***
К’Рух не умеет плакать, но горевать — сколько угодно: два дня К’Рух прячется то в кладовых, то в мастерской, вылезая лишь для того, чтобы попить, три ночи — заливается криком, пока сухость не начинает драть горло, а на рассвете, когда оба солнца согревают стылый край пустоши, наконец-то решает со всеми познакомиться. Негусто на ферме народу: хозяйка по имени Марча Санстоун, её детёныш-девочка по имени Лиска, дроид-помощник и несколько могильных камней. Выходит, раньше тут семья жила, а сейчас — так, объедки. К’Рух сразу же приступает к делу и перво-наперво знакомится с дроидом-помощником, — садится на корточки, подбирает проволочный прут и трогает дроида этим прутом, так и не осмелившись подойти поближе. — Уип, — пиликает дроид, мигая лампочками, и в его пиликанье слышно раздражение. К’Рух прежде не грабила ни фермы, ни сторожевые посты: мала ещё, лучше стереги бант и кричи, если кто-то на подмогу заявится, — но несколько раз семье К’Рух доводилось торговать с джавами, и К’Рух однажды залезла в их краулер и нашла там кучу хлама, а потом это хлам заскрипел, загудел и стал так таращиться, что К’Рух завизжала и вывалилась оттуда быстрее, чем из ямы сарлакка. «Никакого почтения у них нет, — сказал потом отец и, взведя курок, пальнул вхолостую в знак прощания, — им ноги даны, чтоб по земле ходить, а они в машины спрятались». К’Рух побаивается машин: они большие и громко шумят, — но с отцом не соглашается, и плевать, что он вождь: почему бы не жить в крепости, если ты — джава, слабый и маленький? — Это наш работник, он помогает нам воду грузить, — объясняет Лиска, шмыгая носом, а К’Рух шипит, и за ней волочится по пыли тонкая цепь, — мужчина всё-таки сумел её изловить и защёлкнуть карабин на одном запястье, но К’Рух вывернулась, отняла цепь и хлестнула его этой цепью в отместку за побои. — Ты меня боишься, да? Я принесла поесть. На. К’Рух кружит вокруг детёныша, урчит и удивляется убеждению, что кто-то может бояться такую слабую кроху: один раз возьмёшь покрепче, выкрутишь голову, пока не хрустнут позвонки, — и всё, делов-то. Впрочем, горшок с едой пахнет интересно, — в достаточной мере интересно, чтобы К’Рух не замахнулась кулаком снова, — и поэтому К’Рух тычет Лиску пальцем в щеку, Лиска кричит, ставит горшок на землю и бежит в дом, а К’Рух забирает подачку и обустраивается с ней на крыше кладовой. — Ма-а-а-ма-а, — жалуется Лиска, за руку выведя мать во двор, — я его боюсь, он страшный. — Не говори глупостей, нечего его бояться, — говорит Марча, — он ещё маленький, и у него нет ни банты, ни племени, ни гадерффая. По крыше ползёт песчаная ящерица, и К’Рух, свернув этой ящерице шею, грызёт её заживо.***
К’Рух ходит за детёнышем по пятам, и Марча этим недовольна, но К’Рух уже взрослая, и ей не очень-то интересно, что людям нравится, а что — нет: К’Рух сидит на корточках и смотрит, как Лиска поливает тыкву, а потом, рассердившись, встаёт и забирает у неё кувшин. — Отдай! — кричит Лиска. — Ыр-р-р, — обнимает К’Рух кувшин, прижав его меж грудей. — Отдай! Тыква завянет! — Ыр! — назидательно показывает К’Рух пальцем на середину кувшина, а потом воздевает палец к двум солнцам и ворошит песок пяткой. — Откуда ты знаешь, что тыквам хватит и половины? — Гр-х-х, — отвечает К’Рух, закрывает кувшин крышкой и закапывает его за домом, когда люди хлопочут на кухне: вдруг они завтра не поделятся с ней водой? — и через день Лиска, ахая, показывает матери окрепшую, ещё недавно вялую поросль. К’Рух очень собой гордится: К’Рух собрала много хубба-тыквы, которая растёт в ущельях безо всякого дождя, и теперь на ферме будет больше питья, — и Марча, смягчившись, начинает поучать К’Рух, что из грибов годится в пищу, а что — на ткань, и К’Рух слушает и кивает, а по ночам ей снятся сны. К’Рух снятся пляски у костра, запах мясного варева и вкус кислой дыни: отец считает пули с патронами, сказитель Хр’Раш вычёсывает шерсть с банты, старшая сестра нянчит детёныша, который опять завёл скандал на всё стойбище: хочет молока, — а кто-то из мужчин возвращается с охоты с двумя ружьями и двумя винтовками, понавешав их на оба плеча, — хороший сегодня урожай. А потом К’Рух просыпается, и рядом с ней нет ни отца, ни скотины, ни скандалящих детёнышей. В ночь, когда Девица догоняет Старуху, К’Рух слышит спросонья чей-то шум и болтовню, оживает, улюлюкает и выбегает из кладовой, прихватив с собой одну из фермерских винтовок, — и огорчается: шум оборачивается мотором спидеров, болтовня — человеческой речью, а один из чужаков, немногим старше К’Рух по виду, цепенеет и визжит, роняя канистру с водой. — Р-р-р, — вскипает К’Рух, злясь то ли на людей, обманувших её снова, то ли на то, что пролитая вода впитывается в песок, щёлкает затвором и без промаха всаживает свинец чужаку в плечо и локоть, а второй, завизжав ещё громче, заводит спидер и покидает ферму быстрее, чем над порогом дома зажигается лампа, и К’Рух стреляет ему вслед вхолостую, — на прощание. — Не трожь мою воду, отродье! — рявкает Марча, отволакивает грабителя от цистерны влагодобытчика, снимает с К’Рух цепь и связывает его покрепче, а наутро приезжают люди из посёлка, тоже с ружьями, и допытываются у Марчи, не отбили ли её ферму тускены: Бре Нихо всех перебудил, клялся, что на ферме Санстоун песчаные люди засели, — целая дюжина, и все палят без промаха. «Кислого молока хватил, вот и привиделось всякое. Был здесь один тускен когда-то, да сбежал», — рассказывает Марча, и К’Рух, спрятавшись в кладовой, не шебуршится и почти не дышит. — Иди, не будет нам с тобой покоя, — говорит Марча, выпроводив с фермы поселян, и даёт К’Рух винтовку, полотняную сумку с тыквой и свёрток пуль из свинца. — Как раз от бури успеешь укрыться. — Ур-р-р, — урчит К’Рух, вешает сумку на плечо, гладит приклад и обнимает винтовку, как детёныша. Лиска при виде этого зрелища разевает рот и тоже хочет обняться, но К’Рух отталкивает её прочь: в стойбище К’Рух было принято спать вот так, обнявшись, и греться, когда ночь остужала землю, но обнимать чужаков — ни за что. Нельзя. — Иди уже, иди! — окрикает Марча, и К’Рух ещё с полмили чувствует промеж лопаток её взгляд. К’Рух не знает, радуется она этой свободе или нет: кто ж ходит в одиночку вот так, без банты? — но К’Рух нюхает землю, уткнувшись в неё лбом, а потом слушает ветер, и ветер так жарок и сух, что К’Рух прибавляет шаг. Скоро начнётся буря.***
К’Рух не боится ни людей, ни змей, ни вомп-крыс: разве страшен тот, у кого такие же потроха, печень и сердце, которому и унции свинца хватит с лихвой? — но перед песчаными бурями К’Рух дрожит и приходит в ужас: буря покрывает горизонт, горы, пустошь, втиснутый меж гор посёлок, — всё, на что хватает глаз, далеко-далеко до самого Анкорхеда, — и К’Рух бежит, очень-очень боится и чувствует себя очень-очень маленькой. К’Рух — горфа, кочевница, К’Рух — татуинское семя, К'Рух родилась в походном шатре вождя. К’Рух знает: видишь впереди песчаную бурю — беги. — А-а-а! — верещит рассерженная К’Рух, вскарабкавшись на скалу перед ущельем, и высказывает песку своё недовольство, потрясая винтовкой: вот был бы у К’Рух её гадерффай, сразу бы показала, что и как! — но сразу же мотает головой, сердясь уже на саму себя: глупая, глупая К’Рух, как будто Татуин кого-то слушает, — и сползает в ущелье вместе с сумкой и винтовкой, где хрустко вскрывает тыкву от корки до сердцевины, лезет пальцами, ест мякоть с семечками. Когда ей ещё доведётся попить? Вомп-крыса скалит зубы: тощая, сплошные жилы, все рёбра наружу, и зубы у неё обломаны, — но подойти ближе не решается, и К’Рух швыряет камнем, а потом стреляет, чиркнув пулей по яремной вене, и вомп-крыса, взвизгнув, ковыляет прочь. — Кыш, кыш-ш-ш! Песчаная буря покрывает Дюнное море, и К’Рух сжимается в комок, сунув под верхнюю рубаху сумку с тыквой, обнимает винтовку и мычит, — лишь бы не забыться. Татуин поёт, — и К’Рух вторит ему в унисон, вспоминая человеческого мужчину с голубыми глазами, винтовку «Зерка», фермеров-влагодобытчиков, девочку и вора, и то, как его кровь капала на песок, пока руки были скручены цепью до ссадин. «Глупые люди, — говорит сказитель Хр’Раш. — Сначала была вода и была земля, а потом пришли чужаки с машинами и забрали всё себе: наша вода — не пейте её, наша земля — не ходите по ней, но, может быть, мы дадим вам её понюхать. Где они теперь, К’Рух? Все их машины смешались с песком, а мы живы, пока чужаки только и умеют, что брать, грозиться и кланяться». Глупые люди, соглашается К’Рух: они даже не приучились носить визоры, увлажнитель и дыхательные трубки, а их потомство мрёт от кашля чаще, чем от лихорадки. К’Рух спит несколько дней без просыпу, уткнувшись в приклад винтовки и просыпаясь лишь для того, чтобы съесть кусочек тыквы, — и на исходе новолуния, когда Жена со Старухой дают дорогу Девице, а песок обнажает рёбра разбитой техники, К’Рух встаёт, нюхает землю, слушает ветер, откапывает несколько чёрных дынь и подсчитывает на пальцах, что у неё есть целых два дня. Марча уже совсем старая: ей, наверное, полвека, если не больше, — и вряд ли у Марчи ещё родятся детёныши, и К’Рух хочет убедиться, что песчаная буря не принесла в их дом смерть.***
К’Рух орёт, замолкает, прислушивается к жужжанию генератора, — К’Рух хорошо помнит тот окрик, с которым её гнали прочь, и знает, что на ферме Санстоун ей никто не обрадуется. К’Рух орёт — и, не почуяв возни детёныша, прикладывает ладони к горловому зеву, шевелит пальцами, горланит ещё настойчивее: — Ы-ы-ырк, ыр-рк, ыр-рк! — Ты, отродье! Жить надоело, или ты привёл с собой братьев? Катись! — Ыр-рк! — повторяет К’Рух, и Марча, вздрогнув, опускает ружьё к земле, а её глаза протекают слезами. — Ыр-р? — Катись отсюда, возвращайся в своё песчаное племя! — кричит Марча, замолкает, всхлипывает и сползает на порог, закрыв ладонями лицо. — Ты вернулся, а я даже не знаю, как тебя зовут. Зачем ты вернулся? — Р-р, — отвечает К’Рух, подходит и садится перед Марчей на корточки: Марча кричит и одновременно плачет, и К’Рух никак не может понять, почему. — Не нужна мне замена, — повторяет Марча и снова всхлипывает, а К’Рух, живо смекнув, что к разговорам женщина не расположена, тут же перешагивает через порог, даже не отряхнувшись от песка. — И не смей рыться в моих вещах! Кыш, кыш! К’Рух нет дела ни до окриков, ни до угроз, — К’Рух оглядывается, нюхает и трогает всё подряд: раньше К’Рух вовсю глазела на жильё поселенцев издалека, но за дверь заглянуть ей смелости не хватало, и К’Рух в диковинку и генератор, под жужжание которого светится лампа, и каменные стены с прорезями окон, и ничем не покрытый пол. Песчаный народ не строит домов из камня, и всё их хозяйство можно погрузить на спину банты: зачем строить дом, если твой дом — Татуин? — Мама, он пришёл, пришёл! — визжит Лиска и обнимает К’Рух, стиснув поперёк пояса и уткнувшись носом в живот: глаза у Лиски мокрые, губы — бледные, как будто Лиска объелась мелом, и на скулах темнеют пятна. Лихорадка. — Я же говорила, что он придёт, говорила! — Лиска, ляг сейчас же! — И он совсем не воняет бантой. Ну, только немножко! К’Рух вертит личико Лиски за подбородок, обнюхивает, урчит, — Татуину больное потомство без надобности: однажды двое ули-а в стойбище К’Рух подхватили лихорадку, и младший, слабенький, вскоре умер, а их мать рассказала, что они с мужем грели их каждую ночь и поили соком дыни, и мать даже разок оголила старшего детёныша, умыла из пригоршни и вытерла ноздри мякотью тыквы. Какая бы ни случилась беда — иди к воде. — Она больна, отойди от неё, и поживее, — злится Марча, уперев кулаки в бока, — я кому говорю, хрен крысиный? Отойди! Из-за тебя вся ферма мочой провоняла! — Ур-р, — деловито объясняет К’Рух, вынимает из сумки чёрную дыню и, хрустнув коркой, неумело обтирает лицо Лиски пальцами в мокрых перчатках, а потом тычет ей ту же дыню под нос. — Кр-ры! — Она плохо пахнет, не хочу, — упирается та. — Кр-р-ры, — настаивает К’Рух, и Лиска кивает, глотает и еле-еле сдерживается, чтобы не сблевать. — Отродье! Марча возмущается громче прежнего и, схватив К’Рух за загривок, пытается её побить, — но К’Рух влепляет женщине пощёчину и суёт ей в пригоршню ещё дыню, и ещё две — в подол, и тычет в Лиску пальцем. — Прекрасно. Чудесно. Грандиозно. Хочешь опоить этой дрянью человеческого детёныша, да? Перед тем, как песчаная буря поцелует Старуху, К’Рух снова кричит, и её крик сливается в унисон с песнью Татуина, — не к человеческому племени К’Рух хотела вернуться, не к тому, которое не знает ни одной песни горфа. Всё проходит, — и перед кроволунием буря стихает, а на щеках Лиски проступает румянец, и девочка играет с камешками, и мать, расплакавшись, просит у К’Рух прощения и так крепко сгребает её в объятия, что К’Рух даже не успевает рассердиться. — Ыр! — Так ты девица, — удивляется Марча, пощупав К’Рух меж грудей. — Девица! — Ыр-р, — повторяет К’Рух и бьёт её по руке.***
К’Рух поёт каждую ночь, но после сезона бурь ей не с кем петь. Нет, не так уж у людей и плохо, — у них всегда есть еда, вода и молоко, и можно пить, сколько пожелаешь, и К’Рух учит Лиску откапывать чёрные дыни, и Лиска очень старается, — а Марча вздыхает, что К’Рух, кем бы она ни была, всё равно кочевница: «Вот увидишь, ей только свистнут — убежит». К’Рух закрывает глаза, когда оба солнца раскаляют пески добела, и видит, как её руки сжимают гадерффай: хороший, крепкий, и под его клинком хрустят кости, — и шарит под боком, но гадерффая под боком нет, и К’Рух, взяв отвёртку, колет недовольно пиликающего дроида, словно это не дроид, а гнездо с крысятами. — Ма-а-ама, она с нашим дроидом дерётся! — Цыц! Технику не порть, она дорогая, у джав купили, — грозит пальцем Марча, возясь в ящике с паяльными схемами. — Ма-ама, а как её зовут? — Пф! Думаешь, у тускенов есть имена? «Глупая женщина. У каждого есть имя», — решает К’Рух, швыряет отвёртку, ткнув напоследок в манипулятор дроида крестовиной, и залезает на крышу кладовой. Ночью К’Рух снова снятся пляски у костра, перебранки и смешанный с пóтом запах прогорклого масла: К’Рух просыпается, нюхает землю и понимает, что раньше она здесь так не пахла. К’Рух идёт, — поначалу робко, пригибаясь и таясь, не веря ни ушам, ни носу, — а потом бежит, разок-другой падает и поднимается, визжит до хрипа, приложив руки ко рту, и из-за гребня, на котором лежит тень Девицы, высовываются две головы и два ружья, — и впервые за много-много лун К’Рух зовут по имени: — К’Ру-у-ух! — Это я, Р’Рукр’Хур, это я! — кричит К’Рух и виснет на жилистой шее одного из дозорных: Р’Рукр’Хур похудел ещё сильнее прежнего, и перчатки у него истёрлись до дыр, но это — Р’Рукр’Хур, её брат, и он живой. — Мы думали, что тебя забрало Дюнное море, — ахает долговязый Ых’Гыр с шерстяной ниткой бус. — Пятеро мужчин не вернулось тогда с рудника, — показывает Р’Рукр’Хур растопыренную пятерню, сняв винтовку с ремня, — и один пришёл без банты, а другой — приполз, и с его рук капала кровь, и мы ушли, чтобы никто не смог нас выследить. — Мы искали тебя. Мы нашли твою банту и твой гадерффай, но тебя там не было. Кто? — допытывается Ых’Гыр, схватив К’Рух за локоть. — Кто забрал тебя оттуда, К’Рух? — Человеческий мужчина с голубыми глазами и винтовкой «Зерка». Он бил меня прикладом, вот так, — рассказывает К’Рух, хлопнув себя по плечу, — а потом сказал, что меня надо прикончить, чтобы отплатить смертью за смерть их детёныша. Р’Рукр’Хур рычит, злится, щёлкает языком и тычет ружьём в сторону фермы Санстоун. — Ты убежала от него? Он живёт там, на ферме? Если он ещё жив, то мы сломаем этому отродью крысы все пальцы, чтобы он никогда больше не взял в руки свою винтовку «Зерка». А винтовку ты заберёшь себе. — Нет-нет, всё не так! Он живёт в посёлке, а на ферме живёт женщина по имени Марча, и она отпустила меня, чтобы я ушла, когда захочу. — Мар-р-ча, — повторяет Ых’Гыр. — Отпустила? — не верит Р’Рукр’Хур. — Я спасла её воду, тыквы и ули-а, а она спасла меня от людей и бури. — Вот, значит, каковы они! Р’Рукр’Хур сжимает ружьё чуть крепче, встряхивает, убрав курок со взвода, и вешает на спину вместе с гадерффаем, а Ых’Гыр встаёт перед К’Рух на колени и, взяв её за пальцы, сжимает их в пригоршне. — Мы найдём человеческого мужчину с голубыми глазами, а потом все вместе вернёмся домой. — Я хочу пойти с вами, — требует К’Рух. — Я бы позвал тебя, К’Рух, кабы мы взяли твой гадерффай. Дождись, когда мы закричим три раза. — А если не закричим — иди под младшим солнцем, мимо Пасти, пока Жена не сменит Девицу, — показывает Р’Рукр’Хур на клыкасто оскалившуюся гряду, — и там ты найдёшь наше племя. Мы встретили клан А’Ррх, и теперь наше племя ещё крепче, чем прежде. — И теперь нам будет легче охотиться. К’Рух провожает Р’Рукр’Хура с Ых’Гыром, удивляется тому, что лицо у неё совсем мокрое, и всю ночь не может сомкнуть глаз, — ждёт: К’Рух обидно, что она не услышит, как у этого мерзавца хрустнут порванные жилы, но у горфа есть гадерффай, свинец и много-много тысяч лет, прожитых на Татуине. И на рассвете, когда солнце обжигает Пасть, К’Рух вновь слышит своё имя.***
«К’Рух!» — поёт Татуин, пески которого смертоносны, как и прежде, но К’Рух больше не боится, — К’Рух возвращается в кочевье, туда, где мужчины свирепы, а женщины безжалостны, туда, где муж одним выстрелом укладывает вомп-крысу, а жена кормит с рук массифа, не отпуская детёныша от груди: сегодня К’Рух заснёт в шерстяных одеялах, и от неё будет пахнуть прогорклым маслом, которым К’Рух натрётся до самой шеи, чтобы обогреться. «К’Рух, моё дитятко!» — поёт Татуин, заметая следы, а К’Рух отвечает ему по-крысиному гортанно, оглянувшись в последний раз, — Лиска, босая и сонная, стоит у влагодобытчика, и Марча держит её за пальцы. — Ыр-р-р-рк! — Она идёт домой, да? — шмыгает носом Лиска, уткнувшись в бок матери. — У всех должен быть дом, — отвечает Марча. «Я расскажу про них Р’Рукр’Хуру, Ых’Гыру, отцу, матери и остальным, и никто не тронет эту женщину, пока она сама не придёт к моему народу с оружием», — решает К’Рух. Р’Рукр’Хур и Ых’Гыр встречают К’Рух, когда шпили влагодобытчиков тают в пыли, оставшись далеко-далеко позади, и Р’Рукр’Хур кутает её в свой плащ, — люди отобрали у К’Рух шарф, чтобы связать ей руки, пока К’Рух рычала, царапалась и никуда не хотела с ними идти. Р’Рукр’Хур пахнет замечательно: потным телом, гарью, потрохами, — и человеческий мужчина с голубыми глазами никого больше не побьёт. — Мар-р-ча — хорошая женщина, — делает вывод Ых’Гыр, когда К’Рух перечисляет по пальцам все прожитые на ферме дни, прижав к груди винтовку «Зерка». — А почему она живёт без семьи, с водой и детёнышем? — Татуин всю её семью забрал: и мужа, и потомство. — Не к лучшему ли это, К’Рух? Те, у кого в жилах вода с песком, Татуину не нужны. Татуину кровь нужна, не вода. К’Рух шестнадцать лет, и в её жилах течёт кровь горфа.