Зарисовки

      Нет, я всегда знала, что у Чонгука было какое-то особое влечение к девушкам с пышными формами. Мне было прекрасно известно то, что ему нравилось цеплять встречных красоток взглядом, когда мы вместе гуляли по парку – ещё раньше, когда наши отношения только начались, на далёком втором курсе, после моего неловкого и весьма непредвиденного признания. И да – поначалу меня это просто неимоверно бесило!              Как сейчас помню как долго собирала сопли и нюни в кулак и только благодаря святому пинку подруги однажды просто взяла и выцепила его на улице, посреди разговора с друзьями, утащив тут же подальше от посторонних глаз на скрытый и практически безлюдный дворик кампуса, под громкое улюлюканье прохожих и заинтересованно озирающихся студентов. А потом, едва стоя на трясущихся от мандража ногах, так и не сумев подобрать толком слов, чтобы вылить на него все те тонны испытываемых очень длительный и мучительно тянущийся год чувств, я… просто его поцеловала.              Вот так легко. Незамысловато и глуповато совсем чуточку, по–детски невинно, потому что смазанно по краешку губ, ведь целоваться не умела от слова «совсем». Было страшно, что он оттолкнёт, не примет, будет избегать как чумную и называть сумасшедшей, или того хуже – станет считать легкодоступной простушкой – особо завидной внешностью я уж точно не выделялась. Последнее, почему-то, наводило страху пуще всего остального. Может от того, что не хотела настолько низко падать в его глазах, а возможно потому, что таковой я вовсе не была, зная о любви и парнях только из анонимных историй в журналах и рассказов мамы да сестры. Так что испортить всю свою последующую студенческую жизнь из-за одной ошибки – одного из миллионных парней, которых привычно считать уплывающими и прибывающими заменимыми кораблями – было бы самой идиотской историей, которую однажды пришлось бы рассказывать своим детям.              Но стоило тогда мне оторваться от самых сладких в мире – и я более чем уверена, что смертельных для любого диабетика – губ, стоило лишь приоткрыть веки, чтобы следом уловить очертания его лица – прекраснее любой картины в самой искусной рамке –, очерченного густыми смоляными локонами… И меня встретили такие же глаза – полные удивления, растерянности и чего-то более глубокого – того самого, которое достать из самого дна хотелось уже неимоверно долго –, не менее занимательно изучающие мой лик.       Кажется… тогда мы перестали даже дышать, чтобы потом синхронно и прерывисто выдохнуть, а ещё рассмеяться от неловкости всего происходящего из-за накрывшего с головой смущения. Перестали, чтобы Чонгук раскраснелся гуще цвета самой спелой вишни и невесомо, почти бережно и тогда непривычно, переплёл пальцы рук с моими покалывающими, а затем, медленно коснувшись кончиком носа моего, ещё раз кротко чмокнул, и в отличие от меня – правильно и прямо в цель. Не в губы, а контрольно и прямо в яблочко. В самое моё сердце. Фатально и навсегда.              С тех пор, как половина его гардероба стала моей, а мой – остался по–прежнему всецело моим; с того дня, когда я впервые была у него дома и нашла то самое запретное, что судорожно прячут от родителей, случайно и совсем нежеланно удостоверившись в правдивости слухов о предпочтениях Чонгука – я знала. И позднее, в тот самый момент, когда впервые почувствовала себя «его» – тоже прекрасно помнила. Не раз ещё сравнивала, задумывалась, пару вечеров даже плакала, пока об этом не прознал парень, потом долго и елейно уверяя в том, что я для него «самая прекрасная, подходящая и вообще – лучшая», вытирая мою изуродованную гримасой самоуничижения мордашку от слёз.       И как-то… это прошло. Немного болезненно, правда, лгать ни себе, ни кому-либо ещё об этом не намерена, но всё действительно прошло – бережно было убаюкано несравнимой и необъятной любовью Чона со всех сторон.              А спустя ещё океан тестов, экзаменов, слёз и недосыпа, жаркой любви и незабываемых воспоминаний, я могу абсолютно спокойно теперь реагировать на его пристрастия. Ну, подумаешь, всего второй… Ему же нравится! Зато в ладошке помещается и неудобств своей хозяйке не доставляет! Да и о ревности со мной можно позабыть, потому что пялиться у меня другим мужчинам попросту нет на что. Значит не отобьют, не попытаются – не рискнут. Значит в сохранности и всецело только его.              Да, через несколько лет, в нашей общей квартире, мне уже абсолютно плевать на сверкающую, на большом экране в гостиной, своим полным пятым размером Байонетту, пока Чон увлеченно с её помощью разделывается с безостановочно подступающими врагами. Немножко завидно, чисто по-женски, но больше не мучает. Я и сама исподтишка наблюдаю за увлекательными боевыми сценами, нарезая на кухне салат, и наслаждаюсь какофонией всевозможных запахов, доносящихся из духовки, плиты и из-под собственных рук.              – Чёрт! – выкривает парень, когда от невнимательности жмёт неправильную кнопку, тем самым совершая фатальную ошибку в игре. – Всё, ну этот ваш сайд-квест в задницу! – выпаливает и сгоряча откидывает джойстик в сторону, злостно вперив взгляд в потухший на пару тонов экран с предложением попробовать снова. Он готов взорваться на месте, играя желваками и сцепив челюсти, будто дикий зверь, но забывает о соседней пороховой бочке с очень острым слухом – обо мне.              – Чонгук, ты же обещал! – следом подаю голос я, случайно порезав палец от резкого выкрика. Мимолётная боль при этом не играет роли, потому что куда сильнее сейчас давит где-то внутри – скребётся противно и злорадно, потому что парень опять бушует, снова забывает о данном месяц назад обещании.              – Фак, прости, – произносит он, в очередной раз, пропустив брань мимо собственных ушей, – прости меня, пожалуйста, – и я не могу ничего противопоставить этим полным раскаяния глазам, почти что слезящимся, потому что это правда – не хотел. Только вот всё равно сделал.              – Мы ведь уже об этом говорили, Гук, – стону я, облизывая безостановочно изнывающее и жгучее на порезанном указательном, но кровь, видимо, не собирается сдаваться передо мной так же легко и просто, как моё сердце перед Чонгуком, – никаких матюгов в пределах этой квартиры!              – Помню я, прости, – он драматично вздохнул, выключая игру и отключая джойстик от плазмы, и поднялся с насиженного перед ней места на полу. – Но оно само! Понимаешь? Мне сложно контролировать эмоции, когда я играю, – оправдывается парень, направляясь к длинному барному столу и занимая одно и мест.              – Так не играй! – вылетает быстрее, чем я успеваю об этом подумать, и Чон смотрит на меня с такой обидой, что хочется тут же откусить себе язык под корень, а ещё лучше – проглотить одним махом сотню тысяч иголок. – Помог бы мне с готовкой… – продолжаю порядком тише, съезжая с темы и потупив взгляд куда-то в сторону, на кухонный паркет, чтобы не чувствовать этой всепоглощающей вины за собственную бесконтрольность.              Игры для Чонгука – ещё одно неотделимое пристрастие, к которому пришлось привыкнуть, смириться и полюбить точно так же в ответ. С последними двумя пунктами, конечно, всё шло не совсем гладко, но привыкнуть к его многочасовым «вылетам из реальности» у меня всё же, с горем пополам, получилось. Сначала это было просто развлечением – незамысловатым хобби, как у любого другого мальчишки его возраста, но в один прекрасный момент, кажется… посреди курса пятого… да, точно пятого! Чонгука тогда заметила какая-то крутая команда киберспортсменов – он зачастил в то время с любительскими турнирами, полностью забив почти что на целый семестр учёбы, – а затем медленно, но верно, игры переросли в его работу – не основную, естественно, но приносящую вполне себе немалый доход.       Да, расплачиваться в ответ приходилось бесценным – его здоровьем, нашими нервами, и временем, что могли бы провести только вдвоём и совсем-совсем иначе. Часто бывало так, что у Чона не находилось даже жалкой минутки, чтобы обмолвиться со мной хотя бы парой фраз. Это расстраивало… больше – мне было одиноко. Знаете, каково это быть в отношениях, но ощущать себя единственным живым человеком на планете? А именно так я себя и чувствовала – ростком на увядшем поле цветов, некогда буйно пахнущем и радующим глаз прохожего. В очередной раз, сидя за ужином и глядя на пустующее место напротив меня с аккурат расположенными по бокам от полной тарелки нетронутыми столовыми приборами, хотелось просто удавиться ставшим в горле куском мяса. И он бы об этом не узнал…       Но… у меня просто нет права упрекать его в том, что большее количество времени он проводит не со мной, а с приставкой, которая скоро срастется с его руками и скажет, что так и было. И злиться на то, что у него не получается пройти очередной уровень или был провален забег – я тоже не могу, ведь это ему необходимо, а значит, в конце концов, – необходимо нам.              – Ты порезалась? Из-за меня? – немного отрешенно спросил Чон, но мне показалось, что это связано с нашим небольшим пререканием, так что просто отмахнулась и собралась пойти за пластырем, отложив злополучный нож в сторону.              – Не страшно, всего царапинка.              – Постой, Со Ыль – парень внезапно преградил мне путь, встав на выходе из кухни, – дай взгляну, – он осторожно обхватил моё запястье, отрывая то от лица, а палец – от моих губ, так, что между последними образовалась тоненькая ниточка слюны, стремительно растягивающаяся в длину и неизбежно разрывающаяся. В этот момент в его взгляде проскочило что-то странное – непонятное мне, потому что почти забытое под слоем полугодовалой пыли тишины.              – Что ты?.. – я не успеваю даже толком возмутиться, прежде чем кончик его языка просовывается меж суховатых губ и Чонгук, приподняв мою кисть выше, проходится им вверх по коже, наперекор стремящейся вниз солоноватой капельке, останавливаясь у самой ранки и присасываясь к ней губами.              Я чувствую, как он выводит им какие-то непонятные узоры, а они клеймом отдаются у меня внутри, стягивают от жара всё в один тугой комок и заставляют, в прямом смысле, задыхаться. Или же… задыхаться меня заставляет Чонгук? Его глаза, прожигающие в это время мои, уголок губ, вздёрнутый очень дёрзко и уверенно, словно он читает все мои мысли и чувства, как открытый букварь… Юркий язык, старательно вылизывающий каждый миллиметр и сместившийся неясным образом в невозможно короткое время слишком уж далеко от пореза, больше не кровоточащего, ведь вся кровь, кажется, прилила сейчас к моим щекам и ушам.       Весь Чонгук словно бы высасывает из меня остатки всего живого и едва дышащего, наслаждается и упивается вдоволь, в то время как я чувствую, что вот-вот неисцеляемо сгорю. Всполыхну ярко от одной лишь мимолётной искры между нами. Очень желаемой мною искры… Той самой, что со второго, родом из отдалённой части кампуса нашего университета и возрастом в пять счастливейших лет рядом. Искры месяцами потерянной – среди оглушающего грохота клавиш, заедающих игровых мелодий, звуков совсем не наших голосов – персонажей – выдуманных, ненастоящих, эфемерных… и куда более везучих, потому что Чонгук там, не со мной, смотрит на них, слышит и слушает только озвученные чужими голосами чувства и мысли…              Я задыхаюсь, когда он опускается ниже, вдоль испачканной соусом руки, – когда вообще успела?! – целует горячо-мягко, как умеет только он, распаляя меня ещё больше, мнимо преподнеся всё немыслимо целомудренно для чужих глаз. Если бы кто нас сейчас видел…       Следы его проворного языка горят, обдаваемые тяжёлым жарким дыханием, мои пальцы подрагивают, а во рту – собственный прилип к пересохшему в раз нёбу. Чонгук искусно собирает сладко-горькое с кожи, всё так же не отрывая взора от меня, с одной лишь поправкой – теперь он с жадностью облизывает им мои губы, непозволительно пошло пройдясь вновь вверх, к пушечкам пальцев. Обводит каждую поочередно, не обделив ни одну вниманием, обхватывает устами, совсем недолго обсасывая, будто это не всего лишь моя рука, а самое настоящее лакомство – наисладчайший вкушенный им леденец. А я, кажется, в этот же миг умираю…              И спасительный глоток получается сделать только через одну палящую бесконечность, в которую такое же бесчисленное количество раз я сгорала и возрождалась из пепла, подобно отчаянному фениксу, подконтрольная бессовестной игре Чонгука – его бесцеремонным торжеством.       Вдохнуть получается, когда он, всласть насытившись, со сладостным чмоком отрывается от импровизированного ужина, тут же довольно облизываясь и ухмыляясь с плещущимся нескрываемым озорством, позже просовывая свои пальцы между моих и любовно сжимая ладони. У него самая прекрасная в мире улыбка, честная и нескрываемая, неконтролируемая, потому что дорвался до того, что хотел. У меня – замершая мышца под рёбрами и месиво неразборчивых ощущений, совершенный беспорядок между «скучала, хотела, дождалась» и «неужели спятила?».              – Что это… было, Чонгук?.. – с трудом получается распахнуть рот и ещё сложнее вернуть в своё подчинение неповоротливый язык. Я всё ещё ошарашена его внезапными проявлениями любви – неизвестными мне ранее, в полной мере непредвиденными и… до постыдного приятными. Переварить это сложно, разобраться и понять самой – невозможно, особенно, когда по всему телу жар и в грудной клетке – его эпицентр. Поэтому моя сконфуженность, горящая на лице, говорит громче любых других слов, вынуждая Чонгука объясниться.              – Я давно хотел- то есть, просто это… – я и прежде видела его растерянным, но настолько – впервые. – В общем, как бы это объяснить… – он теряется, нервно зачесывая передние пряди волос назад, и проходится тем самым языком по пересохшим губам. Кажется, что Чонгук с упоением «залечивающий» мою рану минутами ранее, был просто иллюзией, потому что стоящий нынче прямо передо мной – робкий и до чёртиков смутившийся – аж никак не походит на того дьявола-искусителя, на живое и губительное воплощение настоящего греха похоти.              – Гук, – свободная ладонь мягко касается его короткой и почти незаметной щетины, а большой палец мягко водит по коже, пока я пробую этими незамысловатыми действиями его успокоить. Сама жутко нервничаю, но желание узнать что творится в его голове превосходит остальные испытываемые чувства, – всё нормально. Я пойму тебя, что бы ты мне не рассказал. Говори как есть – я не маленькая девочка и со мной не нужно ходить вокруг да около. Я не хочу, чтобы между нами оставалось ещё больше недомолвок и недопонимания и точно не выдержу ещё большее расстояние от тебя, – и это действует, судя по тому, как его внимание сосредотачивается целиком на мне – касаниях, словах и глазах. – Просто это было неожиданно для меня... Приятно, но страшно. Кажется, будто я про тебя ничего не знаю…              И он понимает это. Ему достаточно, чтобы почувствовать то, насколько далеки друг от друга мы стали за последние месяцы. Достаточно, чтобы понять и меня.              – У меня, кажется, хэнд-фетиш… – неуверенно заявляет Чон, шумно сглатывая стыд. – Знаешь, это- Это когда… тебе нравятся руки, пальцы, кисти настолько, что член колом и касаться их всячески хочется до чесотки, что я готов волком выть, лишь бы ты позволила мне хоть разочек ещё поцеловать… Звучит отвратительно, боже, прости, просто... – все слова льются с парня водопадом, но невозможно не заметить то, как привлекательно при этом он кусает свои губы – настолько, что голова кругом от переизбытка полученной всеми рецепторами информации, – блять! Да я ебучих два месяца слюни пускал на то, как ты готовишь, как ловко управляешься с работой по дому, как закусываешь ноготь на большом пальце, когда глубоко задумываешься и не замечаешь меня, вглядываясь в окно или в экран компьютера, пока завершаешь очередной рабочий отчёт. У меня в мыслях только то, что лучше твоих рук не существует ничего, кроме тебя самой! И, чтоб его, мне плевать, что я снова матерюсь, потому что ты вся просто слишком для меня, а я – слишком слаб перед тобой! – он прерывисто выдыхает, перевозбуждённый собственной тирадой и хлещущими ото всюду чувствами. – И я… чёрт, я слишком жалок…              У него беспокойно дёргаются в полуулыбке уста, глаза сканируют меня, и можно, будто на рентгене, увидеть, как суетливо в голове проносится ещё неисчисляемое количество мыслей, как переживания струятся по крови, сросшиеся с эритроцитами воедино, и принуждают его шею и уши предательски раскраснеться. Я не хочу отвечать, не могу, не умею и не знаю что – так и стою столбом, глядя в ответ, как овечка на новые ворота, и перевариваю услышанное.              – Прости, если я тебя озадачил, – извиняется тут же Чонгук, накрывая своей тёплой ладонью поверх моей руки на его щеке, и от этого, по коже бегут мурашки, – я не хотел. Точнее хотел, но не так, то есть… терпеть больше не было сил, понимаешь? У нас, к тому же, давно не было ничего больше поцелуев сутра и перед сном, потому что ты на постой была занята, я – выжат, как лимон. Но, похоже, что я повёрнут на каждой мелочи, которая о тебе, Ыль… Точно не продержусь дольше и удавлюсь, в очередной раз, вставшим поперек куском еды! Может, у меня Соылефилия?..              – Хочешь сказать, что боялся экспериментов? – ему сложно понять, к чему я клоню, поэтому решаю уточнить. – Или ты боялся, что их испугаюсь я, что не приму твоего фетиша? Поэтому так долго молчал, мучая нас двоих?              – Мы отдалились, – и я не понимаю, действительно ли он считает это достаточной причиной продолжать игнорировать меня шестьдесят с лишним дней, чтобы терзать моё слабое перед ним сердце, или неудачно шутит. Вот только чоново непонимание моего молчания на его ответ так и кричит о правильности первого.              – Чонгук… – выдыхаю, неверяще прожигая его взглядом. – Я сказала, что пойму тебя, но… – сердце Чонгука ухает в пятки, – я не могу, – вот-вот и оно тот час разорвётся, разобьётся вдребезги, задушится под толщей воды неприязни и отвращения и сгниёт, оставив разрушаться и его самого. – Я не понимаю, Чонгук.              Он перехватывает меня за кисти, крепче сжимая, и притягивает ближе – чтобы носом к носу и переплетённым вместе дыханием. Мечется взглядом, пока я сжимаю губы и всем своим видом показываю, насколько расстроена его поведением и словами. Пытаюсь отдалиться, но Чон не пускает – ни на дюйм не позволит мне отойти – никогда и только через его труп. Знаю, что у него внутри сейчас хаос, непонимание, такая же мешанина всего, как ранее во мне, но ни капельки не каюсь. Страшно тебе? Ну и пусть! Заслужил небольшую встряску за глупость.              – Я же люблю тебя, Гуки, – получается резко, отражаясь непониманием на парне. Он был готов ко всему, но точно не к этому. – И каждую мелочь, которая о тебе – я обожаю. Я тоже повёрнутая на тебе… можно назвать это – Чонгукофилией? – на последних словах смех самовольно вырывается, как бы я не хотела его скрыть. Потрясённый Гук – то ещё зрелище, а его фразочки, рождающиеся только в таких вот стрессовых ситуациях – просто бриллианты, и упустить хотя бы одну было бы кощунством.              – Как ты мог подумать, что я откажусь от тебя из-за такой мелочи? Меня даже твоя сисястая Байонетта не отпугнула и толпы не менее привлекательных фанаток!              – Значит… – мой смех уже откровенно походит на хохот, отбивающийся звонко от стен кухни, и я, воспользовавшись его ступором, выплетаю свои руки из плена, а Чон замолкает, мгновенно складывая факты по коробочкам. – Ах ты… мелкая! Специально до гроба довести хочешь?! Ну держись у меня!              Насладиться мнимой свободой подольше не получается, потому что сильные руки опоясывают талию и поднимают вверх, а мне остаётся только хвататься покрепче в ответ, не прекращая заливисто хохотать. Чонгук знает мою слабость к щекотке и, в отместку, наглейшим образом этим пользуется – кидает меня на диван, следом проникая под домашнюю футболку к животу, шее, ключицам и подмышкам – трогая всюду и не менее довольно скалясь от производимого эффекта. Мы валяемся и балуемся так ещё чёрт знает сколько времени, пока за окном бесшумно не тухнет фонарный свет и, погодя, огоньки в окнах квартир напротив; пока на город ласково опускает свои объятия ночь и шум наших голосов становится единственной прослушиваемой ею песней.              Пока Чонгук не целует меня самозабвенно, забираясь в голову и оккупируя все мысли, а ещё под кожу и по венам с разгоряченной кровью – закрадывается своими цепкими лапами в самое сердце и умиротворённо снова оседает в душе – точно фатально и навсегда… И со всеми идущими в комплекте пристрастиями.