Пластиковая фея

      — Выходите, подняв руки! Медленно! — гремело из динамика полицейской машины так, что даже голые, без рам, оконные проемы отозвались болезненным дребезжанием.       Девушка, сидящая посреди пустого вагончика-бытовки, со всхлипом обняла себя руками за плечи и уронила голову к коленями. Послышался нарастающий гул из-под земли. Задрожала листва на деревьях, старый ржавый забор из профолиста, огораживающий заброшенный участок, вздрогнул как ужаленный пес.       Полицейская машина поспешно сдала назад, когда грунтовка горбом вспучилась под колесами, а гул все нарастал, ширился, железные листы забора вокруг бытовки заплясали на столбах. Трещина поползла вдоль дороги — и с оглушительным грохотом землю рассекла вставшая аркой канализационная труба.        — Выходите! — в голосе полицейского прорезались в визгливые истерические нотки. — Вы окружены!       Через пару сотен метров от бытовки, под сорванной крышей оцепленного, брошенного дома, залегший снайпер мучительно прокашлялся, сплюнул кровь и навел голый палец на спусковой крючок.       Сколько так может продолжаться? Вечно? Скольких еще она убьет, сколько разрушит?       Сглотнув вставший в горле горький комок, девушка подползла к окну, оперлась руками о пустой проем и медленно выглянула.       Чертова, чертова, чертова гусеница!       А ведь это был просто сон. Сюрреалистичный, алисовский, с той самой курящей кальян гусеницей — огромной, ярко-синей, с восково-полупрозрачной кожей и россыпью глазок на морщинистой тяжелой голове. «Хочешь, я тебе кое-что дам? Смотри!» — и над протянутой лапкой гусеницы поднимается, паря в воздухе, невиданной красоты цветок. Она берет его…       Только со звоном будильника, на границе сна и яви, кольнуло досадой. Цветок-то искусственный.       Сперва она о том своем сне забыла, а затем стало не до него. Началась чудовищная аллергия на пыль — не домашнюю, дорожную. Словно назло, та клубилась облаками по каждой обочине, лезла в глаза, забивала нос. А затем…       Вместе с пылью подлетел к самому лицу окурок. А затем так же вышло с крышкой от минералки. Залезла в сумку упаковка от мороженого.       Она боялась себе признаться, что что-то происходит. Списывала на ветреную весну, на нервы, на усталость… пока перед ней не начали открываться двери, а коврики на полу не начали раболепно ползти к ее ногам.       Она сошла с ума, точно сошла с ума. Это ведь всего лишь шизофрения, ей выпишут таблетки, все пройдет. Пройдет…       В кабинете у психиатра вся стопка ручек вылетела из органайзера и салютом разлетелась под потолком, огромный календарь на стене, с котятами, сморщился в комок и жалобно таращился одним желтым напечатанным глазом. На столе, с рычанием и скрипом, волнами вспучилось покрытие.       Они с психиатром бежали друг от друга в разные стороны.       Не сдерживая рыданий, она на коленях ползла к церковным воротам. Табличка с правилами посещения рухнула к самым ее ногам. Календарики и иконки в лавке бросились со стендов врассыпную и метнулись облаком под купол, по пути цепляя на себя пламя свеч — но пожара она уже не видела, убегая прочь.       И когда смятая пластиковая бутылка из-под пива стала ластиться к ее ногам, как котенок, уже не осталось сил на страх. В ярости, вслух девушка приказала бутылке убраться в забитую мусором урну.       И та смиренно, плотно уложилась к остальным, не пошевелив ни пылинки.       Ни на стекло, ни на металл, как оказалось, это не работает. Как не работало на простую бумагу, камни, растения — зато работало на банан в пластиковом пакете, одежду, блокнот с яркой обложкой, телефон в чехле… и еще на добрый миллион всего, что только может найтись вокруг самого обычного человека.       Она вновь готова была смириться. Ну всего лишь сверхспособности, всего лишь двигает пластик. Вспомнился сон с гусеницей — точно, цветок-то был искусственный!       Лопаются сантехнические трубы, стоит только ей открыть кран, чтобы помыть руки. Трещат стены, обои отдираются и змеями вьются следом за ней, когда достаточно просто пройти рядом. Дорожная разметка рассыпается в пыль и клубится столбами в несколько этажей над каждым ее следом.       А потом она узнала, что пластик попал уже в человеческую кровь, в легкие, в кожу. Не из статей в интернете — ноутбук уже просто отказывался включаться, — а когда встреченный ей в деревне парнишка начал харкать кровью и ногтями сдирать с лица пласты кожи.       Даже в глухом, на десять домов, селеньице, было, что — и кого — ломать. И когда под утро, клацая зубами, ей на порог выпрыгнула вставная челюсть, это вновь стало невыносимо.       Она вновь бежала. Бежала куда глаза глядят, не видя и не слыша, как завалился на одно крыло шедший на посадку самолет, как из окрестного леса стеной, прорастая из-под земли, встают смятые бутылки, салфетки, обрывки тряпья и пакетов, и вся эта махина следует за ней.       К ночи она выбралась на задворки каких-то заброшенных дач, и три жалких домика просто сдуло, как карточные шалашики, стоило ей лишь взглянуть. Но сожалеть было уже попросту нечем.       Она устала. Она так устала…       Пустой жестяной короб бытовки не задрожал, стоило босой ноге опуститься на выстуженный пол, не вскочил, не сжался в ком — и этого хватило, чтобы просто рухнуть без сил в ближайшем углу. Она проспала всю ночь. Проспала и не слышала, как одна за другой стали съезжать фуры с трассы в кювет, наваливаясь в исполинскую красочную пирамиду. Проспала и не ощущала закладывающей нос вони, с которой поднялся из реки многометровый вал тины и, таща сети, трупы, остовы утонувших машин и мусор, блестя чешуей еще живых трепыхающихся рыб, пополз в ее сторону. Не ощущала под руками сползающихся со всей округа капелек нефти — разворотивший нефтепровод фонтан вытянулся исполинской змеей, раззявил пасть и на многие километры вокруг себя пылью рассыпал черные маслянистые капли.       Она проснулась от грохота ливня по жестяной крыше. Открыла глаза. С усталой обреченностью улыбнулась.       С неба на землю, из гигантской угольно-черной грозовой тучи, полыхающей снизу кирпичным заревом, сыпались пакеты, бутылки и крышки, зубные щетки, коробки, зажигалки, туфли…       Потянуло жженой пластмассой. Где-то вдали вился дымок.       Вот так все и закончится, успела она подумать прежде, чем раздался вой сирены. А после в первый раз за недолгое время удивилась: машина, набитая пластиком, с людьми в синтетике, как-то смогла к ней подъехать…       Запоздало мелькнуло раскаяние, до слез перехватывала горло жалость к самой себе. Ведь могла бы, могла же! Могла весь этот мусор собрать своей волей, могла очистить реки, могла выгрести из земли давно забытый сор, могла разогнать облака пыли…       По лицу градом покатились слезы.        — Выходите!       Она молча, медленно, подняла трясущиеся руки.       Грохнуло, прокатилось эхо над заброшенным садом — и, тысячекратно приумноженное, разнеслось по всему городу, когда рухнула на него нефтяно-пластиковая туча.       Синеватая, с полупрозрачным тельцем, гусеница грызла чудом пробившийся сквозь мусор зеленый росток.