Слишком долгое время

Почти в самом начале, в первый день сбросов песка и бора на реактор, кто-то из летчиков, проходя мимо офицерской палатки, негромко произносит фразу, которая Борису в память врезается сразу – да там и остается за неимением более емкой аналогии: «Здесь хуже, чем на войне. Там хотя бы понимаешь, с кем воюешь, как воюешь, за что… А тут только наудачу мечемся, по дороге ключи подбирая». Борис фразу запоминает. И в ее действительность, пусть и не хочет, верит безоговорочно. Он забывает, что такое мирное время, поразительно быстро. Не стремится поскорее перебраться в комфортабельную рабочую обстановку номера, адаптируясь к тому, что есть. Иногда слишком налегает на кофе, пока явно не начинает частить сердце. Иногда стреляет сигареты у летчиков, вспоминая привычки давно ушедшей юности. Спит так мало, как люди в его возрасте, даже рьяно возраст отрицающие, давно уже не спят. Щербина постоянно готов к бою на разных эшелонах, который и не думает заканчиваться, затихая лишь на несколько ночных часов. А утром вся утихомирившаяся было канитель начинается по новой, и конца-края этой спешной командировке не видать так не видать. Возможно, это его последнее серьезное дело, которое не для галочки, не строкой послужного списка, за которое перед самим собой не стыдно. Возможно, нет. – Борис Евдокимович, – заглядывает в рабочий трейлер генерал-полковник Пикалов. Коротко обозревает разрозненные приказы-справки-докладные, над многими из которых Щербина работает в параллель, и, помедлив, интересуется словно невзначай. – Вас отвезти в гостиницу? Только вы в лагере и остались. Разумеется, Пикалов говорит не о своих бойцах и даже не о летчиках Антошкина. Но, позвольте, а где, собственно… – Прямо-таки один? А как же Легасов? – Я думал, вы в курсе, – бездумно замечает его собеседник, посматривая в ответ уже с откровенным любопытством. – Там же, где и всегда по вечерам. – Опять у реактора? – раздражается Борис, у которого настроение и без того было не в высшей точке. Поводит плечом, будто хочет сбросить с себя накопившуюся усталость, и морщится, когда фокус не удается. Если бы все было так просто. – Надеюсь, хотя бы в защите? Хотя, какая, к черту, защита, почему его вообще туда пустили? Ладно, ему не дорога собственная жизнь, но уж вы-то должны понимать… – На пустыре, – обрывает Пикалов совершенно не нужный ему перечень навешиваемых долгов. На товарища Щербину не злится: зампред совмина и так справляется с ситуацией лучше, чем можно было рассчитывать от чиновника. А то, что периодически сваливается в сварливый тон и перекидывание задач – ну так это вполне простительно. Владимиру Карповичу как человеку военному вот предельно ясно, что такому, как Борис, непросто себя переламывать, чтобы не упражняться только и исключительно в командовании вся и всеми, а прислушиваться. К химразведке, летчикам, ученым. Одним ухом хотя бы, пока второе вечной битвой с Москвой за ресурсы занято. Прислушиваться, оказываясь неправым куда чаще, чем привык. Удивительно, но – Пикалов готов поставить на это именную фляжку, подаренную ему Антошкиным, но покамест так и не удостоившуюся содержимого крепче сидра, – благотворное для всей ликвидационной группы влияние на товарища Щербину в большей степени оказывает именно что Валерий Легасов. Равно как и сам Борис Евдокимович – на ученого. И ведь неплохой тандем… был. Потому что их профессор в последние дни сам на себя не похож. Молча делает, что попросят. С заверениями, что они не успевают и половины, не выступает. С остальными сокамерниками по Припяти… то есть членами правительственной комиссии рангом пониже Щербины не схлестывается. Скандалов, обоснованных или нет, и тех не провоцирует. – Каком еще пустыре? – вклинивается в размышления Пикалова голос Бориса Евдокимовича, твердо вознамерившегося получить ответ. Это определенно хороший знак. – За лагерем, где недострой новой школы. – И что Легасов там забыл? – недоумения в голосе Щербины становится все больше. – Только не говорите мне, что взять пробы грунта в городе больше некому. – А вы сходите, посмотрите, – неожиданно предлагает генерал-полковник вместо ответа, в последний момент прикусив язык. – Может, хоть у вас получится его расшевелить. Видите же, какой он в последнее время, это… Это ненормально, Борис согласен. Для Валерия Алексеевича – точно ненормально, потому что Щербина помнит его иным. Один момент помнит вот куда ярче прочих. Это был, кажется, третий их день пребывания в Припяти, когда памятный разговор о губительном действии радиации на опрометчиво кинувшихся прямо в эпицентр чиновников уже состоялся, выверенная доля сожалений по этому поводу себя исчерпала, а товарищ Хомюк их скромную обитель еще не посетила. Кажется, в тот вечер Борису изрядно надоело наблюдать, как Легасов изводит себя расчетами, и он вытащил ученого на берег реки… вернее, на затон за так и не открывшимся парком развлечений. Природа здесь была поистине прекрасна. Мерцающая водная гладь, тишина, не перебиваемая звуком перемещающихся вертолетов – налеты на сегодня уже закончились – стрекочущие сверчки и ухающие где-то в отдалении совы… В подступивших сумерках особенно величественно выглядели сосны. Пока еще не выгоревшие, но хилеющие с каждым часом. – Им сотни лет, – сказал тогда Легасов, тоже глядя на их исполинские силуэты, – нас не будет – а они… они могли бы быть. Еще долгие, долгие годы. И так он это сказал, с потаенной тоской, с внутренней болью, что Щербина перевел взгляд с заречного пейзажа на ученого, да так и не отвел за последующую пару минут, пока они не двинулись в обратном направлении. Он себе-то не мог ответить, что именно его так проняло. Напоминание о быстротечности человеческой жизни? О том, что авария и по природе проехалась с неменьшим размахом, чем по людям? Или невольно всколыхнувшееся – о том, сколько им, вот именно им самим, осталось? Не знал, потому и объяснить Легасову, пытливо вглядывающемуся всю обратную дорогу к гостинице в резко замолчавшего Щербину, не мог тоже. Это, наверное, особое умение ученых – или же их проклятье: смотреть в суть вещей. Видеть за циферблатом – механизм, вращающий шестеренки, за ионизированным воздухом – последствия на сотню лет, за пока еще зелеными соснами – загубленную природу, за политической фигурой – человека. Борис неявно прочувствовал тот момент, когда Легасов окончательно перевел для себя по какой-то внутренней шкале некоего зампреда совмина в разряд тех, с кем можно поладить не только для дела. Примерно тогда же, когда и сам Щербина, с примесью удивления и неверия к самому этому чувству, осознал, что человек этот – своенравный, не умеющий играть в социальные ритуалы, видящий правду единственной целью и идущий к ней через бурелом чужих отговорок – ему нравится. И случилось это чуть раньше вечерней незапланированной прогулки к соснам: после начала налетов к реактору, после объявления эвакуации, после модернизации парашютов для сбросов... Но вот когда именно? Нет ответа. Как будто так и должно было случиться, так какая разница, когда. И именно то, что налаженное было за рамками рабочих вопросов общение, ставшее легким и необходимым, теперь неуклонно исчезает из его жизни, дает Борису достаточный толчок, чтобы понять: он откровенно и неприкрыто скучает по тому великовозрастному нахаленку-Легасову розлива первых их дней в Чернобыле. И ведь сам от себя не ожидал, что их поначалу открытая конфронтация вначале сгладится обстановкой до вынужденного нейтралитета, а позже разрастется в подобие приятельских уважительных отношений, где допустимы и вольности в обращении, и сарказм в интонациях. И что в принципе человек этот займет в его жизни такое важное место. А сейчас кажется, что то было действительно хорошее время. Потому что теперь Легасов другой. Задумчивый, замкнувшийся, совершенно не идущий на контакт. Причем Щербина доподлинно знает, что ученого распирает что-то, пережимающее ему грудную клетку. Но что? А ведь Борис терпеть не может чего-то не понимать. И подвернувшийся Пикалов с его ремаркой про пустырь кажется неплохим шансом все наконец-то если не выяснить, то хотя бы наметить себе план. И если генерал-полковник думает, что Щербина, в своем дорогом пальто и с привычно задранным до потолка носом, будет чураться прогуляться до какого-то там недостроя, то Пикалов плохо знает Бориса. Ради достижения поставленной цели он может и не такое.