Кошмары

      Утро начинается… привычно. Точно так же, как и все предыдущие, с момента возвращения Стида на корабль и их с Эдом негласной договорённости больше никогда друг друга не отпускать, закреплённой долгим поцелуем и аплодисментами их команды (уже в полном составе). Эдвард открывает глаза и изо всех сил продирается своим сонным сознанием через утягивающую его обратно пучину кошмаров. И так — каждый раз…       Ему мерещатся щупальца, пытающиеся утопить его в бездонном колодце. Горящие красным глаза. Такие же пустые, стеклянные и безжизненные, какими он их запомнил в собственном отражении. И воды в том колодце такие же холодные, как море, в котором он захлёбывался все эти месяцы ожидания…       Разлепив губы, на которых до сих пор чувствуется солёный привкус, Тич делает глубокий вдох и моргает, стараясь привыкнуть к утреннему свету, легко просачившемуся через шторы в каюте и, по-видимому, являющемуся первой причиной его пробуждения.       Стид Боннет, чуть приоткрывший во сне рот, раскинувшийся на своём месте звёздочкой и занявший абсолютно всё свободное пространство, был второй. Только в случае с ним — Эд просыпается не из-за него, а ради.       Эдвард поворачивает в его сторону голову и смотрит. Задумчиво, проходясь по любимому лицу глазами и цепляясь с трепетом за каждую морщинку. Не человек, а загадка, к решению которой Тич пока не пришёл.       Сначала… он влюбил его в себя. Потом сбежал. Да, подробности той истории Эдвард уже узнал, и был бесконечно зол. Не на Стида. На Стида, вообще, было невозможно злиться. Он ведь вернулся. С улыбкой, обожанием в глазах и нежностью рук, которую Тич помнил и так боялся забыть, пока тот отсутствовал… Единственное, чего он не мог понять: почему? Почему, увидев его в том состоянии, он не испугался? Почему, положив руки ему на щёки, бережно стёр сажу вокруг губ и поцеловал? Почему не побоялся сабли, утыкающейся в правый бок? Псих! Но не сказать, что Эдварду эта его безрассудность не нравилась. Скорее, как раз наоборот. Иначе бы он не выронил тогда оружие, не притянул бы его к себе, не задрожал бы в объятиях, которых больше никогда не надеялся получить.       И, подумать только: всё это произошло меньше, чем за год. — В Древнем Риме… вкуснее, — бормочет неразборчиво Стид, прерывая ход его мыслей, после чего поворачивается на бок и блаженно выдыхает Тичу в лицо.       Уголки губ Эдварда непроизвольно дёргаются. Интересно, что там Боннету снится?.. Уж явно не кошмар, как ему. Снова.       Тича почти передёргивает от возвращения к размышлениям о своих сновидениях. Они слишком тёмные. Слишком глубокие: почти такие же, как тот колодец, в котором он в этих снах каждый раз тонет. — На… абордаж, — продолжает Стид, даже во сне умудряясь по-особенному, так, как только он умеет, хмуриться.       Эду сразу хочется протянуть руку, коснуться его переносицы и разгладить кожу. Но вместо этого он переводит взгляд на ладони Боннета.       Одна рука Стида лежит совсем близко к его лицу, и то, как солнце касается его расслабленных пальцев лучами, то, как самые маленькие волоски отливают в этом свете золотом, заставляет Тича засмотреться. Он осторожно кладёт собственную руку совсем рядом. Сравнивает. Ему не нравится… В сознании заново начинает клубиться тьма, а в груди — образовываться Бермудский треугольник. А потом… потом Стид вдруг издаёт полузадушенный всхлип, чуть проводит рукой по одеялу и, найдя пальцы Эда, хватается за них, словно утопающий. И сам Тич, кажется, в этот момент готов задохнуться от волны чувств. А добивает его тихое: — Эд, Эд, Эд…       Выдыхая с усилием, Эдвард проводит легонько большим пальцем по его напряжённой ладони. Неужели кошмар? Ни разу такого не было.       Боннет снова хмурится, глаза его даже под закрытыми веками бегают. — Эд, — повторяет он на высокой ноте, начиная беспокойно ворочаться. — Стид, — рискует позвать Тич, беря его ладонь уже в обе своих руки.       Боннет немного вздрагивает, дыхание у него не выравнивается, а, наоборот, ещё больше ускоряется. Короткие ногти слегка царапают успокаивающие его пальцы Эда, и Тич, видя, что Стид начинает метаться во сне, решает: нужно срочно его оттуда вытаскивать. — Эй, Стид, — тянет мужчина, садясь на постели и ощутимее проводя уже всей пятернёй по цепляющейся за него руке. — М-м? — этот почти испуганный полустон заставляет Эда ощутить беспокойство. — Стид, проснись, — шепчет он, пытаясь переместить руки к Боннету на лицо, но тот держит его, пожалуй, чересчур сильно для спящего человека, и кошмар, видно, очень не хочет его отпускать. — Чёрт, родной, давай же…       Стид наконец судорожно вздыхает, открывает глаза и подскакивает на кровати. Теперь они держатся за руки, оказавшись в одном и том же положении, и Эд, глядящий на Боннета с беспокойством, замечает, как тот все сильнее бледнеет. — Стид, эй, Стид, это всего лишь сон, — Тича больше не держат его руки, и потому он незамедлительно прижимает обе ладони к прохладным щекам Боннета, — вот она, реальность: я с тобой, мы здесь. Вместе. — Я, — Стид закрывает глаза, прижимаясь к держащим его рукам лицом, вздыхает. — Прости, и в этот раз разбудил тебя, да? Я так не хотел…       Так, стоп. Эдвард хмурится. Сначала удивлённо, потом с раздражением: в каком это смысле? — И в этот раз?       Каждое утро начиналось одинаково. Тич просыпался от кошмара, а рядом спокойно спал Боннет, иногда говорящий во сне всякие забавные вещи, а потом, спустя несколько часов, просыпался и сам Стид. И вот его кошмары в эту картину совсем не вписывались. — Да, — Стид открывает глаза и смотрит удивлённо, загнанно, — а ты до этого не слышал, как я?.. — Что?.. — Ну, знаешь, — Боннет отнимает его руки от своих щёк и переплетает их пальцы, — кричу во сне.       В голове у себя Эдвард ругается. Грязно и со вкусом. В реальности — вида не подаёт, только бровь одну вопросительно поднимает. Стид на его жест поднимает так же обе брови. — О, — выдаёт он, — прости, я думал… Обычно я засыпаю после этого снова, и…       В это время в голове у Тича начинает складываться полная картина. Нет, ну, такое могло приключиться только с ними! — Хочешь сказать, тебе каждый день снятся кошмары, и ты… — Что ты, это же пустяки, — Стид нервно смеётся. — Нет.       Кошмары — это вовсе не пустяки. Эдвард знает. Эдвард живёт с этим уже много лет, и он знает, как сложно самому с этим справляться. А со слов Стида получается, что они, засыпая в одной постели, оба просыпались от этих самых кошмаров, просто в разное время, и оба… чёрт возьми, оба молчали. Оба потом улыбались, общались обо всём и ни о чём сразу, строили планы на день и пили чай, когда у обоих в головах творился настоящий бардак.       От абсурдности ситуации Эдвард сам выдаёт смешок, отодвигается и опирается спиной о стену, продолжая слегка посмеиваться. Но, когда смотрит на Стида, замечает в его глазах испуг, вину и сожаление, и сам пугается, что заставил его это почувствовать, тут же восклицая: — Так, а теперь прекращай думать о том, что ты там себе навоображал, — Эдвард снова хватает его за руки и тянет на себя до тех пор, пока Стид не утыкается лицом ему в грудь, нежно зарываясь рукой в волны его волос. — Мы оба с тобой придурки, на самом деле. — Никакой ты не придурок, — сопит почти обиженно Стид. — А ты, значит, себя из этой категории не исключаешь? — хмыкает Эдвард, легонько почёсывая его затылок. — Нет, ты прав, мы не придурки. Плохое слово, извини. Ты такое не любишь. — Эд, что случилось? Скажи, прошу. Я ничего не понимаю, если честно, — Стид поднимает голову и кладёт руку на щетинистую щёку, заглядывая взволнованно к Эдварду в глаза.       Эдвард вздыхает, убирает руку из золотистого в свете солнца моря, перемещая её на взмокшую, похоже, после кошмара, шею, притягивая Стида ещё ближе к себе и целуя. Не имея этим ничего в виду, просто желая успокоить, дать понять, что он зря так переживает. Просто… словами всё передать не выйдет.       Стид шумно выдыхает через нос и ласково отвечает. Приподнимается на постели и осторожно перемещается ближе, переступая через больное колено Эда и устраиваясь меж его бёдер. Эдвард знает, к чему он. Прекрасно понимает, ведь за эту неделю выучил сотню любимых Боннетом поз для объятий. Он заключает Стида в нечто вроде кокона из собственных рук и ног, обвивая и притягивая к себе.       Так близко, как только может, и Стид радостно, тихо усмехается, кладя голову к нему на грудь.       Тич всегда в эти моменты удивляется, как долго Боннет способен простоять на коленях перед ним, прижимаясь вот так, просто для того, чтобы не вредить его ноге, или из желания не переносить весь вес на него. Это каждый раз заставляет сердце Эда сжиматься от невыносимой любви, ведь, видя, как Стид это делает, приходит понимание — он делает это ради него. Потому что тоже очень любит.       Когда пауза, наполненная их общим счастьем, начала затягиваться, Тич подумал, что, возможно, лучше отложить эту тему на потом. Что, может быть, всё само наладится. Очень уж не хотелось прерывать такой момент, очень уж не хотелось… — Теперь скажешь? — тихо перебил его мысленный монолог Стид, чуть отстранившись и положив руки к нему на плечи, чуть наклонив голову так, что одна золотистая прядь красиво легла к нему на лицо, и внимательно заглянув в глаза. — Да, — Эдвард вздохнул, снова откидывая голову назад и глядя в потолок несколько секунд, собираясь с мыслями, чтобы продолжить: — Не тебя одного мучают кошмары, Стид. Меня тоже. И уже очень давно. И в последнее время они… повторяют один и тот же сюжет. Это… — …утомляет? — заканчивает Боннет за него, и Эд, посмотрев ему в глаза, внезапно понимает, что со Стидом происходит то же самое. — Верно, — Тич кивает и отводит взгляд. Немного непривычно обсуждать это с кем-то. — Что тебе снится? — спрашивает Стид почти шёпотом, касаясь пальцами его подбородка и нежно обводя контур челюсти. — Так, бредятина всякая, — Эдвард отмахивается, почему-то чувствуя смущение.       Стид видит, как он прячется. Буквально чувствует, как тот уходит в себя и закрывается, и это — абсолютно неприемлемо, думает Боннет. — Сны — двери в наше сознание, — начинает он, а после — делает паузу. И ждёт терпеливо, пока Эд, заинтригованный, не поднимает на него глаза. — То, что тебе снится, вполне может быть каким-то реальным страхом. Тебя что-то беспокоит, вот и сознание пытается об этом сказать. — Никогда о таком не слышал, — пожимает плечами Эдвард, и, тем не менее, глаза у него теперь светятся любопытством. — Я много чего читал по этому поводу, — Стид улыбнулся, задрав голову. Не гордо, гордость за себя и Стид — несколько разные понятия, скорее, это был радостный жест, означающий, что ему польстило внимание Тича. — Поверь мне, мой дорогой, я знаю достаточно, чтобы разложить каждую деталь твоего кошмара по полочкам. А когда выясним, какая у всего этого причина — может быть, он и вовсе уйдёт!       Эдвард задумчиво щурится. Наклоняет голову то в одну сторону, то в другую, разминая шею, и поджимает губы. Он сомневается. Он переживает. Он никогда раньше таким ни с кем не делился. Но Стид особенный, всегда таким был. Он — первый, кого Тич полюбил. Первый, кого поцеловал. Первый, кто увидел его во всех состояниях и первый, кто смог, совершенно его не боясь, пойти на отчаянный шаг, бросить всё, в конце концов, и вернуться к нему. И первый, кто… продолжал быть с ним, словно все те ужасы, которые сотворил Чёрная борода, вовсе его не касались. Он во всём был у Эдварда первый. Да. Если кто и существует на свете, кому Эд готов был рассказать всё, то это… — …ты. — Что?       Тич понял, что выдохнул последнее слово вслух. Он смутился немного. Интонация была такой же, как… тогда, на берегу. Перед их первым поцелуем. — Прости, задумался. Да. Да, я тебе расскажу. Не пожалей только потом, это довольно скучно, — Эд неловко махнул рукой. — И вовсе нет! — в глазах у Боннета тут же от негодования раззвергся шторм. — Хорошо, хорошо, как скажешь, — Тич улыбнулся, наблюдая за тем, как от его слов тот мгновенно успокаивается, — знаешь, ты умеешь так мило злиться… — Эд, — Стид краснеет, фыркает и тоже улыбается, но потом серьёзно хмурит брови и продолжает: — Ты только не думай, что комплименты смогут меня отвлечь!       Тич снова тихо посмеивается, тянет Стида на себя и укладывает рядом. Тот незамедлительно перекладывает ноги Эдварда к себе на колени. Это тоже что-то вроде их ритуала.       Боннет начинает легонько выводить на голой коже узоры, а Эд, ещё с минуту помолчав и отведя взгляд, всё рассказывает. От начала и до конца, описывая предметы, местность и сюжет, припоминая каждую деталь. Стид слушает внимательно, тоже в размышления погружается, но узоры на его ногах выводить не перестаёт. Наоборот, они становятся всё сложнее, всё запутаннее. В конце концов, Эдвард замолкает, и они сидят в тишине, нарушаемой лишь шумом моря и криками чаек, где-то несколько минут. — Понятно, — произносит Боннет, первым нарушая молчание, — это довольно просто. Ты боишься себя потерять. Эд, это нормально. Ты пережил много чего, и в числе прочего был тот мой наиглупейший поступок, о котором я буду всю жизнь жалеть… — Стид, я тебя простил, мы ведь это уже обсуждали. — Да, да, я помню, дорогой, просто… Я-то себя винить перестать не могу. Я так…       Боннет со стоном наклоняется, касается лбом больного колена Эда и легонько трётся о него, вкладывая в этот жест всё и сразу. Тич вздыхает, понимая, и снова зарывается в его волосы. Слишком уж удобно тот расположился. Стид издаёт звуки, похожие на мурлыканье, и Эдвард немного теряется в новой лавине эмоций, чувственно потянув за несколько локонов. — Думаю, причиной моего кошмара это и является, — говорит Стид так, словно своими прикосновениями Эд подтолкнул его к важнейшему откровению. Может, так и было. — Расскажешь? — интересуется Тич, возвращая поглаживаниям ласку, в стремлении донести, что ему это знать тоже важно. — Мне снится, что ты меня прогоняешь, — Стид выдохом шевелит волоски на его ногах, и у Эда по телу от этого бегут мурашки. — Говоришь, что ненавидишь меня. Что и вовсе хотел моей смерти. И ты говоришь…       Стид смотрит на Эдварда, и тот в шоке наблюдает за солёными каплями, сбегающими по чуть покрасневшим щекам. — …ты говоришь то же самое, что говорил мой отец. И что говорила Мэри. И все другие. Я знаю, что ты бы не стал, я знаю, Эд, но меня это преследует. Я виноват, и, может, было бы лучше, наговори ты мне всяких гадостей, ты просто так легко меня простил, я не понимаю, чем заслуживаю…       Эд не может вынести всего того, что он говорит. — Заткнись, — шипит он, тем не менее, с нежностью, и тянется, сначала любяще собирая губами с его лица слёзы, а потом целуясь, успокаивая, обнимая и притягивая к себе.       Они снова сидят в обнимку. — Я ничего не говорил тебе, потому что правда не был зол, — поясняет Эдвард, когда Стид расслабляется и вновь спокойно дышит в его руках. — Я скучал по тебе. То, что я уплыл тогда — вовсе не значит, что я смирился. Я не переставал тебя ждать… и ты пришёл. Теперь мы вместе. — И ты действительно способен забыть то, что я натворил? — Стид кусает покрасневшие от долгого поцелуя губы, и смотрит так взволнованно, и глаза у него снова блестят, и Эдвард сначала молчит, просто любуясь им.       А потом Тич повторяет врезавшуюся в память фразу: — Я смогу, если и ты сможешь.       И он видит в глазах напротив понимание, и как дрожат мокрые ресницы, и как солнечно после этого Боннет улыбается. — Ты помнишь? — Конечно. Как я могу забыть?       И они снова улыбаются. Снова целуются. Снова утопают в нежности, ласке и внимании друг друга, снова делят одно дыхание, даже большее — жизнь, на двоих. Кракен довольно гудит, обвивая его, вновь загоревшегося, множеством щупалец. Свет другой: он не ранит. Всё потому что маяк больше не сломан… — Эд, — смеётся счастливо Стид, когда тот целует его в шею, — Эд. — Хм-м? — Эдвард улыбается, проводя по нежному месту у него за ухом носом. — Я люблю тебя, Эд… Любым люблю. Всегда любить буду. — Стид, — Тич отстраняется и заглядывает ему в глаза со всей серьёзность, произнося: — Я тоже тебя люблю.       Боннет готов снова расплакаться от счастья. Но потом улыбка его пропадает, и он восклицает расстроенно: — Эд, мы не поговорили! — М? — По поводу твоего кошмара! Мы решили проблему с моим, а твой… — А насчёт моего я и сам всё понял. Благодаря тебе, — Эдвард целует его в кончик носа, после чего отстраняется. — Ты прав. Сны — двери в наше сознание. Может, если будем чаще их рассказывать, научимся лучше разбираться в себе. Хорошая была идея. — Уверен? У меня обычно дурацкие идеи, — в глазах у Боннета игриво пляшут огоньки. — О, молчи, — выдыхает Эд, и, понимая, что от него хотят, кладёт руку к нему на щёку. — То, что делает Эда счастливым — это... ты. — Ты делаешь счастливым Стида, — отзывается Боннет.       И улыбается так, что Эдвард задумывается: существует ли на свете что-то сильнее, чем их любовь? А потом с лёгкостью и абсолютным счастьем признаёт: нет.       Вот и вся разгадка.