***
Ауле вызвал Куруфина и распорядился сворачивать лагерь, оставив им только один шатёр. Однако, солидарные мастера нолдор, тоже напряжённо ожидающие вестей о состоянии старшего мастера, единогласно ответили, что они никуда не торопятся и будут находиться под злополучной Тульвэ столько, сколько нужно — вдруг понадобится какая-то помощь. Поддержка эльдар глубоко тронула валу и майар. Прошло ещё несколько дней. Все ожидали, что майа придёт в себя и можно будет, наконец-то, выдохнуть, и можно будет, наконец-то, сказать: «Слава Эру, проект полностью завершён!». Все в это свято верили. Но Майрону, вопреки всеобщей заботе и поддержке, становилось всё хуже. С каждым днём его тело становилось все холоднее, хотя казалось, что куда уж больше. Черты лица заострялись, кожа становилась как будто прозрачнее, так, что везде просвечивалась паутинкой голубых жилок, а вокруг глаз легли густые, почти чёрные тени. Смотреть на него было теперь до слёз печально, да и, по правде, страшно. Йаванну вызвали на Таникветиль. Поначалу она отказывалась оставлять огненных айнур в беде. — Полетай, родная. Неизвестно, сколько это всё продлится. И неизвестно, чего нам ждать, — сказал ей Ауле. Кементари колебалась, но всё же с тяжёлым сердцем улетела. Теперь огненные духи втроём неусыпно и безотрывно находились рядом с Майроном. Вала пытался взывать к Эру, но не мог отыскать тех самых ёмких и нужных сейчас слов. Всё ограничивалось паникой и фразой: «Прошу, пусть он живёт!», которая казалась Ауле слишком простой, недостаточной для того, чтобы Эру внял его молитве, слишком слабой для того отчаянного огня, что пламенел и бился раненым зверем в его сердце. Чувство было сильнейшим и отчаянным, затапливающим всю душу, но он никак не мог облечь его во что-то большее, чем в эту короткую фразу: «Пусть он живёт!». Остальные душевные воззвания замерзали, не успевая родиться, так что высший дух пламени сам себе казался маленькой свечой в ледяной глыбе. Вдруг дыхание майа участилось, стало слышимым. Он рвано хватал ртом воздух, но не мог вздохнуть. Ауле шокировано вернулся в реальность из мира своих застывших мыслей и распахнул горящие очи. — Встали и вышли! — строго и с ноткой ужаса в голосе скомандовал он майар. — Мастер… — отозвались эхом испуганные Курумо и Даламан. — Быстро! Майар словно ветром вынесло из шатра. Ауле ощутил, как ноги подкосились, а голову заволок давящий пух безумия, мешающий думать. Он схватил мраморно-сетчатые руки златоокого. Майа заметался по ложу в судорогах, его губы приоткрылись: — …tulukha naškad… Ullubôz rušur… igas… И следом облик майа начал таять прямо на глазах. Вала схватил Майрона в объятия, и увидел свои руки сквозь его тело. «Развоплощение, которое не остановить!» — осознание катастрофы громом разорвало душу Великого мастера. — A3ûlêz… — тихо и жалобно прошептал в бреду майа и затих. — Майрон! Майрон! Живи! — всё звал его вала. Но майа уже не дышал. Через секунду, заменившую вечность, в отчаянии, сквозь слёзы, горячие не высказанные слова в душе Ауле, наконец-то, прорвали горькую ледяную плотину нереальности: — Эру, возьми мою жизнь, душу, да всё, что угодно! Но спаси его! — кричал Ауле в пустоту небес над потолком звёздного шёлка. Вала крепче прижал к себе майа и боялся опустить руки, зная, что когда он разомкнёт объятия, фэа Майрона вырвется и упорхнёт в неизвестность. Мир Ауле сгорал, кренился в агонии. Среди этого страшного пекла он вдруг услышал внутри себя знакомый строгий голос: «Творец слышит твой зов, Ауле. Отпусти этого майа сейчас, иначе он всё равно уйдёт. И ты его уже не удержишь. Здесь, в Валиноре, он, быть может, ещё обретёт новое воплощение». «А обретёт ли, Намо? Откуда тебе знать?! Никто из нас никогда не… не умирал!» Ауле оборвал мысленную связь с владыкой судеб и все силы, всю волю направил на любимого майа. В этот миг, ослушавшись наказа, в шатёр ворвались почувствовавшие запредельные выплески энергии Курумо и Даламан. Они увидели, как вала в одеждах, сотканных из пламени, в ярких огнях, таких, что больно смотреть, воспылал ещё ярче, обращаясь белой молнией, пламенем небес. Жар и свет заполонили всё пространство, оплавились незажжённые свечи, нигде не осталось ни одной тени. Ярче света представить себе было невозможно. С трудом глядя сквозь ослепительное сияние, майар поражённо наблюдали, как всё существо высшего пламенного духа, весь огонь и свет, широким потоком направилось в почти мёртвое тело златоокого. Мгновения переливались одно в другое и, кажется, иногда в обратную ходу времени сторону. Огонь сошёл на нет. И стало видно, что к Майрону начали возвращаться краски и свечение. Он всё равно оставался белее и холоднее снега, но хотя бы больше не был прозрачным. Он, даже не открывая глаз, произнёс одно слово, и с такой любовью, с которой, ни разу ни к кому не обращался. Сказал: «Ауле». Курумо и Даламан уловили невольно обрывки из их осанве. «Майрон, родной, живи, я всегда буду тебя защищать».***
Сознание Майрона всё это время носилось между небесными незримыми сферами, словно он вдруг оказался в давным-давно позабытых чертогах Безвременья. Фэа его была в те мгновения лёгкой и безмятежной, обрывала земные связи, забывала радости и страдания, внемля только бесконечному мягкому свету. Но вдруг, почти слившись с вечным чистым сиянием, сознание майа резко падало в чёрно-огненные водовороты, и эти воронки нещадно тащили душу вниз. Огонь, родная и знакомая стихия, вдруг жёг невыносимой болью, тело пульсировало в горячем биении, словно всё существо его было одним пылающим сердцем. Среди смешивающихся в одно извечное ничто красок, мыслей и звуков, он будто слышал чей-то голос. Вдруг эти безумные качели между небом и бездной остановились. Стало страшно, тесно и удушливо. Тело охватил дикий жар, как будто огонь пустили по сосудам, и все они разом лопнули изнутри. Перед глазами расстелился морок пылающего дыма, сквозь который глядели очи, огненные, родные. — Мастер… Слова давались с большим трудом и были похожи на бабочку, угодившую в смолу. Глаза открывались так медленно, словно целую вечность. — Мастер… башни… — наконец, смог выговорить Майрон два слова, невольно повторяя первую фразу очнувшегося не столь давно от смертельного обморока Даламана, и вдруг ощутил явственно, что это больше не бред и не сон. Он вернулся в настоящий привычный мир. В мир, где Ауле, друзья, коллеги… в мир, где они завершили свой тяжелейший и великий проект. Зрение потихоньку обрело резкость, и майа пытливо и взволнованно посмотрел на почему-то дрожащего всем телом своего любимого валу. — В бездну они провались! Главное, ты со мной! — стараясь унять дрожь, одной рукой Ауле всё так же крепко держал в объятиях майа, а второй смахивал янтарные сверкающие слёзы, которые так и не смог удержать. — А Даламан?. Он же… Тут майа увидел над плечом мастера ошеломлённых Курумо и Даламана. Они стояли поодаль в оцепенении, но пересечение взглядов сработало, как взрыв. Оба тут же бросились к другу и с двух сторон обняли его. — Вернулся! Вернулся! Майрон! — Слава Эру и валар! Какое счастье! Вот он праздник! — одновременно говорили плача Курумо и Даламан. — Но сам праздник я, видно, проспал. Это минус, — едва мог вымолвить, почти удушенный обратно в небытие крепкими объятиями, златоокий. — Жив остался — это плюс! — упрекали его теперь весело друзья. Растревоженный вспышками и голосами на пороге появился Куруфин. Эльда вспыхнул радостью и тоже подбежал к майа, дотронулся до его плеча. — Майрон! О-о… Да ты жжёшься! — Куруфин отдёрнул руку и засмеялся. — Ты, бестыжий огонёк! Мы так все волновались! — перебивал его Даламан. — Пока ты тут болтался между двумя мирами, мы с Даламаном и мастером чуть с ума не сошли! — добавлял Курумо, сверкая радостными огоньками глаз. — А я лично от переживаний чуть в Мандос не отъехал, а он ещё и жалится! — тут же продолжал Куруфин. — Да уж, и светиться стал в два раза сильнее! Сразу видно — хорошо отдохнул от наших трудов! — тоже заметили изменения майар, но были слишком счастливы, чтобы их оценивать. — Простите! Простите! Я так соскучился, как будто на вечность расставались! Извини, Курво, я случайно! — пытался отвечать Майрон всем сразу. — Я не знаю… раньше не было такого… Он посмотрел на отошедшего к выходу Ауле. Тот стоял у открытого полога, и фигура его против бьющегося с улицы света от башни, казалась тёмной и искрящейся, как будто сделанной из базальта. Великий мастер, стараясь не привлекать внимания, стирал струйку крови, сочащуюся из уголка рта.