Я не очень. Обойди меня стороной. Обведи меня, Но за черту заходить не смей. Бойся того, что прячется за чертой. Ад за ней. Тьма за ней. Я за ней. Неизвестный автор
ТОГДА
Желая связать свою судьбу с культом древнего хтонического божества, нужно быть готовым к тому, что теперь вся твоя жизнь постепенно превратится в бесконечный кровавый ритуал. Эту, столь же простую, сколь и убийственную, истину Уэйн Талли, ныне верховный жрец и единственный оставшийся в живых культист Двуединой, уяснил на собственной шкуре. Родился мальчик в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, в штате Канзас, на ранчо, что располагалось в двадцати пяти милях от захолустного городишки. Выглядела эта дыра немногим лучше, чем почти заброшенный канзасский Элк-Фолс, крупнейший город-призрак мира. И если Элк-Фолс был ещё хоть сколько-то известен, то ни про этот городок, ни, тем более, про ранчо, где Уэйн рос со своими родителями и двумя старшими братьями, сказать что-то подобное было нельзя. Это неприметное, постепенно хиреющее место, скрывали от случайных приезжих разбитые дороги и глухие леса. Местные, особенно молодёжь, предпочитали перебираться в города побольше да посовременнее, и дело было не только в довольно низком уровне жизни, отсутствии досуга и сильной оторванности от современного общества. Немалую роль в этом сыграло семейство Талли. Род Талли жил в данной местности уже пятое поколение, но чем дальше, тем сильнее они отдалялись и отгораживались от окружающих. Прапрадед Уэйна был одним из тех, кто основал поселение в небольшой долине окружённой лесом, со временем преобразившееся в милый, тогда ещё, городочек с несколькими десятками домов, пабами, школой и церковью. Это был простой, добродушный мужчина, работящий, рукастый и готовый помочь любому, кто об этом попросит. Так что довольно быстро он стал всем поселенцам, если не другом, то хорошим приятелем, даже несмотря на то, что из-за жизни за пределами городка он всегда оставался немного в стороне от местного общества. За седую голову, в свои тридцать, он получил добродушное прозвище Старик Талли. Многие из тех, кого мужчина выручил, помогли ему с постройкой ранчо, с налаживанием хозяйства и с прокладыванием дороги через лес. К нему спокойно нанялось несколько работяг из городка, и дела быстро пошли в гору. Старик стал завидным женихом, к тому же был душой компании и доброго нрава. Но, чем больше времени проходило, тем острее горожане начинали понимать, что не всё так просто с этим человеком, как казалось на первый взгляд. Началось всё с того, что на очередной попойке речь зашла о волках. За несколько лет дикие звери дали столь обильное и агрессивное потомство, что стали для поселенцев сущим кошмаром, мешающим людям выбираться на ярмарки, а соседям и родственникам — ездить в городок. Вот и встал вопрос о том, как с подобным бедствием бороться. Народ стал предлагать свои варианты, и разговор плавно перетёк в семейные предания да различные байки о волках. Не известно, к чему бы всё пришло, если бы не нелепая случайность. Один порядком захмелевший мужик вдруг прервался на середине рассказа, и, пьяно проглатывая слоги, неожиданно обратился к Старику Талли с просьбой дать совет. Сперва никто не понял, причём тут Старик, но пьянчуга напомнил, как мужчина в прошлом году голыми руками свернул волку-одиночке шею, упомянув, опостылевшую на родине, ежегодную войну с агрессивным приплодом. Стоило только расслабленному и весёлому от виски Талли понять, о чём именно его сейчас попросили, как он вмиг напрягся, и, бросив взгляд на остальных мужчин, уже собирался что-то сказать, однако, его голос потонул в пьяном гвалте. Сразу несколько человек стали поправлять говорящего, указывая, почему Талли никак не мог ранее страдать от бесчинства хищников. В итоге выяснилось, что разным людям Старик рассказал разные истории о том, что заставило его покинуть родные края и осесть в Канзасе. Началась жаркая перебранка. Каждый пытался доказать остальным, что именно его версия правильная и некрасивая сцена почти переросла в яростную пьяную драку. Положение спас самый трезвый из спорщиков, предложив самому Талли рассудить, кто же прав. Все повернулись к виновнику ссоры, но его, как оказалось, в баре уже не было. Несколько дней, после того случая, мужчина не покидал ранчо, в то время как по городку начали распространяться различные слухи. Свидетели перебранки, на следующий день, рассказали о случившемся своим домочадцам, отчего небольшой конфликт разросся до грызни городских масштабов. Только давно запланированная Талли свадьба перетянула внимание сплетников на себя. Гуляния в тот день были бурными, алкоголь лился рекой, и Старик смог свести тот инцидент в баре к досадному недоразумению, мол, да, некрасиво получилось, но каждому я рассказал правду, просто не всю, тогда не все детали были к месту. Так как раньше за мужчиной серьёзных промахов не водилось, то остальные не стали держать на него обиду, списав недомолвки на желание всем понравиться. И вроде инцидент был исчерпан, после свадьбы жизнь в городке постепенно вернулась в привычное русло, и всё забылось под грузом повседневных забот, как, не прошло и полугода, и о Талли заговорили вновь. Сначала стали обращать внимание на мелочи. К примеру, новоиспечённая миссис Талли, в недавнем времени здоровая и весёлая Амелия Стюарт, которую все чаще называли Хохотушка Лиа, через несколько месяцев замужней жизни, всё больше и больше походила на тень себя прежней. Она похудела, стала тише и спокойнее, но это спокойствие не являлось следствием уверенности в стабильной и счастливой жизни с любимым мужем, а скорее следами неизвестного недуга. Даже беременность не могла стать причиной столь серьезных перемен в девушке, поскольку живот только наметился, а она уже напоминала тихий печальный призрак. Видя состояние своей жены, Старик с каждым днём мрачнел, но не сидел сложа руки. Он нанял несколько врачей, которым каждый раз сам помогал добраться до ранчо, однако все они, в конечном итоге, развели руками. А последний и вовсе посоветовал молиться, чтобы в предстоящих родах выжил хотя бы ребёнок. Тогда, похоже, что-то в мужчине и надломилось. Горожане с тоской и смутным страхом глядели на то, как день ото дня в глазах Старика крепнет отчаяние и неясная решимость, и ждали, чем же это для них обернётся. Наёмные рабочие с ранчо Талли подливали масла в разгорающийся пожар домыслов и недомолвок историями об ощущении тревоги, наполняющим их рядом с хозяином, о диковинной печальной мелодии, которую Старик стал часто напевать про себя. Более серьёзным знаком стал вечер, когда служанка миссис Талли проболталась, что при уборке комнаты госпожи нашла у неё под периной листок со странным символом, больше похожим на нагромождение черт, кругов, крестов и треугольников*. Женщина громко, с жаром расписывала зевакам в пабе каждую грань собственного ужаса и отчаяния, обуревавших её, пока листок с богомерзким символом находился в руках, не замолкая, казалось, ни на секунду. Но стоило ей только увидеть, как от тёмной стены сбоку отделилась тень, и, подойдя к выходу, приобрела очертания Старика Талли, слова застряли в горле колючим комом, мешая сделать вдох. Старик уже вышел, а служанку ещё несколько минут била мелкая дрожь от того взгляда, который на краткий миг бросил на неё седовласый мужчина. Спустя несколько суток, в ночь на полнолуние, пятнадцатилетний Сэм выбрался из окна своей спальни на улицу и нехотя побрёл в лес, про себя костеря собственную горячность и друзей, взявших его на понт. Пока он шёл по дороге, ведущей сквозь густой лес, то всё старался углядеть куст, на котором висела голубая ленточка, желая лишь поскорее забрать несчастную полоску ткани и вернуться домой. Несмотря на то, что дорогу эту все местные знали хорошо, ночью это место выглядело совершенно чужеродным, отчего, с каждым шагом, нервы подростка натягивались всё сильнее. Наконец, когда показался нужный куст, парень уже был готов бежать из леса без оглядки. С ленточкой пришлось повозиться: привязали её к колючей ветке на совесть, так ещё и развязывать узлы пришлось на ощупь из-за густой листвы, почти не пропускавшей через себя лунный свет. Зато теперь он точно утрёт нос задавакам из школы, доказав, что не трус, раз вошёл в чащу ночью. Когда с последним узлом было покончено, Сэм обмотал ленточкой запястье и уже собирался возвращаться, как до его слуха донеслось печальное, но невероятно прекрасное пение. Сэм тут же забыл обо всём на свете: и о надежде поспать сегодня, и о торжестве победителя, и о страхе, навеянном дикой темнотой. Осталось только желание слушать неземной глубокий голос мужчины, певшего печальную, ни на что не похожую песню в полуночной тиши. Подросток самой сутью захотел оказаться как можно ближе к источнику звука, и тело, в обход разума, подчинилось этому порыву. Незамысловатый мотив, похожий на колыбельную, и слоги незнакомого языка, протянутые нараспев, действовали на сознание точно сладкий дурман. Парень в трансе добрёл до ограды ранчо, пока не упёрся в невысокий неплотный частокол, где замер с блаженной улыбкой, наслаждаясь пением. Прошло немного времени и Сэм наконец увидел источник чарующего звука. Это был крепкий высокий мужчина с небольшой бородой и седыми распущенными волосами. В лунном свете он походил на древнее, суровое божество, готовое в любой момент покарать любого, кто посмеет нарушить чужой покой. Судя по тому, что правой рукой бог волок упирающуюся девку, держа её за край рубахи, а в левой сжимал топор, наказание для провинившегося было одно - смерть. Нежный напев не смолк, не изменился ни на йоту, несмотря на сопутствующий скулёж и всхлипы, перешедшие в надрывный, но непродолжительный вой, оборвавшийся глухим ударом топора. Сэм, от начала и до конца видел, как несчастной одним ловким ударом отсекли голову, но не ощутил ничего, кроме лёгкой радости. Теперь ничего не мешало ему наслаждаться тихим пением бога. Бог, тем временем, не спеша достал из кармана штанов, блеснувший в свете луны, кругляш, и, обмакнув палец в кровь, стал что-то рисовать на нём. Поскольку каратель стоял к подростку спиной, парень не мог точнее распознать его действие. Когда луна перевалила зенит, седой бог наконец закончил, после пропел ещё один — два слога и замолк. Наваждение спало. Сэм вздрогнул, встряхнулся всем телом и вновь взглянул перед собой. То, что он увидел, заставило его заорать и попятиться. Не пройдя и пяти шагов, мальчик запнулся о камень и рухнул наземь, пребольно ударившись затылком. Перед его глазами, зажмуренными от боли, всё ещё стоял образ обернувшегося на крик Старика Талли, на фоне обезглавленного трупа и омерзительного соломенного чучела, которое Сэм ранее не заметил. А на его обнажённой груди, там, где должно быть сердце, светился красным жуткий символ из кругов, линий, крестов и треугольников. Весь город искал пропавшего Сэма по окрестным лесам почти месяц, и Старик Талли принимал в поисках не менее активное участие, чем родители подростка. Благо, его жена пошла на поправку и даже родила здорового, крепкого мальчика, так что мужчина мог со спокойным сердцем посвятить свободное время розыску сгинувшего паренька. Старик искал тщательнее прочих, был мрачен и задумчив, большую часть времени не отвлекался на разговоры с остальными, а в одиночестве напевал под нос какой-то печальный мотивчик. От того городские решили, что мужчина винит себя в том, что мог не услышать крики в ночи, если Сэм звал на помощь. Нашлись смельчаки, рискнувшие убедить Талли в том, что его вины тут нет, на что Старик молчаливо кивал, вежливо спрашивал, есть ли новости о ребёнке, а после уходил от притихших собеседников. В итоге, поиски увенчались успехом, если можно назвать так часть окровавленной одежды, искромсанной настолько, что невозможно было понять, какой зверь мог сотворить подобное. Старик оплатил всё необходимое для похорон и после поминок на пару месяцев уехал из города. Куда бы он не отлучался, по возвращению мужчина мало походил на себя прежнего. Хоть он и остался вежливым в общении, но взгляд отныне не лучился прежней добротой и приязнью, в нем отражались лишь холод и немного усталости. Ничто более не говорило о печали, бушевавшей прежде в душе мужчины, теперь в каждом жесте сквозила уверенная грация хищника, готового к атаке. Он стал суровее, и смягчался только с любимой женой и сыном. Сын Старика Талли, Джейкоб, был гордостью и единственной опорой отца. Рос мальчик крепким и смышлёным, но с каждым годом становился нелюдимее, предпочитая общению с большей частью горожан работу на ферме или пение. У Джейкоба оказался замечательный голос, и отец сам взялся обучать его. С тех пор местные стали часто слышать странные чарующие напевы не только днём, но и по ночам, дважды в течение одного лунного цикла. Работники, по одному, стали сбегать с ранчо Талли, а горожане постепенно отгораживались от Старика и его семьи. Людей пугала периодичность, с которой, после совершеннолетия Джейкоба, начали пропадать животные, не только из хозяйства Старика, но и с окрестностей. Старик всё чаще уезжал по делам в соседние города, а иногда и вглубь штата, и, как позже поведал один из мужчин, побывавших на ярмарке в соседнем городе, куда бы мужчина не ездил, спустя время, там пропадали люди. Такая закономерность настораживала, пусть происшествия случались уже после отъезда старшего Талли из тех мест. Поползли слухи самого разного толка, зачастую приукрашенные настолько, что Старик в них оказывался похуже самого Сатаны. Но в лицо ему ничего не высказали даже после того, как один из наемных рабочих сошел с ума, впал в буйство и с воплями носился по городку, крича каждому встречному о богомерзких пристрастиях старшего и младшего Талли к колдовству, о кровавой жатве, проводившейся ими после сбора урожая, и о каменной статуэтке двухголовой твари, скрытой от глаз в потайном уголке огромного амбара. Не высказали и когда Старик пошёл просить для сына руку Милли, старшей дочери семьи Роуз. Милли слыла в городке первой красавицей, так что для многих не стало откровением желание Старика выбрать сыну лучшую невесту, и мнение девушки здесь не играло никакой роли. Свадьбу организовали в конце ноября. Праздновали с не меньшим размахом, чем на женитьбе старшего Талли, но на сей раз к радости каждого примешивалось острое чувство жалости, стоило только бросить взгляд на невесту. В том, как она двигалась, как смотрела на гостей, выражалось нечто неуловимо величественное и неимоверное печальное, отчего напрашивалось невольное сравнение происходящего торжества с казнью, где роль жертвы оказалась отведена Милли. Джейкоб, видя состояние своей невесты, старался безмолвно поддержать и успокоить её. Нежно взял руку девушки в свои и мягко огладил ладонь большим пальцем. Не готовая к подобному, Милли вздрогнула и выдернула изящную кисть из чужих ладоней. Само присутствие рядом Джейкоба внушало ей отвращение и страх. Она отвернулась и зажмурилась, боясь заглянуть в глаза красивому, но омерзительному ей молодому человеку, страшась увидеть в них яростное обещание наказать её за публичное унижение. Талли младший не проронил ни слова, только покачал головой и до конца празднества ни разу на девушку не взглянул. Когда пришла пора молодожёнам покинуть праздник для первой брачной ночи, девушку обуял настоящий ужас. Джейкоб привёл её в комнату на ранчо, которая теперь принадлежала им, и ненадолго вышел, чтобы позвать мать для помощи своей почти жене. Стоило только ей остаться одной, Милли для верности выждала пару мгновений, после чего судорожно принялась искать по полкам и шкафам предмет, которым можно себя заколоть. Уже во время поцелуя с Джейкобом на свадьбе девушка поняла, что лучше умрёт, но не станет супругой колдуну, сыну чудовища и душегуба. В том, что Талли связаны с колдовством и убийством людей, девушка была уверена. Её прервал тихий скрип двери. Милли застыла на месте и резко обернулась. К счастью, в комнату вошла мать Джейкоба, и похоже, не догадалась, чем именно занималась её новоиспечённая невестка. Девушка уже собиралась с отчаяния оттолкнуть хрупкую на вид женщину, несущую в руках свечу и маленькую шкатулку, и бежать прочь из проклятого дома. Но, остановила безрассудный порыв, с досадой поняв, что в комнату вошли две крепкие служанки с принадлежностями для мытья. Как бы не хотелось, пришлось подчиниться и играть по правилам хозяйки дома. Миссис Талли освободила руки и подошла ближе, собираясь помочь девушке снять платье. Перед тем, как женщина зашла ей за спину, помогая справиться с крючками, Милли зацепилась взглядом за круглый золотой медальон на шее матери Джейкоба. Закончив помогать девушке с одеждой, женщина передала невесту в руки служанок, а сама отошла обратно к столу, куда поставила свечу и шкатулку. Миссис Талли быстро достала из недр коробочки пучок высушенной травы и подожгла его от свечи. После чего сразу сбила пламя, чтобы ветки не сгорели сразу, а медленно тлели. Комнату постепенно наполнил удушливый пряный аромат, отчего у Милли заболела голова. Думать стало гораздо сложнее. С каждым вдохом мысли всё больше превращались в вязкий кисель, а душу опутывало липкое безразличие к происходящему. Становилось неважно, к чему её готовят. Желание сопротивляться действиям миссис Талли, потащившей девушку прочь из комнаты по окончанию купания, таяло с каждым шагом. А когда Милли услышала пение, то остальной мир перестал для неё существовать. Она безропотно шла на мелодичный зов, повинуясь маленькой, но крепкой ручке своего проводника, и её переполняла радость от приближения к источнику прекрасного звука. Две женщины вошли в пустой амбар с распахнутыми дверями. Света, несмотря на полнолуние, не хватало, поэтому в центре просторного амбара по кругу стояло несколько пней с горящими свечами. В середине круга был ещё один пень побольше, пока пустой, и вертикально стоящее небольшое бревно, спил которого венчала каменная статуэтка жуткого вида. Талли старший и младший уже ждали женщин в круге. Старик с ножом находился слева от статуэтки, напевая незнакомый торжественный мотив. Джейкоб молча стоял справа, держа перед собой железную чашу. Миссис Талли завела Милли в кольцо пней, остановила девушку напротив своего сына, но так, чтобы центр круга с импровизированным жертвенником попадал в её поле зрения. Женщина печально улыбнулась мужу, сняла с шеи медальон и положила в железную чашу. Мотив песнопения слегка изменился, стал быстрее и яростнее. Старик двинулся со своего места к жене, и предложив ей руку, подвел к пню в центре. Мысль, что этот пень, куда Старик уложил женщину так, чтобы её спина полностью оказалась на спиле, служит жертвенником надолго в голове Милли не удержалась. Талли старший ласково провёл рукой по щеке жены, успокаивая, затем резко вонзил нож прямо ей в сердце. Удостоверившись, что женщина мертва, Старик сделал под рёбрами надрез и, просунув в него руку, умело вытащил сердце из тела. Когда он повернулся, собираясь бросить сердце в чашу, по его щеке скользнула одинокая слеза. Песня всё ускорялась. Бросив сердце на дно сосуда, седой Талли сделал два шага назад, развёл руки в стороны и крикнул. Медальон из чаши взвился в воздух и, зависнув на уровне статуэтки, стал вращаться вокруг своей оси. Правой рукой, в которой был нож, Старик сделал резкий пас сверху вниз, крикнув на выдохе новый слог, и сердце в чаше разлилось кровавой жидкостью. Ещё пас, теперь наискось, слева направо, и жидкость вспенилась, забурлила, превратившись в алый пар, и окутала медальон, впитавшись в него. Песня стала чуть спокойней. Мужчина протянул вперёд левую руку, мягко пропел и украшение влетело в протянутую ладонь. Талли старший двинулся к Милли, аккуратно надел ей украшение через голову и, растягивая гласные, провёл ножом вокруг девичьей головы. Стоило только мужчине это сделать, как разум девушки наполнил шум, уши заложило, но всё прекратилось также резко как и началось. Голос Старика она теперь слышала точно сквозь вату, ей больше не было до него дела. Отныне и навсегда, для неё на свете существовал лишь Джейкоб и всепоглощающая любовь к нему. Она не в полной мере осознавала, как мужчина забрал у Джейкоба чашу и вручил ей, жестом указав не сходить с места, как аккуратно переместил труп жены с коряги на землю и как помог своему сыну занять место умершей женщины на алтаре. А вот то, как нож с противным хлюпаньем дважды вошел в плоть её жениха, надолго врезалось ей в память. Милли закричала, дёрнулась вперёд что было сил, но не сумела сдвинуться с места. Старик даже не повернулся в её сторону, только выставил руку, чтобы девушка стояла смирно. Седовласый вновь повторил свои действия с чашей и сердцем, с той разницей, что второй пас сделал справа налево. Исходя из того, что дым устремился к статуе, а не к медальону, направление движений имело значение. Песня Талли достигла момента кульминации: ритм стал бешеным, мужчина почти перешёл на крик. Тем временем пар впитался в статуэтку, отчего та засветилась и начала подрагивать, слегка поднявшись над постаментом. Пахнуло гнилью, на поверхности камня выступили черные слизистые выделения, за секунды заключившие статуэтку в непрозрачный кокон. Эта масса принялась извиваться и вытягиваться в воздухе, отчего стала похожа на летающую сколопендру, и после хаотичных подёргиваний, начала сворачиваться в клубок. Когда отзвучал последний слог и в песне наступила пауза, масса взволновалась в последний раз и превратилась в новое сердце, совершенно чёрное, плавно опустившееся у лица Старика, возобновившего пение. Мелодия звучала плавно, текуче, и парящее сердце мерно стучало с ней в унисон. Мужчина аккуратно взял сердце и бережно вложил его в грудь сыну, затем, остриём ножа начертил на его груди магический символ сплошь из нагромождения геометрических фигур, приложил к символу руку и закончил петь окончательно. На краткий миг мир застыл, как вдруг тишина раскололась шумным вдохом Джейкоба. Его грудь и обе раны засияли красным заревом и погасли. На их месте осталась чистая новая кожа. Старик помог сыну подняться, придержал того за плечи, когда парня повело в сторону, вложил ему в руку нож и опустился спиной на жертвенник. Предугадав заминку Джейкоба, мужчина напомнил, что любое действие, особенно ритуалы, всегда нужно доводить до конца. Старик увидел кивок сына и отвернулся, сосредоточив своё внимание на бездыханном теле супруги. Теперь запел Джейкоб. Его манера отличалась от отцовской: голос был чище и звонче. Завершилось действие быстро. Стоило только пробить грудь Старика ножом, как его плоть растеклась черной жидкостью, после чего устремилась к статуэтке и впиталось в камень. Свечи догорели и двое живых погрузились в ночную мглу, позволив чарам и тьме скрыть от мира следы произошедшего.