Падает небо

      Тренировки к чемпионату мира становятся как-то размереннее, упорядоченнее. Профессор всё чаще смотрит с одобрением на то, как Миша кружит по катку, всё реже вставляет замечания. О сальхове, на взгляд их обоих, речи по-прежнему не идёт, но вот остальные элементы — это другой разговор. Они всё лучше и лучше, Миша в них всё увереннее. С этим уже можно на что-то рассчитывать, на что-то претендовать.       Мише… спокойнее. Он настойчиво думает о том, что он не один, и укрепляется в этой мысли, когда видит рядом на катке Женю, точно так же готовящегося к миру. У Жени как будто всё неплохо, всё по-ученически аккуратно и чисто. Это вселяет надежду — Миша и не помнит, когда он был настолько исполнен надежды на лучшее в последний раз. И уж тем более никогда раньше он не думал о том, что едет на личный турнир в компании не соперника, а союзника. Но в последнее время, особенно после неловких, но таких важных поцелуев у Миши на кухне и последовавшей за ними спонтанной, неуклюжей ночёвки вдвоём, очень легко думать о Жене именно так: как о ком-то, кто рядом, за плечом, кто всегда поддержит. Мише очень важно сохранить этот светлый настрой, не позволить ему потемнеть, омрачиться, потеряться. Он дожидается Женю после тренировки и сам приглашает его на кофе — повторить тот нежный опыт совместного вечера в кафе. Женя смотрит с сомнением: судя по тому, как он спешно вбивает вещи в сумку, ему некогда. У него наверняка электрички, учёба и ещё миллион дел. Миша догадывается об этом, и всё-таки эгоистично желает не отпускать Женю.       — Я вызову тебе такси, если ты пропустишь электричку, — снова обещает он. И, когда видит, что это обещание снова ничему не помогает, применяет откровенно запрещённый приём: — Пожалуйста, Женя. Это будет свидание.       Ему самому стыдно за себя, за такую откровенную манипуляцию — тем стыднее из-за того, как безотказно она работает. Услышав слово "свидание", Женька отзывчиво вздрагивает и немедленно на всё соглашается. После такого Миша считает своим долгом сделать так, чтобы Женька в своём решении не разочаровался.       На этот раз они идут в другую кофейню, дальше от катка, но более уютную. Там можно спрятаться за выдающимся в зал книжным стеллажом от основной массы посетителей, там Миша почти всё время украдкой, под столом держит Женю за руку, а изредка, улучив момент, когда никто не смотрит, отваживается и бегло поцеловать. Женя краснеет и слегка задыхается.       — Я не верю, — шепчет он и всё смотрит на Мишу, как на что-то неземное. — Мне всё кажется, ты рано или поздно непременно исчезнешь. Может быть, не прямо сейчас, может, после соревнований — но исчезнешь обязательно. Не может всё быть так хорошо. Я не заслужил.       — С ума сошёл? — грубовато возражает Миша. И сам чувствует эту грубость, и спешит исправиться: — В смысле — не заслужил? Да ты только тем и занимаешься, что стараешься заслужить. Ты же за мои прокаты переживаешь больше, чем за свои. Не городи ерунды.       Женя смущённо улыбается. Его улыбка остаётся у Миши в памяти светлым пятном, тонким солнечным лучом. Миша сберегает это нежное воспоминание, возвращается к нему, когда кажется, что становится хуже, пытается согреться с его помощью.       А хуже становится. Ни в Мишу, ни в Женю как будто никто, кроме тренерского штаба, не верит.       не стоит ждать подвигов       придётся прыгнуть выше головы       не стоит       нет права на ошибку       ничего не получится       не стоит ждать       — Новости не читай, — сквозь зубы цедит Миша, встречаясь с Женей на катке. Женя покладисто кивает.       — Особенно отечественные и перед обедом, да? — шутит он. — Не переживай. Мне и некогда. Ты вот лучше тоже их не читай. У тебя всё лицо серое.       Миша не может дать такого обещания, как и не может сдержать собственные руки. Это похоже на нервный тик: схватиться за телефон, полезть на новостной ресурс и выяснить, кто ещё из экспертов успел выразить глубокое сомнение. Его потряхивает на тренировках; он срывает четверные, часто снова возвращается к пугливым бабочкам. Профессор мягко пеняет ему за ошибки, просит не торопиться с заходом на прыжок, старается настроить и помочь всё исправить. На какое-то время это помогает; потом Мша снова начинает дёргаться, четверные перестают клеиться, и ему бы хоть не рассыпаться окончательно. Тройной аксель для него теперь — как нижняя граница нормы, как тест на остатки стабильности. Миша заходит на этот прыжок гораздо чаще необходимого, повторяет его из раза в раз, чтобы убедиться: хоть этот элемент ещё с ним? Хоть что-то он ещё может показать?       где прыжки?       ты хоть на что-то способен?       это всё прекрасно, но где прыжки?       прыжки?       где?       на что ты способен?       Женя пытается тронуть его за запястье на льду, ободряюще приобнять в раздевалке, шепнуть ласковое слово, касаясь дыханием щеки. Ненадолго это согревает; в те мгновения, когда Женино появление совпадает с полученным от Профессора настроем, Миша и вовсе ощущает краткий подъём сил. В такие мгновения ему кажется, что всё подвластно, всё по силам. Потом снова начинаются ошибки. И с каждым разом отделаться от них всё сложнее и сложнее.       Ему нельзя падать — он всегда падает в самый важный момент, не он ли развалил командный турнир в Пхёнчхане? — он способен, ему нужно собраться, в него верят — никто в него не верит по-настоящему, кроме Женьки, да и тот просто безнадёжно влюблён.       Женька рядом, и в самолёте до Стокгольма, и после, в общем номере в отеле. Он пытается словами и прикосновениями развеять тревогу, упорно тянет Мишу наверх, к надежде, словно из глубокого колодца — но в этот раз колодец, похоже, слишком глубок. Миша толком не чувствует тёплых прикосновений, прокаты надвигаются на него неумолимо, почти что стоят перед глазами.       Наверное, уже будет победой, если он не задохнётся снова.       В ночь перед короткой ему снится стокгольмский каток, неприветливый и мрачный. В этом сне у Миши последний стартовый номер, и за бортиком никого — Миша тщетно ищет глазами Профессора в надежде получить хоть краткое напутствие, хоть внимательный взгляд. И немногочисленные зрители уходят с трибун, и до Миши долетают голоса российских комментаторов — он не способен на четверные, здесь не на что смотреть, — и над катком вдруг гасят свет — это и к лучшему, не увидим, как он будет позориться и валять, — и только Миша что есть сил кричит в смыкающийся над ним полумрак: но подождите, не отказывайте мне в праве соревноваться, дайте же мне шанс, посмотрите же на меня!..       Чьи-то руки трясут его, настойчиво вырывая из тёмной трясины сна, тянут на поверхность, как из-под ледяной воды.       — Ты кричал во сне, — торопливый и знакомый шёпот над головой. — Кошмар приснился? Миша, ты как? В порядке? Может, тебе воды?       Миша выбрасывает из-под одеяла руку, ощупью обхватывает Женю за шею и тянет к себе. Наугад находит губами губы, жмётся к ним в поисках ласки, движением языка заставляет их разомкнуться. Ему кажется, что он прикоснулся к чему-то сладкому и холодному; продлевая это прикосновение, Миша цепляется за Женю и другой рукой, сам упрямо тянется вверх, за ускользающими губами, настойчиво вылизывает кажущийся прохладным рот, пока не начинает ныть корень языка. Женя над ним неразборчиво урчит и трепыхается, пытаясь вырваться — но недостаточно рьяно для того, чтобы всё-таки ускользнуть из Мишиных рук.       — Ты горишь весь, — шепчет он, едва Миша падает обратно на подушку. — У тебя же жар! Я сбегаю за врачом?       — Нет, — отвечает Миша, с трудом ворочая ноющим языком. — К чёрту врачей. Останься. — Он прекрасно знает, что поджигает его изнутри: это горят нервы, болезненно натянутые, неуклонно тлеют и обугливаются в ожидании выхода на лёд. Миша убеждён, что ему не помогут ни врачи, ни лекарства. Никогда не помогали. Женька кажется единственным оазисом, в котором можно хоть ненадолго укрыться, обрести мимолётный покой. Миша упрямо хватается за него, затягивает на кровать, подминает под себя и требует, задыхаясь: — Скажи, что любишь меня. Скажи так, как всегда говоришь.       Женя отводит глаза и беспокойно ёрзает под ним, словно пытается одновременно и высвободиться, и не сделать больно.       — Миша, ты нездоров. Ты же не сможешь так завтра кататься, — уговаривает он обеспокоенно и заботливо. — Может, тебе хоть жаропонижающее? У меня есть пачка в чемодане. Давай достану? — А Мишу только сильнее трясёт от его слов, Мишу эта нежная забота волнует сильнее, чем взволновали бы самые страстные признания в любви. Миша льнёт к нему теснее, цепляется за близкое тепло чужого тела и начинает понемногу согреваться.       — Успеешь ещё, — урчит он. Пуговицы тёмной пижамы быстро расходятся у него под пальцами. Женя замирает — только грудь его вздымается взволнованно и часто-часто.       — Миша? — растерянно шепчет он в темноте. — Ты… это взаправду? Всерьёз?       — Очень всерьёз, — выдыхает ему на ухо Миша. Вслепую тянется к прикроватной тумбочке, нащупывает светильник. В замерцавшем мягком свете Женя — встрёпанный, раскрасневшийся, в распахнутой пижамной рубашке, смущённо отводящий глаза — выглядит запредельно тёплым. Миша целует его в шею, прослеживает губами трепещущую синюю жилку под кожей и эхо взволнованного пульса в ней, чувствует, как вздрагивает учащённое дыхание в светлом горле, ведёт ладонями по обнажённой груди и нащупывает торопливые удары сердца за рёбрами. Он почти что пьёт тепло чужой любви, вбирает его в себя, позволяет этому теплу жечь изнутри — оно жжёт по-другому, не разъедает, не уничтожает. Согревает. Миша смакует это ощущение, заполняет им себя до краёв.       — Не надо, — упрямо бормочет под ним Женя. Он дышит тяжело, запрокидывает голову, позволяя Мише изметить поцелуями белую шею, но всё пытается мягко отстранить Мишу, всё уговаривает остановиться. — Правда, не надо. Пожалуйста, Миша. Мы не можем, сейчас не время, это неправильно, мы не должны, прошу тебя, хватит! — Он всё-таки выдирается из рук, спешит запахнуть пижаму и поднимается с кровати. Миша цепляется за него настойчиво, как репей: ему снова кажется, что он всё ломает своими действиями, что тёплое чудо вот-вот растает, как дым на ветру.       — Останься! — упрашивает он и хватает Женю за запястья, твердит и твердит, как заклинание, слово, которое уже однажды так помогло. — Тебе неприятно? Хорошо, я не буду, я не трону тебя больше. Только останься, прошу, останься. — Он льнёт к Женьке в поисках ускользающего тепла, упрямо и слепо утыкается лбом ему в грудь.       И не сразу, но чувствует, как на плечи ложатся ласковые ладони.

***

      Женя, оказывается, далеко не в полной мере понимает, во что ввязался.       Пока идут тренировки в Питере, ему кажется, что всё вместо того, чтобы налаживаться, наоборот, только разрушается семимильными шагами. Потом, уже во время перелёта, в самолёте, Миша начинает нервничать ещё хуже прежнего. Жене кажется, он вообще что-либо слышать и ощущать перестаёт, погрузившись в свои переживания. Женя пытается украдкой подержать Мишу за руку, а порой и обнять — не помогает. Миша едва замечает Женю, всё барахтается в своих мрачных мыслях, и чем меньше времени до турнира, тем глубже он вязнет, тем в нём очевидно больше нервного волнения. Женя пытается его отвлечь, задаёт вопросы про мировое первенство, вплоть до самых дурацких — Миша отвечает механически как-то, словно до конца не вникает в вопросы, и всё тонет в своих переживаниях. Его волнение разгоняется страшно, как раскачивающийся маятник, и всё только набирает обороты, не успокаиваясь. Вечером перед короткой Мишу бьёт крупная дрожь, он избегает рук, а Женя обещает себе, что утром, если ничего не изменится, он силой завернёт Мишу в плед и будет убаюкивать, пока не получится его успокоить.       На деле же приходится вскакивать и в тревоге бросаться на помощь гораздо раньше. Ночью Миша кричит во сне и кусает одеяло; кажется, ему снится кошмар. Миша пышет лихорадочным жаром, и Женя бестолково крутится вокруг него, соображая: врачи? таблетки? что делать? В таком состоянии Миша не сможет завтра выйти на лёд. Нельзя, чтобы с ним случилось такое несчастье всего в шаге от турнира, когда столько уже было сделано. Женя торопливо соображает, пытается найти выход — горячие руки вдруг обвиваются вокруг его шеи, тянут вниз, как в омут.       Женя не должен позволять ничего подобного — Миша, похоже, болен, он в бреду, он, скорее всего, не соображает, что творит, — но позорно плавится под поцелуями, позволяет горячей ласке на какое-то время увлечь себя. Не сразу ему удаётся разбудить в себе чувство ответственности, убедить самого себя, что сейчас не время и не место. Он выдирается из рук Миши, чувствуя, как тело продолжает раздирать постыдный мучительный жар, и голова кружится так, словно он чудом остановился в шаге от чего-то непоправимого, слишком откровенного, непозволительного. Миша не перестаёт цепляться за него; отчаянное останься, останься разбивает Жене сердце. Женя тянет из чемодана пачку жаропонижающего, заставляет Мишу принять лекарство, а потом всё-таки уступает просьбам, всё больше напоминающим мольбы, и снова оказывается у Миши в кровати. Только на этот раз всё целомудренно. Миша больше не лезет ни с руками, ни с губами. Он просто тесно льнёт к Жене, постепенно успокаивается и под утро засыпает у Жени на плече, выглядит расслабленным и умиротворённым. Женя же лежит, охватив руками умопомрачительную талию, и сна у него — ни в одном глазу.       Он как-то никогда не думал о том, как у них с Мишей всё будет; вернее, вообще не думал о том, что что-то будет, занятый совершенно другими мыслями, напрочь игнорировал всю телесность, словно этой стороны отношений и не существует вовсе. А теперь эта телесность — вот она, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, и Миша — горячий, снова лихорадочно, отчаянно трогательный, сам тянущийся за бо́льшим, а Женя… Женя, кажется, к этому «большему» не готов совершенно. Он пытается представить себе, чем могла бы закончиться ночь, не останови он Мишу, — и внутри расползается липкий стыд, и Женя поспешно отбрасывает эти мысли. Нет, это всё как-то… словно не про него, не про них. Да и вообще, разве время для этого сейчас? В разгар соревнований? Нужно хоть с турниром закончить.       Женя гонит от себя гадливенький страх того, что упустил единственный шанс, что Миша, оказавшись единожды отвергнутым, второй раз уже не пойдёт на такую откровенность, и закрывает глаза, стараясь если не уснуть, то хотя бы успеть подремать.       Когда трезвонит будильник и приходится вставать, Миша уже не выглядит ни разбитым, ни издёрганным в край, он как будто в норме. Зато не в норме Женя. У него в голове всё содрогается, и ночной жар как будто до сих пор точит изнутри, и он не уверен, что способен собрать себя воедино, сконцентрироваться перед важнейшим стартом.       Но это очень-очень нужно сделать. Он не имеет права провалиться, на него рассчитывают.       В ванной Женя застревает, встревоженно разглядывает себя в зеркале. На шее видны алеющие следы — с трибун их, скорее всего, будет и не разглядеть, а вот под камерами они наверняка будут видны и вызовут вопросы. Как назло, у соревновательного костюма даже нет воротника, которым можно было бы прикрыть это безобразие. Женя пытается придумать какое-нибудь мало-мальски правдоподобное объяснение следам на шее — не говорить же, что это Миша целовал его ночью! но как назло, ничего умнее, чем «упал на бублик десять раз», в голову не лезет, — когда у него за спиной чуть слышно скрипит, открываясь, дверь, и в ванную проскальзывает Миша.       — Я только полотенце вернуть, — объясняет он. Женя встречается с ним взглядом в отражении зеркала — и, похоже, выглядит совсем рассыпающимся, потому что Миша мгновенно настораживается. Тыкает полотенце на вешалку как попало, подходит ближе. И вдруг обнимает, льнёт щекой к Жениному плечу, говорит с отчётливо угадываемой нежностью: — Эй, только не рассыпайся. Не бери с меня дурной пример. Что случилось?       — Да вот, видишь. Вся шея в цвету, — сообщает ему Женя. И это выходит, кажется, слишком резко или слишком мрачно — что-то в этих словах слишком, потому что Миша вздрагивает и отшатывается.       — Ну да. Это из-за меня, это я сделал, — нервно соглашается он. И мечется взглядом по сторонам, избегая Жениных глаз, и наконец и вовсе отступает к двери. Он говорит только: — Ты собирайся. Я сейчас что-нибудь придумаю, — и исчезает за дверью.       Миша возвращается быстро. Он снова возникает в комнате, ещё когда Женя вовсю ковыряется, собираясь. И держит что-то в руке, и зовёт: — Иди сюда. Будем спасать ситуацию.       Женя послушно подходит. Оказывается, у Миши в руках тональный крем. Миша с сомнением говорит: — Я одолжил у Лизы. Будем надеяться, оттенок тебе подойдёт. Ну, в худшем случае, если вдруг нет — я пойду и подёргаю кого-нибудь ещё. — А Женя мурашками покрывается, когда чувствует, как прохладные пальцы касаются шеи, бережно размазывают плотный крем, и когда представляет себе, как Миша для этого вот так просто взял и пошёл по комнатам девушек выпрашивать тональник, как будто даже не задаваясь вопросом, что о нём подумают. Впрочем, возможно, Лиза не подумает ничего. Лиза славная.       — Спасибо, — выдыхает Женя, силясь не дрожать от этой нехитрой заботы — и всё равно позорно дрожит, и немножко плавится, и с трудом заставляет себя вспомнить о неумолимо надвигающихся прокатах. — Только не делай так больше, ладно? — Он чувствует, как вздрагивает Миша, как напряжённо замирают его пальцы, — и мгновенно соображает, что сказал не так, и спешит исправиться: — Я имею в виду, перед соревнованиями! Перед прокатами, мне так… не сосредоточиться.       Миша сухо кивает.       — То есть дело только в том, что момент был неудачный? — ровно уточняет он. — Или, может быть, ты вообще меня не хочешь?       Женя чувствует, как щёки заливает невыносимым жаром. Миша ставит вопрос прямо, без стеснения, а Женя перед этим вопросом бессилен. Что сказать, чтобы не сделать хуже неосторожным словом?       — Я не знаю, — признаётся он откровенно и краснеет ещё мучительнее прежнего. — То есть, момент действительно был неподходящий, а вот насчёт остального… честно, я не знаю. Никогда не думал об этом.       — Значит, скорее нет, чем да, — заключает Миша. Его пальцы касаются Жениной шеи ещё несколько раз и исчезают. — Ладно. Так, с этим вроде всё, если вдруг понадобится — намажем ещё раз уже на катке. Собирайся давай, опоздаем.       Женя повинуется. У него уже горят не только щёки, но и уши. Он ведь и правда никогда не задумывался о настолько телесном и интимном, всё представлял себе их с Мишей отношения какими-то очень чистыми, дальше объятий и осторожных поцелуев никогда в своих мыслях не заходил. Теперь же… теперь Женя сомневается. Возможно, он всё это время был недостаточно смел или попросту неправ и напрасно застыдился, испугавшись Мишиных непривычно горячих рук и губ. Впрочем, вопрос его стыдливости, уместной или нет, сейчас второстепенный. А вот не стало ли это для Миши очередным поводом загнаться и начать подозревать чёрт знает что? Женя догадывается, как работает измученное сознание Миши, всюду ищущее подвох, но слабо представляет себе масштабы беды и что можно ей противопоставить. Пока Женя ограничивается тем, что искоса, осторожно поглядывает на Мишу, пытается понять, стало хуже или нет. Миша собран и холоден, явно холоднее обычного. Женя не уверен, что это хорошо. Он всё пытается успеть что-нибудь изменить до начала прокатов, вытравить из Миши эту ледяную зажатость, которая едва ли пойдёт на пользу Мишиной короткой программе. При любой удобной возможности Женя старается незаметно для окружающих взять Мишу за руку, греет его прохладные пальцы в своей ладони. И снова твердит ему, что они со всем справятся, что всё у них получится, всё обязательно будет хорошо — твердит и сам себе не верит. Слова как будто истираются от бесконечного повторения, теряют силу, становятся незначимой шелухой, и Женя отчаянно ищет новые.       — Ну хочешь, мы попробуем после турнира? — неловко предлагает он в конце концов. И старательно давит в себе стыд, думает: да ладно, в этом нет ничего страшного, не умирают же от этого, главное, не болтать на всех углах. Лучше вообще не болтать, на самом деле.       Миша удивлённо вздёргивает брови.       — Попробуем — что? — уточняет он таким тоном, словно искренне не понимает, о чём идёт речь.       — Ну… всё, что ты захочешь? — ещё более неловко говорит Женя, чувствуя, как ему лицо заливает жаром до самого лба. Может, он вообще зря начал этот разговор, может, лучше было на время прокатов помолчать. Чёрт. Ну как понять-то? С Мишей сложно. Сложно, но отступать Женя всё равно не собирается — отступать уже давно и безнадёжно поздно, сейчас это будет предательством.       Миша стучит ему пальцем по лбу — не сильно, но ощутимо.       — Ты дурак, — говорит он с отчётливо проступающей в голосе нежностью. — Ты что, всерьёз решил, что я расстроюсь и рассыплюсь из-за того, что ты ночью от меня отказался? Да не выдумывай. Мы же уже выяснили: я полез, когда не следовало. Всё. Ты не накручиваешь себя из-за этого, надеюсь? Не накручивай. Не надо.       — Но ты ведь хотел, — бормочет Женя, пылая ушами. Миша снова тюкает его пальцем в лоб.       — Не помру, — говорит он как-то очень спокойно. — Ты не переживай из-за этого. И… откатай хорошо, ладно? Я болею за тебя.       У Жени после таких слов едва сердце не выскакивает из груди, и как-нибудь теперь успокоить бы теперь это глупое сердце. Жене это удаётся не иначе как чудом. Он всё уговаривает себя дышать размеренно, не воспринимать слова Миши как повод немедленно спятить от восторга — они ведь ещё в Питере договаривались, что будут друг другу союзниками, а не соперниками, в этом нет ничего нового. Да и тем более, если катать, ощущая себя задыхающимся и спятившим, прыжки получатся вряд ли. Этими разумными доводами получается достучаться до самого себя, привести самого себя в чувство, и перед выходом на лёд у Жени есть что-то, похожее на приличный настрой.       Он старается не думать об оценках, не рассчитывать на заоблачные баллы, которые у вчерашнего юниора могут появиться только чудом, а просто делать всё честно и чисто. Катит от элемента к элементу, продвигается по своей короткой ступенька за ступенькой — и отдаёт себе отчёт в том, что это может негативно сказаться на второй оценке. С другой стороны, он и так с точки зрения презентации здесь особенно ничего не ловит, здесь важнее зацепиться за технику. Женя цепляется. И делает всё, что должен, ни разу не ошибившись, и смущённо встречается с Профессором за бортиком, и всё думает, что похвала — это пока не ему. Что его оценки позволят ему в лучшем случае не пойти на дно турнирной таблицы, а хвалить надо кого-нибудь, кто действительно сможет подняться высоко и навязать борьбу сильным иностранным спортсменам.       Например, Мишу.       На Мишу на льду глядеть чуть-чуть страшно — у него глаза холодные и острые, похожие на тёмные лезвия. Но Женя глядит с трибуны, не отрываясь, не позволяет себе струсить и отвернуться. И Миша умудряется с этими вот холодными, почти злыми глазами очень легко втанцеваться в свою игривую музыку, так, что диссонанса практически не ощущается. У Жени сердце проваливается, когда в каскад между тулупов вдруг закрадывается необязательная, совсем лишняя «тройка»; Женя вцепляется в спинку впереди стоящего кресла так, что пальцы ломит, и не отрывает взгляд ото льда. Он боится, что эта ошибка надломит Мишу, спровоцирует следом ещё ошибки, одну за одной, как лавину. Но Миша удерживается, остаётся собранным и нацеленно злым. Дальше он безупречен. Судьи ставят ему больше девяноста баллов — а он сидит в кике, похожий на мраморное изваяние, красивый и отрешённый, и словно оценок не замечает.       Главное, думает Женя, что оценки хорошие, что место высокое, и ему сердце немножко сводит от любви.       Надо ещё на произвольных обоим продержаться так же, и всё-всё у них будет замечательно.