Слишком долгое время

Глупо было рассчитывать, что эвакуация кота существенно поднимет Борису на редкость паршивое настроение, вызванное хронической бессонницей — и хронической же невозможностью полностью разрулить ситуацию. А кот… что кот. Ему однозначно лучше, чем всем им здесь: он уже на пути к безопасной траве под лапами, еде с избытком и новой, даже если девятой, жизни. Щербина не ощущает себя таким значительным, как привык. Разве что изо всей этой юмористической настолько, что почти абсурдной истории чуть менее безнадежным. А еще он странно рад компании ученого в другом углу рабочего трейлера. Даже такой мрачной и молчаливой, как теперь. Рад, потому что интуитивно там еще, на взлетном поле несколько суток назад, разобрал в Легасове — своего. Не партийного крючковорота или участливо-снисходительного человека вроде Чаркова, который имеет в руках власть, способную раздавить тебя по щелчку пальцев, но предпочитает грубому наезду танка долгие предварительные реверансы. Себя Борис увидел. Такого, каким был, пожалуй, в двадцать, да и к тридцати еще что-то оставалось. Больное, честное, щерящееся хищным оскалом на жизненные ситуации, трактуемые однозначно с точки зрения бюрократической машины, в которой все они винтики, а вот по-человечески порой не трактуемые никак. К тридцати пяти болезнью человечности он сполна отболел, осознав, что слишком масштабна, да и не для его лба стена, чтобы ее расшибать. А расшибать показательно так и вовсе чревато, безо лба можно остаться уже не фигурально. Подуспокоился, перегорел, на судьбы мира больше не замахивался, перегибая и злоупотребляя своим положением исключительно в частных вопросах вроде ответных услуг или запрошенных одолжений впоследствии. Легасову же под полтинник, но приличную ложку инфантилизма вприкуску с парой-тройкой котлов порядочности и душевной нечерствости жизнь из него так и не вычерпала. Щербина объективно полагает это большим минусом, который еще аукнется профессору впоследствии, и эхо то будет долгим. Субъективно же Валерию Алексеевичу он малость завидует. И потому лучше других, пожалуй, понимает, что состояние эмоционального отупения, в котором Легасов пребывает уже не первый день — не следствие примирения академика с действительностью, которое, наконец, случилось, а неспособность эту действительность, со всеми присущими ей подлостями, водоворотами и подводными течениями, переварить. Вот что бывает, когда выпускаешь тепличный цветок в реальный мир, где ему быстро по листьям секатором проедутся. Только так недолго и сам стебель зацепить невзначай. А этого допустить Щербина уже не может. *** Борис ставит на столик в рабочем трейлере две чашки. Идентичные. Черный кофе без молока, сливок и прочих дополнений, как любит он сам — и как не любит Легасов, который обыкновенно пьет с двумя ложками сахара, не меньше. Сластена, Щербина подметил это сразу и до сего момента знание использовал по прямому назначению: порадовать в мелочах. Валерий Алексеевич не глядя тянется к чашке и отпивает треть, даже не поморщившись. Явно продолжая обдумывать мысль про водолазов и минимизацию рисков для них, которая у него в голове не первый час крутится. Что ему непривычный кофе, он бы с такой отстраненностью и молоко выпил, не спросив, не с местных ли оно случаем пастбищ. Борис лениво гоняет по столу карандаш. Еще бы так легко гонялись в голове мысли. И исчезали воспоминания. Потому что, когда после согласования с Москвой пару часов назад обсуждали поход под реактор группы инженеров, Легасов был очень похож на себя в первый день их знакомства. И не похож одновременно. Так же сыпал терминами, въедался в детали, придирался к экипировке и вместе со всеми прикидывал варианты кратчайшего маршрута. Глазами только не сверкал больше. Будто сидел где-нибудь у себя в лаборатории и список химических реакций для диссертации выводил, без очеловечевания реагентов. Карандаш в конце концов ожидаемо падает. Профессор даже не дергается. Ясно, с внешним раздражителем не сложилось. — Не остыл? — отпивая кофе из своей чашки, спрашивает Борис для проформы. Потому что и так уже видит: пошатыванием привычек и ежевечерних ритуалов (вроде обоюдной тишины на рабочем месте, дабы не мешать друг другу) тут не обойдешься, придется придумать что-то действеннее. — Борис Евдокимович, вы про реактор хотите спросить? — не поднимая головы шелестит Валерий Алексеевич. — Так он не остынет. Я ведь уже объяснял, что пожар… Щербина хочет спросить про степень усталости конкретного лица, продолжительность, с которой ученый намерен так над собой издеваться и — совершенно в обход всех формальностей — «что с тобой». Но он знает. Дурной манеры жалеть кого-то Борис не имеет. Равно как и не страдает излишним гуманизмом. Жалость унизительна для того, на кого направлена, она же — изобличительна для проявляющего. Будто, раз позволив себе ее, ты необратимо меняешься. И отныне все вокруг видят в тебе человека, снисходительного к чужим промахам, которому не грех и на шею присесть. Результат и побыстрее — то, что ему нужно. А на сантименты у них времени нет. *** К тому, что Легасов раз за разом нарушает инструкции, Щербине бы уже привыкнуть — но он не может. И срывается, когда не видит ученого за завтраком: вместо него Легасов на БТРе уезжает с разведкой исследовать какой-то радиационный пик, которого на той местности просто быть не может. По возвращении ученый очень торопится к дозиметрическим картам… ничего, придется торопиться медленнее. — Вы говорили «пять лет», — жестко замечает Борис. — И при этом делаете все, чтобы и их превратить… во сколько, в год? — Я говорил: «не более пяти», — методично правит его Легасов и не отвечает на вопрос. У него во взгляде вообще нет ничего, кроме вселенской усталости и общего осознания, что из позиции догоняющих, а не опережающих время правительственной комиссии не выйти еще очень и очень долго. Время вообще — самая бесповортная вещь, которую только можно украсть из жизни человека. Чернобыль крадет с избытком, не скромничая и не давясь. — Что вы надеетесь купить? Сотни жизней по цене собственной? — спрашивает Борис то ли в мрачной шутке, то ли в очередной бездарной попытке понять, и на сей раз не ждет ответа. — Мы это допустили. Мы, ученые, — Валерий Алексеевич наконец-то смотрит ему прямо в глаза, без утайки, доискиваясь понимания. И та стена равнодушия, которой он отгораживается ото всего и вся последние несколько дней, на миг дрожит, покрываясь рябью. Но импульс слушком слабый, чтобы ее обрушить изнутри. — Вы же знаете, какой институт разрабатывал реактор типа РБМК. Конечно, Щербина в курсе. Он умеет читать личные дела тех, с кем работает. Особенно если тоненькие папки заблаговременно подсунуты кем-то вроде Чаркова. Но понимания ему это не прибавляет. — И поэтому — что? Академик Легасов прилюдно должен ответить за ошибки Александрова? Потому что я что-то не вижу его здесь. И вообще никого не вижу, кроме тебя, — припечатывает Борис, не замечая, как за напускной злостью между ними ломается барьер фамильярности. Гораздо больше его волнует чувство неуютного раздражения при взгляде на Валерия, с которым отныне приходится мириться. Потому что в бессмысленной борьбе правды и системы, в которой Щербина участвовать не планировал— и которую теперь возглавляет этаким серым кардиналом, Легасов был его компасом. И пока стрелка компаса возмущенно — настырно так, что почти навязчиво, и с удручающей регулярностью прямолинейно — колебалась на отсечке правды, Борис знал, каким курсом и по каким ориентирам в отныне искривленной реальности следует. Это в целом было хорошее, безопасное чувство, даже если маршрут иной раз выпадал дряннее некуда, потому как рядом шел тот, кто хотел быть полезным, быть… быть в достаточной мере живым, чтобы траектория Бориса не менялась. Сейчас желания жить в попутчике нет. Стрелка молчит, дергаясь исключительно по инерции. И, кажется, компас проще при очередной инвентаризации признать нерабочим, чем полагаться на него впредь. Все равно что стоящие часы, пару раз в сутки отражающие действительность. Только что с них толку в остальное время? С другой стороны, а чего Борис хотел? Взрослые люди, взрослые травмы. Удалось приноровиться к Чернобылю, здесь тоже придется постараться. Только сначала навести порядок в документах, которые не терпят отлагательств. И заодно ненавязчиво намекнуть Легасову про счастливого кота этаким положительным подкреплением. Щербина не особенно верит, что оно сработает. Но по старой партийной привычке хочет извлечь пользу изо всего, из чего ее в принципе можно извлечь. Даже из собственной глупости, чем хоть субъективно, хоть объективно является инициатива с котом.