Зачем ты преследуешь меня?

      Дофламинго морщится устало, раздраженно – из всего «птичьего» естества сквозит недовольство, приправленное нарастающим уровнем агрессии с каждой секундной. Пассивной пока что.       Дофламинго искренне не понимает, почему такой виток сюжета. Вопросов в стиле «за что мне это?» не возникает – за какое деяние наказание ясно кристально.       Наказание молчит. Он до последнего все годы молчал, все время, что был рядом, сохранял безмолвие, постоянно шурша треклятыми огрызками бумаги – бумаги он под свои ответы извел немерено, сколько изгрыз кончиков карандашей, оставляя на деревянном корпусе масляный след от бордовой помады. Даже теперь он не скажет ни слова, хотя все это время имел возможность изъясняться вербально. Молчание нагнетает как никогда.       – Черт бы тебя побрал, Корасон, – старший желчно выдыхает звание сквозь плотно сжатые зубы, смотря в упор на нарушителя своего спокойствия в слабоосвещенном углу каюты, напоминает о масти сердец в своей колоде, дескать, вот, брат, я тогда принял тебя, и чем же ты изволил ответить на мою доброту. По стенам пляшут тени от неверного света свечи, язычок пламени то и дело подрагивает от гуляющего по кораблю сквозняка.       Росинант – его безмолвный призрак – кривит губы в улыбке, больше напоминающей гримасу. В уголке рта запеклась кровь. Младший весь – в липких багряных подтеках, Дофламинго иногда кажется, что вместе со зримым образом его преследует едва уловимый металлический запах. Тошноты теплый аромат не вызывает с малых лет, но неприятно щекочет обоняние, конкретно в данных обстоятельствах.       – Черт бы тебя побрал, Роси, все черти сразу! – голос срывается на утробный рык, и бьется под кожей височная вена. Ярость, клокочущая, распирающая изнутри в поисках выхода, раскаленным железом растекается по всему телу вместе с кровью. Стрелка часов показывает полночь.       За иллюминатором с шорохом бьются волны о борт, покачивая судно на воде, и холодным светом мерцает растущая луна. На верхней палубе безлюдно – члены семьи разбрелись по каютам на время ночного отдыха после позднего ужина. Покой Дофламинго бессовестно нарушает предатель.       Предатель остается им даже после смерти.       Острее лезвий и прочные, как закаленная сталь, нити против нематериального – ничто. Джокер снова и снова со свистом разрезает воздух в попытках развеять проклятый мираж. Кажется, что улыбка Росинанта заостряется в эти моменты, и сгущается плывущий за ним сумрак. Брат не думает исчезать.       И немо смотрит из-под растрепанной челки.       Во взгляде Росинанта ни укора, ни печали, ни злорадства и довольства своей местью – засранец сумел его достать даже после выпущенной в него обоймы флинтлока! – только мертвенная пустота. Покойники тем не менее смотрят иначе, в глазах брата ощущается нечто. Нечто иное и не поддающееся формулировке, отличающее его взор от стеклянного взгляда трупа. Это тоже бесит, бесит до скрипа челюстями и стираемой зубной эмали. Ползут вверх уголки губ до пугающей, маниакальной улыбки – от одного взгляда на улыбку неприятно сосет под ложечкой и покрывается липкой испариной спина, мерзко будет прилипать к коже ткань одежды из-за проступившего напряженного пота. А братцу хоть бы что, глазом не моргнет на подернутые судорогой лицевые мускулы. Дофламинго ощущает напряжение в мышцах слишком явственно, от улыбки сводит щеки – весьма редкое чувство к нынешним годам, Джокер улыбается всегда, чтобы теперь это причиняло дискомфорт, – оглушительно хрустят суставы в узловатых ловких пальцах рук. Руки дрожат, мелкая гадкая дрожь перекидывается на все тело, вибрация отдается в самом нутре, и близится коллапс. Должен случиться взрыв.       Глухо осевшее на пол молчание разрывает смех, звучный, утробный, набирающий силу с каждой долей секунды с возрастающим давлением на диафрагму. Старший Донкихот смеется до першения в горле и хрипа, заламывая пальцы рук едва не до переломов, – хаотично свистят в воздухе слабо зримые струны. Пляшут на нитях отблески огня свечи под острый тонкий скрип.       – Подумать только, Роси, даже мертвым ты мне не даешь покоя! Что же ты не привел с собой родителей, а, Роси? Где же наш дорогой и возвышенный отец с его чистыми помыслами, где наша глупая никчемная мать? Где сгнили их трупы, они тебе наверняка поведали, ты ведь точно уже встретился с ними, Роси, так почему бы тебе не сдохнуть окончательно и отправиться с ними в святилище великомученников навсегда! – теряется за оглушительно звучащим безумием последний вопрос: «Зачем ты меня преследуешь, Роси?».       «Почему ты снова и снова навещаешь меня который год, Роси, упокойся уже наконец, тебе здесь нечего ловить!»       Дофламинго начал замечать не сразу. Образ младшего брата, маячащий на периферии – только-только боковым зрением удастся выцепить фигуру, и он тут же истончился и истаял в колебаниях воздуха, – окутанный серым посмертным саваном, словно туманом или дымкой от извечных сигарет, явил себя спустя сорок восемь дней со дня событий на зимнем острове. Прощение было свершено и убран пистолет с глаз долой за ненадобностью – мог ли Джокер предвидеть очередное скорое предательство от кого-то еще из семьи? Мыслей не возникало, и суета дел закружила падшего Донкихота вихрем событий. Дел и задач после себя Корасон оставил немало, начиная поиском, поимкой и возвращением на свое место Ло и заканчивая заделыванием брешей от Морского дозора: Цуру с Миньона присела на хвост на бесконечные несколько дней, снова и снова настигая Нумансию и действуя на нервы: было не до азарта и развлечения.       В полночь сорок девятого дня брат приобрел небывалую четкость для случайно привидевшейся картины, не списать на усталость и недосып в бешеной гонке со временем: время все равно было упущено и утекло безвозвратно – выследить мальчишку не удалось, и оставалось надеяться, что он загнулся в какой-нибудь канаве, суля своей смертью перерождение бесценного плода. Плод опэ-опэ Дофламинго хотел себе – Джокер привык получать и добиваться желаемого любой ценой. Чертов Росинант, клятый второй джокер в колоде, улыбающийся с карты с издевкой в глазах, с превосходством, словно ему удалось одолеть старшего, спутав ему одну из решающих партий, когда ставки были высоки и на кону немыслимая сумма денег. Второй джокер прострелен насквозь семью пулями и окроплен багряно-черным – рано, рано, братец, ты уверился в своих силе и мощи, ты был лишь придворным шутом.       Слишком умным и хитрым шутом.       Поначалу было даже смешно – маленький младший братик не в силах найти покой и теперь являет себя старшему, приходит на поклон в поисках посмертного снисхождения и откупа от совершенных прегрешений, дабы вечный мертвенный сон боле ничто не тревожило.       – Не прощу, Корасон, ты же знаешь: я не прощаю предателей, – Дьявол скалится как великий судья, вершащий судьбы и живых, и мертвых, и отмахивается от родной крови, как от надоедливого мелкого насекомого, недостойного путаться под его ногами. Росинант молчал, и в этой немоте не было ничего нового.       – Вот если бы ты попросил меня, Роси, если бы ты умолял, – Дофламинго смеется через плечо, не удостаивая брата взглядом.       Визиты Росинанта были непостоянны и не имели четкого графика: он появлялся по своему разумению, независимо от времени суток и расположения духа старшего – ему было все равно на радость и злобу, гнев, ненависть и эйфорию от побед и удачных сделок. Он просто был, возникал из ниоткуда, маячил за плечом и бездушно неморгающе сверлил широкую спину, ни на миг не отводя взор.       – Из тебя вышла бы неплохая марионетка, Роси. Зря я не забрал с собой твое тело, – Джокер подпер щеку кулаком, ухмыляясь уголком губ и вновь окидывая полупрозрачную фигуру брата оценивающим взглядом. – Представь, как было бы любопытно повстречать малыша Ло и показать ему тебя под моим управлением. Что бы он сказал? Занимательно, фу-фу-фу, очень занимательно, – алые лучи закатного солнца проходят тело младшего насквозь, Корасон словно светится изнутри медным заревом, и ярче прежнего видны кровавые разводы среди потекших сердец на рубашке. Как свежие. Дофламинго, кажется, чувствует отложившийся в памяти запах морозного и утекающе живого: перед глазами повторный сюжет, кинопленка крутится по второму кругу, и в вечернем воздухе витает нота пороха. Росинант, так и не сумевший нажать на курок – весь в отца, весь в мать, окаянный принц-пацифист, – падает навзничь на колкое покрывало снега, снег под ним ярче пропитывает алое. Потребуется не так много времени, чтобы тело оказалось укутано в посмертное одеяние, холодное, белоснежное – ангелам ведь так к лицу белый цвет. «Гнить тебе под снегами, маленький ангел несчастий, гнить долгие годы и никогда не достичь искупления грехов».       Немое присутствие брата стало по-своему привычным, сравнялось с обыденностью и нормальным положением вещей: теперь от него не было никакого шуму и убытков, никто не орошал ковры, одежду, скатерти горячим чаем, никто не вертелся под ногами и не сшибал вместе с собой в падении, стало на порядок тише и благостнее на корабле, базе, в каждом промежуточном пункте на карте во время запланированных или вынужденных остановок. Не верится, что все они, всей семьей, на несколько лет до такой степени привыкли и освоились с постоянным шумом жизнедеятельности безмолвного арлекина, что тишина стала ощущаться иначе, значительно приятнее, не заполненная ни единым лишним шагом. Пустоты не было, не возникло чувство потерянного кусочка паззла – наоборот: картина стала правильно целостной, без лишних деталей переднего плана. Расходы на бумагу значительно сократились тоже.       – Почему же ты молчишь теперь, Корасон? Ты ведь всем раскрыл свою лживую тайну, тебе нечего скрывать, – Дофламинго шуршит счетами и накладными, вчитывается в строки договоров и ставит свою подпись, где требуется и сочтено допустимым. Возня с макулатурой не доставляет никакого удовольствия, но иногда требует внимания лидера – Джокер предпочитает быть в курсе дел семьи не только из устных отчетов, лично время от времени сверяя и сравнивая полученную информацию с задокументированной на бумаге. Врать ему никто не осмеливается – Росинант и Ло были уникальны в этом. Любая ложь, рано или поздно, становится явью.       – О Ло никаких вестей, гляди погиб твой пасынок без присмотра папочки, Роси, – посмеиваясь, Донкихот откладывает очередной документ в стопку на правом краю стола. – На кого же ты его оставил, одного против немилостивого мира? Ты украл опэ-опэ у меня из-под носа, Росинант, но помяни мое слово: я его верну и заполучу. – Младший ничего не ответил, неустанно всматриваясь в линзы очков. Жить под взглядом вошло в привычку.       Незаметно прошла пара лет в подготовке к осуществлению замысла – земли Дресс Розы Джокеру приглянулись сразу, примерить корону правителя государства не составило труда, и Дофламинго возжелал. Последние песчинки времени в часах, горсть мелкой крупы дней, часов и минут – осталось немного: посеянные семена сомнений пустили корни, взращивая плод народной революции. Донкихоту оставалось томиться сладостным предвкушением в ожидании своего акта – да начнется представление и будет новый свет.       – Столько стараний и все зря, Корасон. Посмотри, сколько данных тебе удалось собрать, как тебе хотелось предотвратить трагедию и примерить плащ героя на плечи, и чего ради? Фу-фу-фу, сама судьба благоволит мне, Роси, и держит под руку. Ты, наверное, забыл в своих мечтаниях, в чьих жилах течет королевская кровь. Твоя оказалась порченой и с гнильцой. Ай-яй-яй, Роси, правительственной крысе не сравниться в силе и мощи с чистокровным львом, – брат не повел плечом, не реагируя на сказанное. Собеседник из него был никакой, впрочем, изменилось ли что-то? Живой Росинант был таким же, разве что хмурился иногда или по неосторожности шире положенного раскрывал глаза, порой выдавая свои эмоции с поличным, а ведь как старался оставаться холодным и неприступным. В посмертии ему почти удалось этого добиться. Только не своими усилиями – «даже в этом я тебе помог, братик».       Замечали ли что-то лидеры семьи – не имело значения, лишних вопросов не следовало. Молодой господин оставался в здравом и трезвом рассудке, и этого достаточно; Дофламинго не интересовало, что считает семья насчет его односторонних диалогов, если они, конечно, улавливали на слух обращенные к пустоте фразы – в пустоте неотступно маячил младший брат, слушая, слушая все озвученное и временами становясь свидетелем тому, что было скрыто от чьих-либо посторонних глаз.       Дофламинго задыхается, жадно хватает-глотает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, хмурит светлые брови и жмурится с силой во сне – события прошлого преследуют так же упорно, как и брат – тоже пережиток прошлого, – следуя по пятам, где бы Джокер ни находился, как бы ни топил память детских лет в вине и роме. Проходит еще пара мгновений, прежде чем он резко принимает сидячее положение, пытаясь отдышаться от кошмарного видения. На горло фантомно давит тугой плетеный жгут, натирает чувствительную кожу до алых следов, – требуется усилие, чтобы не поднести руку к шее и убедиться, что ничто не сдавливает под кадыком. В ногах, почти на самом краю постели, без единого звука и движения сидит Росинант. Бесстрастный лунный свет подсвечивает бледное лицо, и брат в холодных отсветах царицы ночи выглядит мертвее чем когда-либо. От трупного цвета кожи морозно веет льдом.       Старший Донкихот внемлет ночной тишине и молчит какое-то время сам, приводя ритм дыхания в норму, тупо смотрит спросонья на образ младшего, не в силах перевести взгляд или взять с прикроватной тумбочки очки. Росинант, в конце концов, когда-то видел его глаза, не мог не видеть, и сейчас не сможет никому ни о чем рассказать – какое там, если Дофламинго есть единственный, кто видит непутевого Корасона все эти годы: «Сердце» словно прикован к нему незримой и не имеющей веса цепью.       Либо Дофламинго прикован к Росинанту, не в силах избавиться от призрачных кандалов. Такой догадки, впрочем, у Джокера не возникало.       – Ты ведь тоже помнишь это, Роси, – севший голос старшего со сна сипло звучит, немигающий взгляд, под стать брату, – в упор на не упокоенный дух. – Ты был с нами, с нашими родителями и со мной, заходился в крике и давился слезами. Ты не мог это забыть. И я никогда не забуду, мир заплатит сполна за те дни отчаянья. Я не допущу повторения, Роси, и взыщу со всех должный ущерб. Ты и родители уже внесли свою плату, – на губах заиграла извечная улыбка, освещенная луной, более вымученная чем обычно, но все еще – мрачная и пропитанная едкой злобой. Младший по обыкновению оставил откровение без ответа, растворившись в темноте спальни.       – О? Неужто все еще больная тема, Корасон? – Джокер рассмеялся глухо, откидываясь на подушки обратно, и глаза ладонью накрыл, чувствуя подступающее облегчение: тугой узел привидевшихся воспоминаний в груди ослаб, и стихло эхо голосов разъяренной толпы. Остался только запах гари и сигаретного дыма.       За годом год, отметка на хронологической шкале перевалила за первые лет пять, – немое наказание, проклятый всеми дьяволами и богами младший брат: Росинант остался неизменен, Росинант ничего нового не делал, лишь напоминал о своем скоропостижно оборвавшемся существовании. Казавшееся обыденным пребывание младшего за плечом стало раздражать.       – Остальным ты тоже являешься, Корасон, или это только мне выпала такая честь, фу-фу-фу? – Дофламинго нервно дергает уголком губ, сводя ближе к переносице брови. Не приходится рассчитывать на ответ. – Катился бы ты, Корасон, в свою могилу, ты видел достаточно, чтобы налюбоваться на меня на весь остаток своего бренного существования вперед! Ах да, Роси, тебе ведь не суждено было прожить твой отмеренный срок. Но не расстраивайся, мой маленький братик, я проживу эту жизнь за нас двоих. Так, как это положено Королю.       Повисло молчание. Молчание стало таким же неизменным спутником Джокера, как когда-то тишина была верной подругой его «Сердца». Вязко и лениво в солнечном свете текут минуты, доносятся с городской площади людские голоса, свидетельствуя о мерном ходе жизни. Город жив и обманывается своим слепым счастьем. Росинант не шелохнется, не спеша повиноваться королевскому наказу и испариться белой дымкой. Белокурые пряди, выбивающиеся из-под чудного головного убора, в знойных лучах вспыхивают золотом: свечение могло бы быть похоже на ангельский нимб, не будь покрыта голова младшего. Почему-то эта мысль вызывает раздражение сверх меры.       – Даже сейчас ты пытаешься устыдить меня и читать проповеди!       В стену полетел бокал с вином, терпко окропляя камень и со стеклянным звоном разлетаясь искрами осколков во все стороны. Особенно крупный осколок Джокер рассек нитью по мановению указательного пальца.       – Год был урожайным на сорт неббиоло, семилетняя выдержка, цени мою щедрость, Роси, – Дофламинго скалится в неестественно широкой улыбке под расходящийся по зале благородный аромат сухого красного.       «Зачем ты преследуешь меня, Роси?»       – Скажи, Роси, это ли ты желал увидеть? – небо тянется бескрайним полотном, и медленно по голубому плывут белоснежные облака. Поверженный, растоптанный и утомленный битвой, падший король лежит в пыли средь обломков и смотрит сквозь пошедшие трещинами линзы на безучастные сгустки пара: зацепиться бы и взмыть ввысь, как раньше, как всегда, но не слушаются хозяина разбитые пальцы, и слабо стелется по земле тонкая струна. Росинант стоит в изголовье и курит свой дрянной дешевый табак – впервые за прошедшие годы Дофламино видит меж напомаженных губ сигарету: на фильтре, как и раньше, виден маслянистый отпечаток, до обоняния доносится вонючая горечь, явственнее, чем когда-либо.       – Ну что, маленький ты принц, убедился, доволен? Малыш Ло отомстил за тебя, каким преданным оказался, – старший жмурится, застывшая улыбка скорее напоминает лицевую судорогу, сквозит в голосе усмешка. На языке неприятно осел металлический привкус.       – Почему бы тебе не отправиться отпраздновать свое отмщение вместе со всеми, а, Корасон? Тебе больше нет нужды преследовать меня по пятам. О-о, ты все эти годы не отлипал от меня, вцепившись мертвой хваткой в мою жизнь, повторял мои шаги и следы, ни слова не сказал за все свои треклятые визиты. Я уже не помню, как звучит твой голос, Роси, и я рад, что забыл его звучание. Забыть бы теперь твое лицо и не вспоминать о тебе никогда, – пола смоляной прокуренной шубы будто бы шелохнулась от движения воздуха, но павший Дьявол не заметил перемены.       – Устал я, Роси, – Дофламинго посмеивается с долей иронии, в легкие плотнее забивается сигаретный дым, ощущаясь обманчиво удушливо, и старшему кажется, что он теряет крупицу рассудка. – Пошел бы ты прочь, навсегда, что теперь твой якорь? Угрызения совести? Не смеши, ни капли тебе не совестно за все свои деяния, попытки водить меня за нос и вершение правосудия. Свободен, Роси, ты можешь быть свободен, и твое немое присутствие мне уже осточертело, – Донкихот размыкает веки и видит лицо: лицо склонившегося над ним младшенького слишком близко, можно рассмотреть, как струится почти прозрачная струйка дыма от тлеющего кончика сигареты. Дофламинго умолкает, перемены в позе, в атрибутах «Сердца» – спустя тринадцать лет неизменности любая деталь ощущается ново. Видна перемена во взгляде выразительных карих глаз.       – Тебе следует отдохнуть, Доффи.       Из груди рвется смех.       – Поверить не могу, Роси, неужто ты решил попереживать о старшем братике? Я-то отдохну, Роси, но кто займет мое место? Вещи, доступные мне, никому не под силу, и вы еще увидите: монстры восстанут из теней, ведомые голодом, и им никто не даст то, что требуется, кроме меня, – младший равнодушно выдыхает сизое облачко в небо – возвышенные речи Джокера не производят впечатления, – в задумчивости будто чуть запрокинув голову, оболочка теряет плотность до растворения Росинанта в свете солнечных лучей, Дофламинго видел эту картину не раз.       – Ушел, Роси, фу-фу-фу? Вот и катись, я от тебя, как ты сам сказал, наконец, отдохну.       Следующая встреча состоялась в камере Импел Дауна.