Хрустальные

Переживая многое, люди не запоминают большинство протекающего мимо, не заостряют внимание на мелочах, но именно из этих самых мелочей складываются картинки воспоминаний, именно благодаря деталям мы можем вернуться к пережитому многому. Сейчас я даже рад, что могу вернуться к своему прошлому, благодаря памяти. Помню, как когда-то окружающий мир был раскрашен в монохромные, тусклые, но хоть какие-то цвета. Никогда так не ценил возможность видеть чуть дальше темноты под веками. Даже детство помню: ранее, позднее.. не важно, — не самое счастливое время в моей жизни. Самое счастливое и беззаботное было в студенческие годы, когда я наконец-то стал свободным от семьи, когда больше не надо было плясать под отцовскую дудку, а амбиции взяли вверх и семимильными шагами понесли вперед к моим собственным целям. В итоге, почти все цели оказались достигнутыми, меня все устраивало, я лелеял свое собственное одиночество, в котором редкими гостями были слегка приятные на внешность незнакомцы с пустой головой, а некоторые даже могли сообразить нечто умное, что больше отвращало, чем удивляло. Показушность. Терпеть не могу, когда не знают, о чем говорят и пытаются выпендриться, лишь бы привлечь внимание. Не мое внимание надо привлекать, а на меня направлять свое, зря, что ли, деньги платил? И я правда скучал по той жизни, каждый черный день хоронил свое прошлое, оплакивая его сухими слезами, потому что плакать не научился, этот навык отбили еще в детстве. Больше плакать желания нет, проблеск солнечного света неожиданно заставил подняться с колен. Неизменность будничного прозябания вдруг закончилась, но ощутил перемены я только в тот момент, когда дотронулся до иссохших листьев цветов, поддерживающих в доме спокойствие и чистый воздух. Изначально, до ужаса испугался. А кто бы на моем месте не ощутил страх, если по условию и объяснениям только растения защищают организм от пыли и скоропостижной кончины? Чимин ясно дал понять, что если захочу остаться в доме, срастаясь с ним в одно целое, то надолго моей жизни не хватит. Зелень умирает, значит и мой конец близок, не так ли? Вы бы так не подумали? Потому что именно так я и подумал, начал отсчитывать часы до смерти, но Костлявая не приходила и не приходила. Зато приходил Тэхен, а вместе с его деятельностью исчезала пыль, которую еще никто не мог выгрести под чистую, что даже в моей спальной комнате она пропала, хотя там этот загадочный парнишка был всего один раз за все время работы. Детали, они всплыли в моей голове, когда я начал целенаправленно следить за каждым робким движением и слушать нерушимую тишину, не появляясь в поле зрения нового человека в стенах моей личной тюремной камеры. Тэхен просто работает, словно приводит в порядок свой родной дом. Он бесшумно пыхтит, но выгребает каждую соринку из тех мест, о которых я даже не знал, пока до них не дотронулись. Я чувствую, как он устает, но ни слова не говорит и продолжает выполнять свои обязанности. Каждый день придумывает новое блюдо, отлично пахнущее от всех предыдущих, добавляет новые специи, которых, оказывается, слишком много на полках кухни. Я даже не подозревал, что из вполне себе стандартного набора продуктов можно сделать столько всего! Порой не могу угадать, что именно мне принесли. За разнообразие стоит поблагодарить, но сказать элементарное «спасибо» мне сложно, не имею привычки благодарить кого-то, потому что никто никогда от чистого сердца не помогал, а только лишь из целей вынести какую-то выгоду, ибо не последним человеком был каких-то три года назад. Каких-то? Могу сравнить каждый прожитый день с непостижимой бесконечностью. Тэхен частенько разговаривает сам с собой, но его нелепая бубнежка под нос лишь забавляет, ни капли не раздражая. После его ухода в доме ярко ощущается могильная тишина и холод, даже оставленные топиться печи не греют, я стал откровенно замерзать. Еще было несколько приступов слабого удушья, будто легким не хватает воздуха, чтобы закачать в каждую клетку организма спасительный кислород. В это время я ходил с одышкой, едва ли передвигаясь по знакомым траекториям. Но в один прекрасный момент симптомы прекратились, только я не совсем понял почему, хотя продолжал следить за каждым чужим действием в работе по дому. Позже Тэхен ошарашил новостью, что оказывается принес свои спатифиллумы и фикусы, и у меня сложилось в голове два и два. Как только новая зелень появилась, удушье исчезло. Единственные вещи, что неподвластны мне и что точно я не чувствую, — это те самые кашпо, потому что они не мои, они часть проклятья, наложенного Паком. Об этом Чимин когда-то рассказывал, но поверить сразу же, знаете ли, было довольно-таки сложно. Каждый целенаправленно брошенный Чимином факт тем или иным образом оказывался со скепсисом отвергнутым, я не хотел верить чужим словам. Но когда понял, что действительно чувствую дом, как самого себя, на свой страх и риск поверил. И до сих пор не понимаю, как Пак решился на подобную месть, до конца не изучив вопрос. Где он нашел этого таинственного колдуна и как вообще сил хватило плеснуть в лицо неизвестного состава отвратительное зелье, лишив меня самого дорогого и отдав взамен часть своего здоровья и львиную долю энергии? Я спрашивал, но тот ничего толкового не говорил на протяжении месяцев, хотя пытался найти информацию, что похвально, только она ничего вразумительного нам так и не принесла. Я даже просил познакомить меня со стариком, просил отвести к нему на порог, но Чимин побоялся, что я могу его там на месте убить. Я и убить? Были бы глаза, может быть и убил бы. Когда двухлетнее исследование наложенного проклятие всеми возможными способами зашло в логический тупик, Чимин все же соизволил признаться, что боялся мне сказать об исчезновении колдуна. Тогда я был зол сильнее обычного, как вчера помню треск стекла в сжавшемся со всей силы кулаке и простреливающую всю руку боль от впившихся в плоть осколков. Моей агрессии не было конца. Если бы под руку попались хоть какие-то вазы, они бы полетели следом за убегающим в другую комнату. Он мне верещал про какие-то книги, про неизвестного Посредника, но я рвал и метал, не желая слушать очередные бредни. Я ему перестал верить сразу же, надо было изначально не допускать подобного, сколько еще лжи он произнес вслух? Остается догадываться. Надежда — стерва! Либо окрыляет, либо сталкивает на дно беспросветной пропасти, и поминай как звали. Я вышвырнул его практически за шкирку, хлопнув дверью, и рявкнул проваливать куда подальше, а он ушел. Правда надолго не хватило. Приполз на коленях в ближайший четверг и снова умолял простить, трясся весь от боли и жара, предлагал в дар найденные где-то дневники того самого Посредника. Тогда было уже не до чтения и не до разговоров, хотя много вопросов назрело. В тот день я выплеснул весь гнев, копившийся целую неделю кряду. Отыгрывался как мог на чужом горящем огнем теле, заставлял кричать от собственноручно созданного внутри себя очага боли. Каждый раз указываю ему на это: сам виноват и платит за свое проклятие более изощренным образом, но моя участь намного трагичней. А он лил слезы, вопил, снова извинялся, но выстаивал, опираясь на привязанную под потолком веревку, потому что в вертикальном положении намного больнее и невыносимее, потому что только в подвале мы могли развести грязь и без последствий ее убрать, хотя кровь моментально въедалась в каменное напольное покрытие. В первые разы меня выворачивало наизнанку, честно признаюсь, потому что запах испорченной черной магией крови слишком сладкий, слишком резкий и обжигающий. Она казалась омерзительной. Когда горячие капли попадали на мебель или полы, собственная кожа зудела и пылала огнем, хотелось все вырезать, но на мне порезы не затягиваются как по волшебству. Однажды решил проверить, но все вышло из-под контроля — остались тонкие извилистые рубцы, которые я искренне боюсь увидеть в зеркальном отражении когда-нибудь, но само ощущение растекающихся болезненных импульсов мне чертовски понравилось. Далеко не сразу, но к четвергам я привык, позже уже нашел новый подход к освобождающей пытке. Чужая кожа стала холстом, а крики — признание неизбежного зла, которое я принимаю, свершая правосудие над виновным из раза в раз. Мое искусство непревзойденно, но увидеть его не сможет никто, потому что оно еще и скоротечно. В одном моменте. И в одну случайную воскресную ночь этот момент все же смогут лицезреть, не испустив ни вздоха, зато громко стуча сердцем.

***

— И что ты этим хочешь сказать? — задаю вопрос вполне себе спокойно, хотя внутри напряжение растекается неприятной тягучей патокой, словно готовит к чему-то ужасному, что случится в ближайшее время. А Чимин, обливаясь кровью, регенерирует довольно быстро, но сегодня он не должен был заявляться с подобного рода просьбой. Сегодня чертово воскресенье! — Я понятия… —задыхается, — Понятия не имею, Чонгук. — кашляет, сплевывая кровавое месиво из глотки в пропитанное насквозь полотенце, благо оно куплено уже после наложения проклятия и никак чувствуется. Могу лишь поморщиться и постараться не ощущать чужие жидкости в окрестностях заплывшего кровью подвала. Паку еще предстоит все убрать, но для этого, как обычно, вся ночь впереди, только завтра понедельник, а Чимин работает. Надеюсь, успеет, пусть хотя бы одну ночь не поспит. — Полагаю, что ты нашел человека, который способен избавить нас от проклятия, иначе бы цветы не засохли, пыль не исчезла, а я так и приходил бы по четвергам в агонии. — Он видел нас, — вылетает сдавленно, Пак аж подбирается весь, чувствуется напряжение чужих мышц под оголенной постепенно остывающей кожей. Поскорее бы его порезы затянулись, и он избавил меня от этих неприятных ощущений. — И что он сделал? — Ничего, — пожимаю плечами, вспоминая стук загнанного страхом сердца, едва уловимый запах мыльного порошка, что стал глотком кислорода в удушающих объятиях сладкой кровавой вони, и мягкую подошву старой обуви, что должна была спасти от шума, но не от тактильного восприятия. — Он просто ушел, забрав свои вещи с кухни. — Вот я должен был привыкнуть к твоим этим странным штукам за три то года! Но до сих пор не могу, — его дыхание постепенно выравнивается. — А у тебя яйца поджались, как только я упомянул, что нас увидели, — язвлю, но ничего подобного не было, Чимин всего-то сидит голой задницей на старых клеенках в луже собственной крови. Благо научился лишний раз не контактировать с моими поверхностями. — Эй! Оставь в покое мое тело, вообще не следи за ним! — истерит сразу же. А мне вот прямо сейчас хочется поиздеваться над этим несносным, по любому поводу раздражающимся человеком. Как же он меня отвращает своей аурой страдания! Резко опускаюсь на колено, делая вид, что пытаюсь сконцентрироваться на каждом квадратном миллиметре поверхности, ладонь двигается точно в сторону поджавшихся от неожиданности пальцев чужой ноги. — Ты бы разделся, если бы я видел? — выискиваю хоть одно лишнее движение, но слышно только сбившееся дыхание, что постепенно укорачивается, становясь поверхностным. А еще слышу мелкий скрип сходящейся в физиологичное состояние кожи — даже не хочу к этому привыкать. — Чонгук, прекрати! — выкрикивает, когда я, опираясь уже и на левую руку, оказываюсь в зоне его горячего выдоха, — Нет! Не разделся бы! Ты с дуба рухнул? — А твое тело говорит об обратном, — елейно, приторно и непривычно по отношению именно к этому человеку. Внутри подобие мерзости возникает, полное непринятие, никакого интереса или малейшего любопытства ощутить горячую плоть не только в плане кровавого искусства, но и в плане зудящего возбуждения, что на один лишь миг промелькнуло, когда легкой бесшумной поступью Тэхен скрылся в темноте подвального коридора. Нет, я не озабоченный, но этот парень привлекает все больше внимания, что по определению своему невозможно! Не умею я дарить чувства другим, только самому себе, ради собственного наслаждения, а не чьего-либо еще. — Хочешь меня, Чимин? — Чонгук! — он резко подскакивает на ноги, отпрыгивая в сторону, и суетливо начинает обтираться все тем же полотенцем, заставляя меня поморщить нос, потому что с него буквально капает на холодный камень под ногами. А еще к ступням по полу тянется кровавая дорожка, что тоже действует на нервы. — Зачем ты так со мной? — Просто издеваюсь, — бросаю сухо, а Чимин недовольно выдыхает, ну точно хочет подобрать колкость! Только я не даю, перебивая: — Так ты предполагаешь, что Тэхен именно тот человек, который искренне хочет помочь мне облегчить жизнь? И что я ему позволяю и из-за этого влюбляюсь, потому что растения засохли? — Человек, изувеченный собственными муками, разделит одно страдание на двоих. Поможет найти истинный путь, облегчая жизнь не только себе, но и молчаливо просящему, кто без притворства примет и откроет в себе дар, что дается однажды и до скончания времен. — Меня бесит, когда ты так говоришь! — вкрадчиво разъясняю, потому что этот загадочный тон в очередной раз напоминает, что мы живем не в том мире, к которому все нормальные люди привыкли. Иногда я чувствую себя психически больным, хотя может так оно и есть. — Ничего не могу поделать, это твое условие на избавление… и лучше бы ты его уже выучил, наконец! — взрывается, — Может ты уже хренову тучу потенциальных освободителей прогнал своими диктаторскими замашками и самовлюблённостью? — снова эта негодующая шарманка. Как же Чимин достал уже, а! — Может давно бы мог освободить и себя, и меня? — Нет! — Что «нет»? — слышу, как взмахивает руками. — Не мог давно освободить, такого еще не было. Прецедент. — Ах, прецедент! — иронизирует, подходя на пару шагов ближе, — И что думаешь делать, Гук-и? — выдыхает, продолжая обтирать кожу. — Ты уже подумал? — Нет, — отчасти правда, я просто боялся задуматься над этим вопросом, но сегодняшняя внеплановая встреча с этим ударенным на всю голову мазохистом подталкивает начинать мыслить глубже и шире. — Сегодня подумаю, а ты, давай, прибери тут все за собой. Отмахиваюсь, быстро скрываясь в темноте дверного проема, и слышу, а там и чувствую, как полотенце со шлепком падает прямо в лужу крови, и Чимин начинает со злостными ругательствами свою привычную уборку. Он там надолго, а впрочем, сам виноват, не надо было плеваться ядом и зельем.

***

Было глупо отрицать существование чего-то невообразимого, если это действительно происходит на самом деле. И я могу даже убедиться, потому что все еще отчетливо чувствую бесшумный топот по скрипучим половицам, что вибрацией расходятся в каждой клеточке организма, и могу представить, как пальцы мягко касаются горизонтальной поверхности стола, проверяя наличие на ней исчезнувшей пыли. Порой волоски дыбом встают, потому что Тэхен делает все слишком аккуратно и медленно. Можно ли полюбить чужое присутствие в доме за такое короткое время? Нет, определенно. Но привыкнуть можно, потому что никак не мешает, словно сходящаяся в определённой точке гармония с идеально чистым звучанием. Каждое чужое действие — мелодия, и ее приятно слушать. Старые пластинки такого умиротворения не дают, давным-давно их выкинул за ненадобностью, тогда необходима была тишина, теперь же отсутствие малейшего шороха давит физически. Ощущаю себя не в своей тарелке, будто каждый день от тела что-то отнимают, а на следующий день возвращают. Так не должно быть, но оно происходит. Значит ли это, что Чимин действительно прав? Тэхен — тот самый человек, который захотел искренне и практически бескорыстно помочь, а я так халатно в эту помощь, подходящую под все мои предпочтения и правила, влюбился? Любовь... вслух о ней не сказать, я не умею любить. Единственная проблема, которая до сих пор существует, если все же Тэхен подходит под все условия избавления от проклятья, — как его снять? Не стоит говорить про поцелуй истинной любви, это бред собачий, его придумали для детских сказок, далеких от реальности, ведь все гораздо сложнее. Ни от колдуна, ни из дневников Посредника мы так ничего и не смогли выцепить, потому что поняли, что к каждому замку необходим свой собственный ключ. Но благо мы предполагаем, что один конкретный человек этим самым ключом может воспользоваться. Ну и где же этот «ключ»? Что такого нужно сделать, какое зелье сварить, какую мантру прочитать, чтобы вновь начать видеть и ощущать вкус, а кое-кому не чувствовать боль? Чимин заинтересован в решении проблемы не меньше меня, но глупый и совершенно ненаходчивый. Мы слишком долго читали с ним все рукописи и только после моих объяснений и интерпретации он был способен хоть что-то понять, прочитывая снова и снова, с каждым разом все более осмысленно. Я все записи в дневнике Посредника знаю наизусть. Да и выучил я условие проклятия, просто меня раздражает все вот это вот таинственное и загадочное, ибо ощущение полнейшей невменяемости преследует с завидной периодичностью. Вы бы знали, сколько раз я хотел слечь в психушку добровольно, чтобы не чувствовать дом, не слышать окружение, чтобы не ощущать самого себя в своем теле, а просто видеть разноцветные картинки воспоминаний или галлюцинации на вечно черном фоне. Просто хотелось облегчить себе жизнь. Жалость к самому себе разве грех? Нет. Надо жалеть себя хоть немного, иначе никаких сил на жизнь не останется. Вот и у меня их оказалось больше нужного, потому я продолжаю осознавать бренность бытия, в которое однажды затесалась магия. Я не жду от Тэхена свершений, знаю, что ему все тяжело дается. К тому же, он замешан своей собственной историей в моей личной, — Мингук виноват в смерти его родителей. Но я не почувствовал от него злости, лишь принятие и благодарность за то, что правда все же всплыла на поверхность. И я более чем уверен, что он не пойдет никуда жаловаться или писать заявление на мой личный арест за громкие слова в адрес власть имущих. Почему? Он уже битый час сидит на кухне и читает, очень редко шевелится и порой охает от какого-то неожиданного факта из моей личной писанины, за которую вообще-то стыдно, потому что ошибок там слишком много. Чимин, однажды, не смог сдержать смех, когда я показал, чем занимаюсь в свое почти ничем не занятое время, больше такой акции для него не последовало. От Тэхена опасности нет совершенно. Вот от Чимина, да, ему я уже никогда доверять не буду, теперь пропускаю каждое слово с особой осторожностью, уже давно не посвящаю в свои мучительные мгновения наедине с собой и не делюсь мыслями. А мыслей много, Тэхен, должно быть, до них уже добрался. И мешать ему не хочется, пусть погружается в глупую писанину, может все же найдет способ или у него появятся свежие идеи, где почитать еще что-нибудь. И да, реакция на увиденное в подвале правда удивила, он не сделал ничего, просто быстрым темпом собранно испарился из зоны досягаемости. Даже на следующий день пришел снова и вел себя как ни в чем не бывало, хотя проскакивали моменты, что он пытался понять: остался кто-то в подвале или нет. Честно? Я не совсем понял его спокойствие, пусть от него до сих пор исходит некое напряжение и недоумение. Кого подобное не насторожит? Так должно быть, не совсем стандартным делом все же мы с Чимином занимались. Но еще от Тэхена веяло чем-то незнакомым, словно… не знаю, интересом? Вниманием? Что это было? Он, когда сидел со мной за обедом вчера, по щелчку на мгновения вылетал из реальности, переставая дышать, а потом возвращался и не смел перебивать. Неужели думал о сцене в подвале? Я чувствовал его взгляд на себе, тот не проходил сквозь, бил прицельно куда-то внутрь, аж мурашки по коже бежали. И было приятно, словно единственное, что было нужно на тот момент — взгляд, полный понимания, принятия и сочувствия. Я понял, что значат все эти чувства, когда Тэхен заговорил про родителей, мне стало его жаль, впервые в жизни стало действительно жалко кого-то другого, а не себя. А еще вот эта неприятная вина внутри разошлась не на шутку, которая теперь душит и не дает мыслить здраво. Я сказал, Мингук сделал, Тэхен потерял. Но ощутилось так, что потерял все именно я из-за себя же. Что это такое? Откуда взялось? Что во мне такого проснулось, что я становлюсь похожим на убитого горем Чимина, который не раз лил слезы по утрате и обвинял весь мир и судьбу в несправедливости? Чтобы не загонять себя еще сильнее разыгравшейся в голове дискуссией со своим внутренним «я», мне приходится закрыться в мастерской с красками и мольбертом. Это дело помогает абстрагироваться от дома и погрузиться в иное, словно параллельное измерение. За это дело я не ручаюсь, потому что увидеть не могу, только почувствовать. Да и не рисовал я последнюю неделю, не до этого было, зато закономерно наблюдал за Тэхеном в своей собственной тюрьме. Теперь ему нужно время, до десяти еще пара часов, должно хватить, чтобы осилить хотя бы первый журнал. Раньше я использовал разноцветные акриловые краски, рисовал очертания собственной фигуры на фоне разноцветных пейзажей выдуманного мира. На каждую картину уходила уйма времени, и часто заниматься подобным не удавалось из-за загруженного графика работы. А теперь времени полно, никто не мешает, но увидеть свои очертания на холсте я не имею возможности. Что будет изображено сегодня — загадка. Но я точно знаю, какими цветами, потому что теперь в моем арсенале только черная, красная и белая гуашь, они легко отмываются водой. Делали скромный набор по заказу, каждая баночка хранит свой собственный аромат, а когда смешиваются в разных пропорциях, образуется непревзойденный букет чистого творчества, что нельзя отнести ни к одному стилю, потому что невозможно оценить. Присаживаясь на стул, я еще раз настраиваю восприятие на поиск: Тэхен перебрался в гостиную на диван, больше не сидит на своей сумке и пальто, мерно покачивает ногой, делает последний глоток остывшего чая и опускает чашку на столик рядом, забираясь на мягкое сидение с ногами и устраиваясь поудобнее. В камине потрескивают поленья, а заведенный механизм часов отсчитывает десять минут девятого. Я открываю баночку с запахом алой розы и беру немного краски указательным пальцем. Первый мазок опускается чуть ниже центральной точки, распределяясь в разные стороны до сухого. Теперь есть только я и мое творчество. Все постороннее блокируется, а внимание концентрируется на постепенно заполняющемся белоснежном холсте.

***

— Господин Чон? — тихий голос извне неожиданное окатывает холодной водой, заставляя выйти из бессознательного и трехцветного. — Господин Чон, надеюсь, вы меня слышите. Приготовил на ужин рыбу с картофелем и собираюсь домой, покушайте, пожалуйста. — Тэхен говорит это из столовой, а я постепенно осознаю, что время давно за десять, а еще все руки по локти в краске. В таком виде я не могу выйти… или могу? — Доброй ночи, господин. — Тэхен, подожди! — кричу ему, подрываясь со стула, и сбиваю ногой одну из банок на полу. Черт меня дергает, но идея, поселившаяся в голове не дает просто взять и отпустить. Да откуда она вообще там появилась? Тэхен, тем временем, уже идет от кухни к гардеробной. — Не уходи, постой! — делаю еще попытку, справляясь со всеми замками на двери. Зачем я вообще сюда три поставил? Решение скрыть свое неоднозначное творчество теперь не кажется таким уж целесообразным. — Тэхен! — останавливаюсь на лестнице, а тот делает пару шагов обратно в холл, тормозя. — Господин? Что вы… В чем вы? — недоуменно. — Что? — а, точно! Липкость на пальцах говорит сама за себя, а еще краска есть на лице и точно присутствует на одежде. Да, я весь в краске, но почему так удивляется то? — А, я просто немного рисовал, — демонстрирую заляпанные ладони, поздно соображая, что теперь еще и вся дверь мастерской в черной краске, потому что перед забегом не удосужился ополоснуть руки в воде. А Тэхен напрягается еще больше, перетаптываясь на месте. Похоже, ему не очень комфортно или он просто не ожидал, что я рисую? На каком моменте он остановил свое чтение? — Поможешь? — Вам помочь… эм… помыться? — Что? — у меня мгновенный затуп, постепенно перетекающий в осознание. — Нет-нет, не с этим помочь, — все же нахожусь с ответом. Должно быть, при виде меня первой мыслью является желание отправить в ванную комнату, чтобы принял всевозможные водные процедуры. Это забавно, я даже пропускаю смешок. Хотя, не против подобной помощи, что весьма странно. — Пошли, покажу. Он подходит к двери гардеробной, прикрывая обратно, и выключает там свет. Без слов направляется к лестнице, ноги в мягких шерстяных тапочках бесшумно перебирают ступеньки, а когда до меня остается около метра, то Тэхен останавливается, дожидаясь дальнейшей команды. А я еще не до конца придумал, каким образом провернуть оценку картины, над которой работал около двух часов и еще вроде как не завершил. — Постой здесь, — глупая просьба, но пустить кого-то в свою обитель безумия я пока что не готов, там есть много чего, что показывать вот так вот с ходу и без подготовки нельзя, потому что я сам не знаю, что именно получилось изобразить. Но продемонстрировать сегодняшние труды отчего-то очень хочется. Зайдя в мастерскую, обхожу упавшую на пол жестяную банку с использованными кисточками, стараюсь не вляпаться босыми ногами в случайные пятна на полу, но тщетно. Впрочем, мне не привыкать ходить измазанным. Сегодня просто не было времени привести себя в относительный порядок. Подхватив холст, лавирую между препятствиями и выхожу в коридор, где Тэхен все так же стоит у начала лестницы, перенеся вес на одну ногу. — Просто опиши, что видишь, — переворачиваю полотно лицом, а по спине сразу же холодок бежит, некий страх от ожидания и перед непредсказуемой реакцией. Давно я никому не показывал свои картины, раньше это были гости на званых вечерах. Тогда я был уверен, что произведения получились идеальными, показывал только лучшие, мне необходимо было продемонстрировать собственное превосходство и утереть нос людям, считавшим, что кроме финансовых отчетов во мне нет больше ничего. А сейчас я понятия не имею, как намешалась гуашь на холсте и прорисовались ли детали, на которые я пытался давить своими собственными ощущениями. — Ну что? — Тэхен продолжает молчать, дышит едва слышно, — Ничего? — Алое сердце человека в цепких лапах тьмы — так можно назвать эту работу, — вкрадчиво произносит, делая пару шагов ближе, — Я вижу знак бесконечности, в который вы поместили свой измученный тяготами жизни автопортрет, — у меня все же получилось изобразить свое лицо? Неужели? — Сверху черные линии на белом фоне, — едва касаясь, ведет пальцем по окружности, а я чувствую его дыхание совсем близко, — Снизу белые линии на черном фоне градиента, посередине абстрактное представление красного сердца, к которому тянется изуродованная рука существа, что стоит позади вас, не давая вырваться, — его описания низким и пробирающим до костей голосом дурманят мозг, — Вы будто принимаете свою участь, не желая сопротивляться, будто смиренно ждете, когда сердце наконец-то вытащат и лишат жизни. Глаза прикрыты, губы едва разомкнуты… родинка… как вы смогли прорисовать так четко? — последнее получается удивленно, тон отличается, что выводит из ступора, — У вас дар? — Если все, что ты сказал, правда, то я в не меньшем удивлении, чем ты. — Мне нет смысла врать, господин. Вы попросили описать, что я вижу, я это сделал, — ровным уверенным голосом. Он снова отходит чуть назад, а я не могу сказать самому себе, что чувствую прямо сейчас. Слишком много всего за один раз. Но одно понятно точно — то, что было в голове, появилось и на холсте. В противном случае Тэхен научился читать мысли, проведя несколько часов наедине с моими записями. Кивнув, я ухожу с картиной обратно в мастерскую, аккуратно опускаю на пол рядом с другими необозримыми полотнами и еще мгновение пытаюсь осознать, что мне сказали минутами ранее. Тэхен не уходит, все так же стоит, дожидаясь последних слов. Переведя воздух, все же покидаю свою обитель безумных идей, прикрывая дверь. Запирать именно сейчас нет смысла. Вряд ли мимо меня побегут, чтобы утолить свое любопытство. — Можешь идти, — бросаю устало, жестом указывая на лестницу. Но Тэхен не шевелится, остается на месте. — С вами все в порядке? — сквозит волнением, но ответить на этот вопрос я не то чтобы могу, потому что и «да», и «нет» одновременно. — Ужин остывает, покушайте, — должно быть, мое молчание он принимает за просьбу отвязаться, и в какой-то мере прав. Но чувство, будто я его прямо сейчас своей незаинтересованностью в диалоге обижаю, не дает мне сделать хоть один шаг в сторону столовой. Словно заблокировали каждую функционирующую мышцу. — Я пойду, уже поздно. И разворачивается, спешно спускаясь по лестнице, а я не хочу, чтобы он просто уходил, но продолжаю стоять на месте, терроризируя слепым взором остаточный эфемерный образ проницательного человека, кто для меня безликий, но с именем, эмоциями и потрясающими мыслями, так четко попавшими в колею с моими собственными. Есть внутри Тэхена что-то светлое, но в то же время тяжелое, он самоотверженный, усердный, но робкий и понимающий. Есть у него вера в лучшее в людях, иначе бы не стал помогать мне после всего увиденного и услышанного. Но заслуживаю ли я чужую доброту, пусть за нее все же установлена цена в размере месячного стандартного оклада? За деньги можно купить все, что угодно, но не искренность, а ею Тэхен пропитан насквозь, и он точно не продает ее за зарплату, он ею живет и распространяет вокруг себя, как растения кислород. Если каждое мое вновь рожденное в душе ощущение лишь продукт отчаяния, что три года подряд преследует без права на освобождение, то будет больно в завершении, ведь ожидания с реальностью окажутся несопоставимы. Неудачу я приму разве что в обнимку со смертью, потому что шансов на снятие проклятия больше не останется. Всем сердцем желаю, чтобы он нашел способ помочь, чтобы смог взять в руки «ключ». Я уже готов в его умелые руки даже собственную прогнившую душонку вложить, сделку с ним заключить, пообещать беззаботное будущее, лишь бы излечил. Возможно, кто-то может сказать, что я заслуживаю свое проклятие, а Чимин заслуживает свою боль, но так ли это на самом деле? Я шел за собственными интересами, потому что имел на них право, потому что в прошлом терпел давление и ущемление со стороны отца и системы нашего государства. Да, мои проблемы могут быть для кого-то незначительными, но в пересчете на личность они изменили меня и сделали непробиваемым куском замораживающего льда. Это защита — моя комфортная среда и мой комфортный образ жизни, который закончился, когда в глазах погас огонь, оставив после себя лишь пепел скорби по утраченному. Когда-то темно-карие стали блекло-серыми. Никто не заслуживает страдания, какими бы они не были: моральные или физические. Но каждый преступник заслуживает наказание в той или иной форме. Я не преступник, не чудовище, я всего лишь человек, который своими словами перегородил путь для чье-то «долго и счастливо» и за это меня наказали самым изощренным образом, что я принял, смирился и не опустил руки, продолжаю ждать момент выхода из темной камеры пыток, что зовется домом. А выход лишь один — признание собственной несостоятельности, собственной никчемности, черствости, признание того, что любить можно не только себя, но и весь окружающий мир. Пересилить себя, поверить в существование иного, что режет сердце на живую, а душу заставляет летать так высоко, как никогда прежде — то, до чего я медленными шагами, но иду. Эта тяга для меня странная и необъяснимая. И как только эти чувства в изуродованном собственными принципами сердце вообще смогли зародиться? Любовь — дар, что дается лишь однажды и до скончания времен, и открывает его человек, изувеченный собственными муками, способный разделить одно страдание на двоих. Поможет ли Тэхен найти истинный путь, облегчая жизнь не только себе, но и мне, молчаливо просящему? Проблеск солнечного света в вечном мраке каждодневной обыденности вдыхает жизнь в то, что никогда не оживало. Дает силы на рост посаженному в сухую землю зернышку, чьи слабые побеги движутся вверх, намереваясь стать полноценным и сильным деревом. А я не стану препятствовать, потому что имею большое желание поддерживать, потому что Тэхен — единственный шанс на ясный взор и терпкий вкус к жизни.

***

— О, какие люди на ночь глядя, — смешиваясь с помехами, уставшим голосом бормочет Чимин, — Чем обязан? — Я дал ему почитать свои журналы. — Ты сейчас серьезно? — верещит в трубку, а я аж отшатываюсь в сторону, жалея, что вообще позвонил. — Ты ему все рассказал? — Остальное он прочитает сам. — Господи, Чонгук, — вздыхает, — Когда я попросил тебя подумать, я имел в виду включить мозги, а ты взял и все рассказал первому встречному. Не мог, что ли, постепенно ввести в курс дела своими словами? А если он твои журналы украдет и отнесет в полицию? — скулит в трубку, — Тебя же арестуют, ты вообще в своем уме? — Успокойся, истеричка, он журналы оставил в доме, ни один лист не вырван, я все проверил. — А если пойдет к Ким Чонину? — про этого журналиста тоже стоит подумать, но вряд ли Тэхен вообще знает о существовании такой скандальной фигуры в высших кругах. — Ким Сокджин его сын, учится с Гёнму и Тэхеном в одной группе, тот еще стервозный паренек, все сплетни собирает и вечно попадается с насилием над младшими… — Чимин на сплетника больше походит, все про всех знает, и не то чтобы это его минус, но порядком раздражает. — И зачем Тэхену вообще с ним связываться? — не совсем ясно, насчет чего Чимин переживает. — Затем, что Тэхену от Сокджина перепадает, и дабы выменять свою свободу от насилия, он может подставить тебя, Чон! — Он так не поступит, — у Чимина одни теории заговоров в башке, вечно ищет подвох. Так какого хрена он не узнал подробнее о чертовом проклятии, прежде чем использовать его против меня? — Ты вообще уверен? — В нем я уверен больше, чем в тебе, если быть совсем откровенным. — Ты ранишь мое сердце, — наигранно всхлипывает, выдавливая из себя драму, но на меня такие сцены не действуют, да и не за одобрением я ему позвонил. — В четверг приди пораньше, думаю, к этому времени он уже будет в курсе всего… нам надо обговорить дальнейший план развития событий. — Расчетливый до мозга костей, — бросает колко, цыкая. Кажется, еще и глаза закатывает, как делал всегда. — В шесть вечера приду. — Отлично, — холодно вылетает напоследок, прежде чем я обрываю связь, вешая трубку обратно на привычное место. Ким Чонин не раз пытался дорваться до эксклюзива, его разгромные статьи сопровождали любое громкое дело, он пытался даже осветить суд нам отцом и мою неожиданную болезнь, но дальше информации, которую я позволял узнать, он так и не зашел. На тот момент являлся рядовым репортёром, полностью подчинялся бывшему начальнику, который был другом отца. Но теперь да, теперь он может сделать многое, что вполне себе пошатнет мою относительную свободу, ибо больше не зависит ни от кого, разве что от денег, требуя баснословные суммы за свое молчание. Прогнившая до костей крыса! И вряд ли Тэхен к этой крысе пойдет, элементарно не сможет добраться. А насчет чиминовых слов о насилии… я не стану винить, если подобное правда случится, потому что никто не заслуживает страдать, тем более издевательств не заслуживает Тэхен.