зарываются в волосы, гладят. Давление на грудь неумолимо растёт, от чего рёбра, казалось, вот-вот с треском сломаются, осколками вонзившись в легкие. Тёмные глаза смотрят нежно, с жалостью и грустью. Только вот на дне теплится злой, хищный огонёк, предательски отраженный светом очага. —
Кто же от бури его защитит?
Мара улыбается.
"Ах ты га-а-адина..."
Единственный зрячий глаз нервно дёргается, а в груди загорается... Нет, не злость. Нечто куда большее — чистая, первородная ярость, ледяными иглами пронзающая легкие, заставляя их сократиться и втянуть воздух, сделав шумный полузадушенный вдох. От чего на женском лице мелькает нетерпение и хищное, голодное ликование в миг разнося в дребезги лживый нежный образ. Решила, что с испугу дух испустил? Ну-ну...
— Милая, — столь же нежно и ласково обращается Нелот к усевшейся на груди женщине, растягивая губы в улыбке, не замечая боли в ребрах. Тянет гласные патокой, ловя чужой восторг... И рубит его на корню. — ты совсем охренела?!
Чёрные бездонные глаза удивлённо округляются, когда по красивому личику прилетает удар, откидывающий потерявшую вес сущность прямо к соседней лавке. Зелёные искры магического пламени рассыпаются в стороны, сверкая в темноте так же ярко как и единственные зрячий глаз на перевязанном лице. Встряхивая ладонью, онемевшей от боли, Нелот поднимается, глубоко вдыхая тёплый воздух. И скалится, делая шаг к растерявшейся твари.
— Совсем страх потеряла, прелесть моя? — От мягкого, тягучего голоса Мара вздрагивает. Мелкая дрожь пробирает неживое тело, стоит ей поймать чужой взгляд. Полный ярости, нечеловечески яркий, горящий огоньком во мраке. Воздух наполняется жаром ожившего, разгоревшегося ещё ярче очага. Все инстинкты вскидываются и вопят — беги! И она срывается в тени в животном ужасе, перекидываясь в бесплотную дымку. Бежит сама не зная куда, лишь бы укрыться от чужой ярости, хлестнувшей плетью. — Куда это мы собрались?
Ладонь, искрящаяся слабым зелёным пламенем, грубо хватает за длинные волосы и рывком тянет обратно, вновь выбрасывая в физическое обличие. Не даёт раствориться туманом. Сжимает кудри, вырывая клочки и пряди и поворачивает лицом к себе. На неё смотрит не напуганный слабый мальчишка, а древняя, могущественная и доведённая до звериного бешенства сущность.
— Пощади! — Она воет в голос, скрипуче, по птичьему стрекоча, пытается вырваться из цепкой хватки.
— Решила
мной поужинать, моя хорошая? — елейным голоском шепчут пересохшими губами прямо в ухо. Рука на миг отпускает волосы, но прежде чем нечистый дух успевает сбежать, сжимается на горле, до хруста. Душит до хрипа, приподнимая над полом. У уха с горячим дыханием слетает тихий, урчащий смешок. А по спине хлестает мёртвым холодом. Настоящим, мёртвым хладом! — Зубки не обломаешь?
Ас — понимает она с ужасом. Она пыталась сожрать божество, будь оно проклято! Тёмное божество, не много, не мало! Откуда ей было знать, что тело мальчишки уже занято другим? ОТКУДА?!
— Умоляю, пощади!
В ответ лишь по-звериному урчащий смех. Злой и хищный. Хромой шаг по дощатому полу, другой, её тянут за собой, держат на диво крепко — не вырваться. Грубый бросок, тело швыряют и она падает вперёд, выставив руки. Бледные ладони неосторожно упираются в раскалённый камень кладки и она воет. Кричит нечеловеческим голосом, чувствуя как горит мёртвая бледная кожа, намертво прижигаясь к камню. В нос бьёт запах палёной плоти.
Горячо!
БОЛЬНО!
ТОЛЬКО НЕ ОГОНЬ!
— Извини, — перебинтованная ладонь снова касается смоляных волос, но на сей раз мягко, ласково. Голос тёплым и нежным ручейком журчит у самого уха. — но я не Эйр. — Пальцы резко, больно впиваются в затылок, с силой толкая вперёд. Лицом прямо в жадное и горячее пламя шипящих, голодных саламандр.
Ужасающий нечеловеческий вой разлетается по хижине эхом, отскакивая от стен и ставен, под танец теней и треск очага.
