Грешновато

Танелиир собирает вещи почти не дыша. Одежда предсказуемо разбросана по всем комнатам, и он почти не удивляется, находя свои кольца в вазах с фруктами, а сапоги — в воде остывшего джакузи. Он осторожно сушит их своей магией (как бы то ни было, склонному привязываться к вещам Коллекционеру эти сапоги столь же дороги, сколь любая безделица и любой из Камней Бесконечности, пока он им обладает), отставляет с тихим каблучным стуком на гладкий золотой пол, и аккуратно натягивает на худые икры мягкую чёрную кожу штанов. На огромной кровати у панорамного окна (брат всегда предпочитает превращать свои жилища в огромные аквариумы, и потому Танелииру неуютно и зыбко бывать у него; от постоянного нахождения на виду он невольно ощущает себя собственным экспонатом) грузно шевелится одеяло. Танелиир замирает: в окнах едва-едва встают солнца, а они сегодня гуляли до всепоглощающих чернильных пятен на ночном небе, столь плотных и тёмных сумерек, что даже порталы над Сакааром пульсировали в небе едва-едва. Из них троих лишь он не уснул — а потому он уверен, что одеяло должно совсем скоро успокоиться и затихнуть, дав ему возможность одеться и ускользнуть. Одеяло не успокаивается: оно вздымается волнами, неуклюже бугрится, раскрывается — и из его жаркого, душного нутра вдруг показывается всклокоченная голова Эн Дви. Он сонно щурится, зарывается в свои волосы в попытке расправить — но в итоге путает их только ещё сильней. (И Танелиир, конечно, никогда и никому об этом не скажет, но в ту секунду в его глазах брат выглядит совершенно очаровательно). Эн Дви потирает скулу: — Тиви? — и разглядывает его, застывшего, с таким вниманием, словно только что впервые увидел. Танелиир глубоко вздыхает и натягивает штаны на бёдра. — Да? Эн Дви жмурится, не в силах проснуться окончательно (Вселенная, кто вообще будет в силах проснуться после полутора часов сна?) и снова пристально на него смотрит. — Тиви, ты что, уходишь? Голос Эн Дви звучит обиженно и расстроенно, как у маленького ребёнка. (Не то, чтобы Танелиира берет, но каждый раз, когда брат говорит с ним так, где-то глубоко в груди у Тивана что-то сжимается, и он чувствует нечто странное и болезненное по отношению к самому себе). — У меня дела. Эн Дви издает нечто нечленораздельное. Танелиир сосредоточенно выворачивает нижнюю рубашку, и смотрит на неё — так, словно от того, насколько внимательно он будет смотреть, зависит судьба всей его коллекции. Что-то на кровати шуршит. — Брось, Тиви-тиви. Ты же, м, ну, бессмертный! Дела не денутся если их отложить. Потому что, ну, знаешь, если бы это работало, у меня бы вообще их не было. Танелииру удается вывернуть рубашку нужной стороной только с третьей попытки. — Мне надо идти. — Совсем не останешься? — звучит со стороны кровати второй голос. Он оборачивается, и лицо его немного разглаживается и теплеет. — Нет. Проснувшийся Локи — ещё очаровательней Эна (и вот это он готов повторять сколько угодно раз, пока они с Локи будут наедине — но только так, и никак иначе). Рыжие волосы пушатся и вьются тысячей мелких кудрей, и едва проникающий из окна солнечный свет создает ощущение золота у его веснушчатого лица. Он смотрит из-под полуприкрытых век своими удивительными зелёными глазами, расслабленный и беззащитный от сна, и Танелиир сам не замечает, как засматривается и сжимает в руках ткань чуть сильнее. — Очень жаль, — Локи кутается в одеяло, словно на Сакааре не стоит вечная опьяняющая духота. — Я думал завтра уехать с тобой... но раз так, то пожалуй останусь. Тиван знает — Локи не думал никуда ехать. Тиван знает — Локи хорошо, отлично на Сакааре, и бешенный быстрый угар вечеринок Эн Дви он любит много больше его, Тивана, молчаливых сосредоточенных поисков. Но Тиван знает и то, что если прямо сейчас он останется — всего лишь на один день! — Локи правда уйдет вместе с ним, и на долгие месяцы, годы, снова станет его, практически безраздельно. И Эн, а не Тиван, будет вынужден снова искать с ним встреч, придумывать поводы, пересекаться-почти-случайно и бережно сохранять каждое его слово, мысль, прикосновение. Тиван одним движением надевает рубашку — он слишком трезв, чтобы, как пару-тройку часов назад, просто кинуть на пол — и неспешно подходит к кровати, неторопливо забираясь к ним обоим под одеяло. — М, Тиви, спать в одежде, м, немного кощунство, — Эн Дви моментально обхватывает его поперек живота и прижимается сзади, лениво потираясь носом о загривок. Эн не снял ни голубого шёлка, ни вытянутых золотых браслетов, но Танелиир совсем не хочет об этом заговорить. Вместо этого он спрашивает: — Предлагаешь её с меня снять? — М, — по мычанию Эна сложно понять, согласен он или же протестует (и видит Вселенная, Танелиир не удивится, если всё сразу). — Лично я хочу, ну, ничего сегодня не делать. — Звучит как план, — говорит Локи, и целует Тивана в кончик носа (и не улыбнуться, разумеется, не стоит Тивану ни малейших усилий, нет-нет-нет). — Буду весь день валяться в постели. — И всё? — И всё. Локи наваливается на него всем своим весом, и в тёплой мешанине тел и одеял Тиван сам не понимает, как начинает засыпать. Сквозь дрему он чувствует, как они все переползают друг через друга, толкаются и елозят, находя удобные позы и подстраиваясь, но у него нет ни сил, ни желания, чтобы открыть глаза. Когда Тиван всё-таки просыпается, их лица давно освещает дневное солнце, но никто не думает шевелиться. — М-надо, наверное, встать, — вслух рассуждает Эн Дви. Локи что-то мычит, потягиваясь, шипит, когда неудачно опирается локтем на матрас (под его рукой оказываются его же собственные волосы, и пряди неприятно оттягиваются от движений), и, наконец, снова укладывается, устроив голову рядом с плечом Эн Дви, и переплетая пальцы со столь удачно оказавшейся рядом ладонью Тивана. Тиван не говорит ничего — только утыкается носом брату куда-то в ухо и снова закрывает глаза. Тиван не хочет думать, как они оказались в таком положении, и почему брат, в отличии от них с Локи, лежит к двери не ногами, а головой. Тиван с великим удивлением понимает, что сегодня, пожалуй, вправду совсем ничего не хочет. Разве что полежать так ещё немного.