Остывший чай

Комната пропахла сладковатой пряностью, и даже открытые нараспашку окна не помогают. Ветер гуляет по полупустой квартире, гоняет чуть видный дымок из угла в угол, прячет белые крупицы, как самое драгоценное, в щелях пола и стен. Оконные стёкла в нескольких местах треснуты, красивый зигзаг, как будто молнией, рассекает их на части. На кухне всё самое необходимое — маленький круглый столик с двумя табуретками, газовая плита, раковина и мусорная урна, заполненная уж с верхом. Другие поверхности в кухне тоже несвободны от гор грязных тарелок. В спальне повис дым, сладкий, до боли приятный, повис туманной пеленой, устало покачивается в волнах воздуха, наплывающих приливом от окон. По полу рассыпаны осколки убитых бутылок, по полу… на кровати, на комоде, на тумбах… Шура безразлично смотрит в белый потолок, украшенный уродливой золотистой люстрой, непонятно почему он её выбрал при заезде, да и хер с ней. Смотрит расслабленно, на губах улыбка какая-то совсем не естественная, в правой руке зелёная бутыль с трещиной по середине, немного крови обагрило ладонь и тёмно-коричневую постель, она капает медленно, красит всё в красный. — На, купишь ещё дозы, хах. На белое обнажённое тело падают купюры, обжигая кожу, под ними остаются кровавые раны, сочащиеся гноем желания. Дверь захлопывается за широкой спиной, обтянутой чёрной спортивкой, оглушает и заставляет очнуться. Шура приподнимает голову, смотрит удивлённо на тёмную дверь, чувствует ожоги от банкнот, торопливо берёт их и осматривает на номинал. Три по двести. Идеально. Он садится на кровати, пытается, по крайней мере, сцепляет зубы, чувствуя сильную боль в ногах. Тело ломит, краснеющие укусы покрывают шею, грудь, бёдра, щиплют, как хочется замазать их чем-то холодным, лишь бы долбанное тело успокоилось, не болело! Деньги в руке обжигают, купить бы на них немного травки, совсем немного… она убьёт боль, хоть и ненадолго, но ведь избавит тело от этой чертовки. Шура находит глазами одежду, она на полу, покрывается пылью и пряным дымком, подбирает её, стараясь не упасть головой на пол, натягивает футболку, поверх набрасывает на плечи фиолетовую куртку. Штаны он пока не трогает, не в силах ещё перебороть боль, лучше переждать несколько минут. А пока он падает на постель, ноги не разводит, лишь сильнее прижимает бёдра друг к другу, глядит каким-то безумно-радостным взглядом вверх, а в серых глазах вместо радости горит отчаяние, да даже тонет невидимым угольком, и веет от него пеплом убитой в хлам жизни. Когда он так изменился? В трезвые часы, в часы без анаши он начинает задавать себе эти долбанные вопросы, не может удержаться, чтобы вновь не окунуться, как прежде, в философские размышления, хоть и знает, что это ничем ему не поможет. Когда он так изменился? Война на всех оставила свой нестираемый отпечаток. Оставила кому какой — Григорию комой и последующим синдромом, как-то он так называется, посттравматический, что ли, да, кажется, так, Мише ещё большим безумием, тысячью мелких зарниц горящим в любимых раньше глазах, теперь алевших коммунистическим флагом, Алексею Рюриковичу мёртвым глазом и чёрной повязкой, скрывающей новое уродство. Он не умаляет их подвигов, нисколько не хочет как-либо возвысить свой и своих жителей. Но определённо он понёс большие потери. Боль от ран, наносимых немецкими снарядами, страдания от холода, когда приходилось сжигать все свои книги, лишь бы почувствовать хоть одну искру тепла, муки от голода, когда собственный желудок становился врагом, царапая беспощадно тело длинными когтями… это вряд ли забудешь. Это вряд ли возможно вынести, не сойдя с ума. Даже воплощению города. Отпечатавшись на измождённом лице, война ушла, оставляя его парить в невесомости. Послевоенный кризис ударил под дых, голод не утихал, продолжал даже нарастать комом в горле и скрежетом в животе. А развал Союза стал последней каплей в чаше, казалось бы, бесконечного терпения Александра Невского. Он больше не мог смотреть на всё это, ему не хотелось всего этого знать и видеть, он зажимал уши, лишь бы не слышать голосов в голове и вокруг. Пустые слова, пустые глаза, пустые головы… Как опротивело всё это наблюдать и понимать всю свою беспомощность! И он забил на это, просто перестал обращать внимание, просто надоело. Он нашёл так необходимое утешение в наркотиках и алкоголе, окунулся с головой и не собирался завязывать. Вся дневная боль испарялась в ночных заварушках, пропадала где-то на глубине его души, утрамбовываясь в зыбкость песков, исчезала в белых порошках и прозрачном спирте, на столах и в бутылках, заглушалась постоянным шумом музыки и пьяных голосов, свечением диско-шара и бьющим в глаз фиолетовым. Поначалу было сложно. Очень. Голова наутро болела по многу часов не переставая, боль пронзала всё тело, убивая даже бледность, беля нежную кожу как будто белилами. Потом, непонятно когда, он не считал, стало страшно, когда боль уже не так беспокоила воспалённый мозг, когда тело отвечало равнодушием на боль. Стало страшно, что простое увлечение, «развлечение» травкой перерастёт в зависимость. Страх обуял, обнял, кольцом сомкнулся вкруг горла, царапал стенки глотки, колотился в мозгу. А затем… затем появился Шура Думский, человек, привыкший к головной боли от похмелья и чёртовым мукам зависимости. Фиолетовые куртка и штаны, белая майка на голое тело, слегка взъерошенные тёмно-каштановые кудри, глаза цвета утреннего петербургского тумана, теперь задёрнутые наркотической дымкой, бледность, перешедшая в «белость», худощавость, быстрая, долгая. Думскому уже было плевать, зависим он, нет ли. Ему хотелось лишь чувствовать чёртов кайф, видеть разноцветное вместо унылой болотности, чтобы мир радугой раскрылся, даря такое прекрасное чувство наслаждения. Серое перестало входить в его планы, глаза, казалось, даже окрасились в цвета радуги, фиолетовое брызгало чаще всего. Он хотел чувствовать весело. Весело. Весело. Веселье должно сочиться всё время и всегда. Иначе придётся вернуться туда, откуда невозможно повернуть обратно. В серую унылость, опостылевшую до самых костей. Слушать бездушные слова, глупые слова, напыщенные слова. Видеть высокомерные лица, глупые лица, дешёвые лица. И самое главное, к чему придётся вернуться. К чёртовой неистовой боли, поражающей до самого сердца. К воспоминаниям, приносящим эту боль. Они ветром нахлынут, ветром зальют слёзы в глаза, и те выплакаются в тиши комнаты, разобьются, и их звон будет похож на биение усталого, еле бьющегося сердца Саши. Поэтому что лучше: разноцветная фантазия, уносящая в нереальные просторы, дарящая наслаждение, амврозией заливающаяся в тело, или глухая, тупая боль, разрывающая глотку рыданиями, убивающая всякое желание жить, одаряющая одними лишь ударами кнута? Выбор более чем очевиден. Шура с облегчением выдыхает, чувствуя, как боль в паху и ногах значительно уменьшилась, позволяя двигаться. Он садится на кровати, опускает ноги на пол, наклоняется, находит боксёры и штаны, торопливо натягивает их и встаёт на дрожащие ноги. Оглядывается. Постель смята в порыве непонятной страсти, кое-где остались пятна от спермы и смазки. До сих пор витает кедровый аромат дорогих мужских духов. Чёрт, как это убрать. На лице рисуется раздражение. Он идёт медленно к окну, распахивает его, лишь бы выветрился противный запах, смешанный с запахом пота и громких стонов. Шура выходит из комнаты, идёт, держась за двери, комоды, ручки, пытаясь не упасть на пол, знает, что останется лежать, не желая больше что-либо делать. Выходит в прихожую, серую, унылую. Дверь открыта, выглядывает свет из подъезда, светит ему в глаз. Сапоги от Версаче исчезли. Он подходит к двери, хочет запереть, но слышит быстрые шаги, отдающиеся гулко от пола. Насмешка проскальзывает на губах. Он мгновенно узнал эту нетерпеливую походку. Отходит на пару шагов назад, ждёт своего незваного гостя, приняв самую дерзкую позу, на какую способен. И плевать, что ноги дрожат, что лицо мертвенно бледно, что на шее алеют укусы, а штаны сползают с худых бёдер, не завязанные на талии. — Привет, Саша, — на пороге вырастает долговязая фигура, белые волосы чуть выше каштановых. Чёрная кожанка поверх такой же чёрной футболки очерчивает красивые изгибы мускулистого тела, ремень сжимает талию, удерживая новенькие американские джинсы, на ногах — удобные сапоги из дорогой кожи. — Не пригласишь? — Нет, — усмехается Шура, видя сквозь нарочитую строгость в красивых голубых глазах ту же глупую любовь, что и прежде. Она проступает сквозь пелену ненависти, проступает мощно, рассеивает эту пелену, не давая Вэйно сказать что-либо в своё оправдание. Шура скрещивает руки на груди, не сводит нахального взгляда со слегка удивлённого финна. — Нет, не приглашу, потому что теперь в этом нет никакой надобности. Входи когда хочешь — вот моё новое кредо. И сейчас, и в другом, — он ухмыляется и быстро уходит в кухню. Вэйно недоумевает, это понятно по сдвинутым к переносице бровям и непонимающей улыбке на губах. Он снимает обувь, кладёт руки в карманы и идёт вслед за хозяином квартиры. Шура наполняет чайник проточной водой из-под крана и ставит на газ. Вынимает из общей кучи посуды в раковине две чашки, две ложки и, быстро ополоснув их, кладёт на стол. Опорожняет чайник для чая прямо в раковину, ещё больше загрязняя её, кидает в него пакетик и ставит обратно. Вэйно садится на один из табуретов и с удивлением и любопытством оглядывает комнату. С тех пор, как он последний раз видел Сашу, который тогда ещё был Невским, прошло… очень много времени. И теперь было интересно узнать, как живёт после распада СССР воплощение его колыбели. Плохо. Это пока единственное, что понял Вэйно. — Зачем пришёл? Голос хрипл, совсем не такой, каким его помнит Гельсингфорс. Напоён ядом и ненавистью. Вэйно вздрагивает, услышав вопрос. Чай готов, чайник закипел. Шура быстро вливает кипяток, ставит второй чайник на стол и разливает напиток по чашкам. — Твои ребятки сделали недавно несколько попыток пробраться со своей травкой на мировой рынок через Финляндию, — отвечает, отпивая чая из чашки. Саша садится напротив и с усмешкой смотрит на него, глотая горячее. — Не мог бы ты усмирить их? — Я? И усмирить? Ты просишь меня, да? — Ну да, ведь это… — Это мои жители и мои друзья, если ты до сих пор не понял, — Шура перебивает холодным тоном, смотрит злобно, сжимает крепче ручку чашки пальцами. — Это похвально, что ты с твоими горожанами так близок, но это не отменяет их… — Я им не авторитет. Что хотят, то и делают. Я больше не несу за них ответственность, — ровно, пытаясь не сорваться на крик, говорит Шура и отхлёбывает чая. — Что…? — Вэйно шокированно смотрит в любимые туманы, теперь тёмные и совсем не узнаваемые. Рука с чашкой останавливается на полпути. — Что ты сказал? — Что слышал, Вэйно, — устало вздыхает. — К сожалению, я их больше контролировать не могу. Нет, ну согласись: как можно управлять людьми, с которыми ты нажираешься в хлам и нюхаешь дорожки? Гельсингфорс не ответил. Лишь втягивает воздух сильнее, сглатывает комок, застрявший палкой в горле. Торопливо вливает в рот горячую жидкость и обжигает ею нежные стенки полости. — Чёрт! — На, — равнодушно, не глядя, Шура кладёт стакан с водой и садится обратно. Финн выпивает, рот несколько остужается, отчего становится хоть немного приятнее. — Спасибо. — Ага. Они молчат и стараются друг на друга не смотреть. Шура глядит куда-то в пол рассеянно, Вэйно же смотрит на любимую бледность, не нарушая странно-приятной тишины. Только сейчас нос улавливает такие яркие запахи, прежде не замеченные неясно почему: ароматы алкоголя, порошков и какого-то неуловимого отчаяния, отчаяния бесконечного и как будто бы не убиваемого. — Что с тобой? — Тебя ебёт? — Да, представь, да, — раздражённо говорит финн, но раздражение улетучивается, когда взгляд натыкается на белую кожу. — Со мной всё нормально. Не волнуйся, живу ещё, — отвечает Шура едко, ухмыльнувшись. — Ты не в порядке. Что происходит? — А ты сам предположи. Подумай, может, вспомнится кое-что, — хмыкнул Шура. Засовывает руки в карманы куртки, в одном из них нащупывает какой-то небольшой предмет, вытаскивает его и смотрит недолго. — Сигареты? Что-то я не помню, чтобы покупал их… — всматривается в буквы на упаковке. — Если ты о Второй мировой, то… прости меня. Пожалуйста, прости, — Вэйно глядит в бледность любимого лица, протягивает по столу руки к Шуре, по щеке быстро катится слеза и падает на стол, превращаясь в мокрую прозрачную лужицу. — Я… я не знаю, что тогда на меня нашло… Я... боже мой, я подпал под влияние Берхарда и совсем, совсем посходил с ума… — Вэй, — Шура резко вонзается холодным, как будто полным ненависти взглядом в голубые финские глаза. — Это не оправдание, — вновь смотрит на пачку в своих руках, читает тихо, как бы про себя, — «люблю тебя. Миша». Это что за херня? Успел вкинуть, пока говорил? Бля ну пипец. Хм, сколько ей уже лет? Пять? А, четыре… да, четыре, вроде, охренеть. — Саша… прости меня. Я постараюсь… постараюсь вернуть твоё доверие, обещаю, — говорит Гельсингфорс тихо, дрожь пробирает тело, когда он слышит имя Московского, он сжимает зубы в немом порыве ярости, успокаивается. — Саш… я же вижу, всё крайне плохо… — Я Шура. Шу-ра. Шура Думский, — раздражённо вздыхает, упираясь напряжённым взглядом в лицо финна. Вынимает сигарету из пачки, протягивает её. — Будешь? — Вэйно отрицательно качает головой, и Шура, усмехаясь, берёт её кончик в рот, пачку быстро засовывает обратно. — Огоньку не найдётся? — обращается вновь к Гельсингфорсу, насмешливо улыбаясь, наклоняется над столом, к финну поближе. Вэйно молча вынимает зажигалку, подводит её к сигарете, зажигает её конец и быстро убирает обратно. Шура затягивается и выдыхает приторно-неприятный дым, быстро смешивающийся с родным дымом квартиры, сплетающийся в странном общем тумане. Шура ухмыляется, вдохнув уже привычные запахи, наблюдает за финном, сморщившимся от едкости, усмешка сквозит в неглубоком дыхании Шуры. — Шура, значит. — Ага. — Шура, — повторяет, как будто не понял. Молчит с несколько минут, смотрит на Шуру напротив, опять затянувшегося и теперь выдохнувшего дым через ноздри и сквозь зубы, невидимый, противный дым. — Тебе больно, — видит, как Шура вздрагивает, хоть и почти мгновенно справляется с испугом. — Я прав. Тебе больно. — Нет. — Не отрицай, — отрезает, как ножом, финн, не давая возражать. — Я думаю, что знаю причины. — Да ты что? — насмехается, глядя прямо в глаза, выдыхая дым в его сторону. — Скажи мне, безумно интересно. — Я. Московский. И война. Так? — Ну… допустим. Но что с того, а? Ваши извинения не стоят ничего. Ваши слова не значат ничего. Ваше сочувствие выдумано. Вы виноваты во всём, что совершили, вплоть до мельчайшей мелочи виноваты вы. И теперь вернуть меня хотите, причём оба, причём одновременно, — усмехается в сигарету, затягивается быстро, чувствуя, как нервы шалят, как голова болит сильнее, чем от похмелья. — Но я больше не хочу вас знать. Я лишь хочу… хочу жить жизнью, полной красок. И вообще плевать, будут это реальная акварель или наркотические вещества. Он замолкает и только сейчас ощущает эту ненавистную тяжесть момента на своих плечах, эту обиду, что миллионами игл вонзил в сердце давнего друга. Но скрывает всякое беспокойство. Тишина успокаивает, упорядочивает мысли, бегущие врассыпную, утихомиривает порывы. Вэйно смотрит несколько минут, а потом торопливо встаёт и уходит в прихожую, обувается и прикасается к дверной ручке, хочет уйти, но останавливается, почувствовав затылком взгляд на своей спине. Медленно оборачивается. Встречается глазами с некогда другом, теперь ухмыляющимся в лицо, в любимых серых туманах застыла насмешка. Шура стоит напротив, скрестив длинные руки на груди, ждёт непонятно чего. — Вэй, ты так давно хочешь этого. Чего теперь медлишь? Давай. Сделай это. Я ничего не запомню, обещаю. Делай, пока даю. Голос, тшшш, тихий такой, шёпот совсем. Опаляет соблазном тело, обдаёт его опасным желанием, взвывает в мозгу, заставляет руки и ноги затрястись, лоб и спину под футболкой — покрыться испариной, а член в джинсах — встать, и выпуклость еле скрываема. Вэйно сглатывает судорожно. Взгляд, беспокойный, слегка туманящийся из-за возбуждения, облепившего тело, блуждает по бледности, очерчивает округлую задницу и тонкие руки, длинные ноги и мягкие кудри, перемещается на лицо, останавливается последовательно на серебристо-серых глазах, аристократически прямом носе и застывает на розовых губах. Губы, с их краснеющими ранками, занимают сознание, так и хочется, хочется, хочется до боли… Вэйно не может сдержаться, тянется и целует, обхватив виски руками, запускает в тёмный каштан шаловливые пальцы, целует, а на вкус губы Саши, как какой-то божественный напиток, остающийся терпким послевкусием на языке, гремучая смесь из сахара, вишни и табачного дыма, мммм, зубы сводит от сладости, Вэйно не может, целует, вбирает в себя его вкус, облизывает зубы и полость, танцует с его языком, благо Саша отвечает, отвечает, исследует рот финна, с удивлением отмечает лайм и мяту, но ему до жути это нравится — однообразные шоколад и кофе поднадоели. «…даю» «…даю» «…даю» Грохочет громом в голове. Вэйно резко отстраняется, испуганно смотрит с минуту, видит пугающе красные губы Шуры. — Прости, Саша. Прости меня за всё. И за это тоже. Мне нужно… мне пора. Дверь торопливо захлопывается, за ней исчезает высокая мускулистая фигура в чёрной кожанке и американских джинсах. Шура усмехается, таки запирает дверь и, найдя какой-то шёлковый плед, непонятно, как только тут оказался, ну и чёрт с ним, накидывает его на плечи, возвращается в кухню, садится за стол и наливает себе остывший чай. Льёт много — во рту пустыня, — отпивает совсем мало. Смотрит с минуту на коричнево-оранжевую жидкость, дышит её паром. Сигаретный дым до сих пор стоит в комнате, хоть и сигарета уже давно истлела в пепельнице у стены. Смотрит на чай, остывший за такое короткое время. Смотрит. Смотрит. И улыбается горько. — Мы с тобой похожи, чаёк. Ты такой же остывший, как я… и так же быстро остыл. Смешно. …В квартире на четвёртом этаже до самой полуночи играла музыка, раздирающая уши, и лился фиолетовый свет. А на столе стояло две чашки. С остывшим чаем.