Растопи лед, утоли боль

Очередной день подошел к концу, а Сулейман ощущал лишь пустоту и отголоски гнева, испытанного им утром. Ну почему? Как теперь ему утолить боль, которая убила все тепло, всю любовь, жившую в его сердце и душе? Он бы звал хоть каждый день новую наложницу, но понимал, что это не поможет. От этого станет лишь хуже. Падишах подавил очередной тяжкий вздох и взял лист бумаги. Он изливал на нем свои чувства, а потом сжигал написанное, надеясь, что и ненависть, и гнев сгорят, но пока не помогало и это. Он писал и писал, писал, пока рука не уставала, пока все слова не иссякали, но что толку? Состояние оставалось прежним. Даже по ночам, засыпая, он видел то, что не должен был видеть тогда, в Манисе. Этот образ, разрушивший все, не исчезал, не мог забыться. — Стража! — громко позвал он, и немедленно вошел один из стражников. — Где Ибрагим? — Он у себя, повелитель. — Скажи, что я его жду. — Как прикажете. Стражник удалился, а через несколько минут, показавшихся султану вечностью, раздался стук в дверь, и в покои с поклоном вошел хранитель покоев. — Пойдем на балкон, Ибрагим, — вставая, проговорил падишах, и оба вышли вдохнуть морского воздуха, послушать крики чаек и шум утихающего города. Султан видел, что его собеседник боится даже глаза поднять на него, а ведь раньше такого не было. Раньше они с полуслова понимали друг друга, всегда рады были провести время вместе. Им было что обсудить, о чем помечтать, а теперь все это кончилось. — Повелитель? — тихо произнес хранитель покоев, бросив осторожный вопросительный взгляд на своего господина и друга. Он был удивлен столь долгому молчанию. Вообще его повелитель сильно изменился за последнее время, и это ему не нравилось. Хотелось спросить: что послужило этому причиной, и может ли он, Ибрагим, помочь чем-то? — Я позвал тебя, паргали, — со вздохом начал падишах, — потому что задыхаюсь один. Я не могу больше в одиночестве переживать то, что мучит меня, а кроме тебя мне некому рассказать, — он долго смотрел на раскинувшийся двор и сад перед величественным дворцом. — Ты, наверное, как и валиде, спрашиваешь себя: почему я стал таким необщительным, жестким, закрытым. Поверь, что мне это состояние доставляет очень много боли. Я бы и рад был как и прежде смеяться, любить, жить, но… — он повернулся к другу и посмотрел ему в глазах и столько было отчаяния в этом взгляде, что Ибрагим испугался за падишаха. — Я узнал то, что не должен был, Ибрагим, — еле слышно проговорил султан, который сейчас утратил все свое величие и стал простым молодым мужчиной, страдающим от боли, которую кто-то ему причинил. — Когда я увидел это, сначала я не смог вздохнуть, а потом хотел разрушить все вокруг, весь тот дворец, все, что могло бы мне напомнить об увиденном. Я еще был тогда в Манисе. Ибрагим задумался. Он пытался найти в своих воспоминаниях тот самый день, когда произошло то, что убило в его друге все светлое и доброе. Не могло же это быть из-за неоднократных попыток султана Селим-хана убить собственное дитя? Валиде и он сам были начеку, чтобы уберечь единственного шехзаде от его безумного отца. Нет. Это не могло так сильно изменить Сулеймана. Он все знал и был готов к таким действиям своего повелителя. Но что же тогда? Вдруг в голове хранителя всплыло воспоминание одного из дней. Он тогда шел к шехзаде, чтобы порадовать его очередной идеей о завоевании новых земель, а его друга не оказалось в покоях. Он нашел его уже в седле любимого скакуна. Шехзаде ускакал неведомо куда, и долго Ибрагим искал его. Если бы он не сделал этого, валиде никогда не простила бы ему. Он нашел своего друга у небольшой речушки. Он бросал в воду камушки и лицо его было полно печали, в глазах была растерянность и боль. Ибрагим пытался узнать, что произошло, но шехзаде лишь отмахнулся от него и не стал говорить с ним, впервые за несколько лет. Быть может, ему удалось бы выяснить причину такого состояния своего друга, но в скором времени пришло известие о смерти султана Селима, и новый повелитель мира вступил на престол. Он стал замкнутым и холодным, часто гневался и никого не хотел принимать у себя, если это не касалось дел государства. Только валиде еще могла говорить с ним, но достучаться до него, как понял хранитель покоев, было почти невозможно. — Я в тот день был в самом хорошем расположении духа и собирался позвать на прогулку Махидевран и Мустафу, — продолжил султан. Ибрагим заметил, что при имени своей любимой весенней розы падишах сморщился, будто от боли. — Я решил сам сообщить ей, не посылать слуг. А зачем? Мне бы это доставило удовольствие. Все изменилось после того, как я увидел… — Он смолк. Казалось, ему трудно продолжать, невероятно трудно. — Что же вы увидели, мой повелитель? — осторожно задал вопрос ага. Он даже в мыслях не мог признаться себе в том, что боль, которую испытывает его друг, могла причинить ему та, что родила ему сына, та, что стала его любовью, его радостью. Это просто невозможно, но, кажется, падишах ведет именно к этому. Нет! Нельзя верить этому! Это какая-то ошибка! — Нет, Ибрагим, — хриплым шепотом проговорил падишах. — Если я скажу тебе, это будет уже непрелекаемой истиной. Я хочу верить, что глаза мои лгут. Хочу верить, что все, увиденное мной, лишь обман, но забыть это невозможно. Ты даже представить себе не можешь, как мне больно и холодно сейчас, — он прижал руки к груди, и лицо его исказила мука. — Повелитель, я… — Молчи, Ибрагим, — остановил султан. — Ничего не оговори и не спрашивай, — он тяжко вздохнул. — Иди лучше и отдыхай. Завтра трудный день. Ты будешь представлять на совете доклад, сделанный в Манисе. Иди! Ибрагим поклонился своему падишаху и бесшумно покинул его покои, однако уснуть ему долго не удавалось. Перед глазами стояло лицо султана, полное муки, а в ушах слышался хриплый шепот.

***

— Итак, теперь, когда никто лишний услышать нас не может, я требую рассказать мне все, — начала Дайе-хатун, когда трое остались одни в ее комнате. Сюмбюль вздохнул и бросил на Нигер умоляющий взгляд, а она лишь с грустью покачала головой. — Дайе-хатун, я вчера случайно проследила за Сюмбюлем-агой и увидела, что он притащил откуда-то девушку и прячет ее в лазарете, — тихо сказала калфа. — Это так? — строго спросила хазнедар. — Не совсем, Дайе-хатун, — ответил евнух. — Я не приводил эту хатун во дворец. Её привезли вместе с другими наложницами из Крыма в подарок повелителю. Я и другие калфы встречали их, и я заметил одну несчастную, которая, кажется, по ошибке попала сюда. Я решил, что не следует ее выгонять на улицу. Сначала лучше дать ей немного подлечиться и прийти в себя. — Прийти в себя, Сюмбюль? — начала Дайе. — Да ты хоть понимаешь, что, если кто-то узнает, то и ты, и она лишитесь головы! Как ты вообще посмел ее спрятать? Она, как и все остальные рабыни, принадлежит падишаху, и только он может решать ее судьбу. — Если бы ты видела ее, Дайе… — Нет, Сюмбюль, — не позволила ему хазнедар. — Ты сейчас же отведешь меня к этой наложнице. Её нужно перевести в общую спальню гарема и обучать, а если она не подходит для дворца, ее нужно отправить… — Нет, Дайе-хатун! — воскликнул слуга гарема. — Прошу вас! Только не отправляйте ее на невольничий рынок! Она не выдержит этого! — Ты что, влюбился, ага? — Усмехнулась Нигер, но Дайе жестом заставила обоих замолчать. Она не могла представить того, что Сюмбюль-ага, лучший из слуг, мог бы проколоться на таком пустяке. Если он оставил эту хатун в лазарете, вопреки всем правилам, значит, тому есть какая-то причина. Для того чтобы понять то, какая именно была для этого причина, ей необходимо увидеть эту хатун, из-за которой был весь этот сыр-бор. — Сюмбюль, мы сейчас-же идем в лазарет. Я поговорю с этой наложницей и мы все решим. Все трое вышли из комнаты и направились к Александре, которая, не подозревая о нелегком для неё разговоре, мирно спала, успокоенная снотворным зельем, подмешанным ей в еду. *** Мальчик лет десяти боязливо озираясь вокруг подошел к одному из стражников, охраняющих ворота дворца «Топкапы». Он бы в жизни не посмел даже помыслить о том, чтобы приблизиться к нему, но один ага посулил ему немалую награду за выполненное поручение, а деньги ребенку были очень нужны. Его мама тяжело болела, а отец уже умер от той же болезни годом раньше. Теперь только он, мальчик, мог добывать пропитание и деньги на лекарства. Он подошел к одному из стражников и низко поклонился. — Ага, — еле слышно позвал он, и высокий мужчина опустил взгляд на ребенка. Лицо его вытянулось в удивлении. — Ты что здесь забыл? Лучше ступай домой, мальчик. Время уже позднее. Нет нужды искушать судьбу и гулять в такой час. — Ага, я… — ребенок пытался подобрать слова, но от волнения и страха все они вылетели у него из головы. Он сунул руку в карман своей потертой куртки и достал небольшой лист бумаги, свернутый в трубочку и перевязанный золотой ленточкой. — Ты что, принес послание? Кому оно? — Я должен… Мне нужно передать это Гюльшах-хатун, ага. — Гюльшах-хатун? — переспросил стражник. — Подожди здесь. Её позовут. Мальчик стоял и ждал. С каждой секундой ему все больше хотелось убежать, скрыться от внимательных и строгих взглядов стражи. Наконец выбежала какая-то хатун. Она сказала, что ее зовут Гюльшах, и мальчик не имел сомнений на этот счет. Он отдал послание и со всех ног бросился подальше от дворца. Он не увидел, как пришедшая женщина благодарит стражника, и, победно улыбаясь, возвращается в гарем.