Падает небо

      После финала кубка Миша следит за новостями с особенной пристальной нервозностью. Всё, что могло повлиять на решение федры, уже исполнено и пущено в ход. Все ставки сделаны, ставок больше нет. Теперь остаётся только ждать — это самое сложное. Миша не знает, чем занять себя в ожидании, он о сальхов бьётся больше потому, что нужно что-то делать, чем потому, что действительно верит в этот прыжок. Его нездоровый энтузиазм, кажется, пугает всех вокруг: Профессор выгоняет его со льда, заявляя, что не желает смотреть, как Миша пытается накатать себе на травму, — а за пределами катка он очень быстро попадает в руки к Жене.       — Миша, не надо, — уговаривает Женя звенящим шёпотом и гладит Мишу по плечам и по шее, несмело касается волос. — Зачем ты с собой так! Не надо. Разобьёшься ведь. Ты же столько шёл к медали, к чемпионату мира, тебе сейчас нельзя травмироваться и всё потерять. Ты и сам наверняка этого не хочешь. Не разбивайся. Пожалуйста.       Миша ёжится, выдираясь из его рук — руки кажутся ему сухими и неприятно горячими, их прикосновения раздражают. В этих руках ни минуты лишней не хочется оставаться. Женя и сам быстро замечает, что Миша от его прикосновений не в восторге; он отступает на шаг и виновато сутулится.       — Это нечестно, — шепчет он. — Я ведь сделал всё, что мог. Всё, что ты хотел, я же всё сделал! Почему ты снова гонишь меня? Чем я тебя обидел?       — Я не гоню. Просто не могу сейчас, — деревянно отвечает Миша. Он заставляет себя хотя бы не огрызаться, раз имитировать тепло нет сил: нельзя вести себя отвратительно, нельзя отпугивать Женю и своими руками лишать себя шанса на поддержку. Чуть подумав, Миша добавляет после паузы: — Дело не в тебе. Прости.       Женя поднимает голову, явно обнадёженный; теперь он смотрит с отчётливым, глубоким сочувствием.       — Тебе тяжело, да? — прямо спрашивает он. И бросает на Мишу осторожный, очень нежный взгляд. — Ты… если я могу ещё что-то для тебя сделать, просто говори, ладно? Я сделаю. Обещаю.       Миши хватает только на то, чтобы кивнуть.       Он продолжает взращивать в себе тепло, старается смотреть на Женю ласковей, подмечать в нём как можно больше хороших черт — благо, при должном старании это легко. Женя прилежный, терпеливый и как-то болезненно зацикленный на Мише. Сейчас для Миши это только в плюс. Ему легко будет вертеть Женей как заблагорассудится — следом за этой мыслью он ощущает укол стыда и яростно гонит стыд прочь от себя. Почему нет? Почему ему вообще должно быть стыдно? Разве его самого жалели, чтобы он теперь жалел глупого влюблённого мальчишку?       дыши       ты сильный       дыши       ты изумительный       дыши       я люблю тебя, я так сильно люблю тебя       пожалуйста, дыши       Мише стыдно.       Он заставляет себя не сбегать, когда Женя рядом, не дёргаться и не уворачиваться от прикосновений. Уж по меньшей мере, на это он способен, этим он может ответить. Тем более что, если подумать, руки Жени вовсе не так страшны. Чаще всего они заботливые, их прикосновения можно вытерпеть, к ним можно привыкнуть. Миша заставляет себя терпеть. Он понимает, что в перспективе ему это нужно; в перспективе — им обоим это нужно.       Если, конечно, всё сложится.       Они оба тренируются — Миша уже с чётким прицелом на мир, Женя пока из одной только слепой надежды. И урывками обсуждают: как оно будет, если вдруг действительно получится оказаться в Стокгольме вдвоём. Женя полон цветастых фантазий; он несмело делится ими, а Миша старается развеять лишние фантазии, не высмеивая, и сухо объясняет, чего можно ждать от взрослых международных чемпионатов. Женя слушает внимательно, почти не дыша.       — Я бы очень хотел быть с тобой в Стокгольме, — шепчет он, пылая ушами.       — Я бы тоже хотел, чтобы ты был в Стокгольме, — соглашается с ним Миша. Со стороны Жени он хоть может искать какой-то поддержки. Остальным будет на него плевать.       Спустя несколько дней напряжённых и безуспешных попыток всё же одолеть сальхов, когда в подготовке к миру намечается небольшое окошко выходного дня, Женя вдруг вырастает перед Мишей после тренировки. И неожиданно просит: — Я провожу тебя? Можно?       Миша разглядывает его с недоверчивым удивлением.       — Тебе разве не надо на электричку? — уточняет он, припоминая, как Женя обычно торопливо собирается после тренировок. Но Женя смущённо качает головой.       — Там потом ещё одна есть. И ещё парочка. Из города выберусь, — говорит он. И выжидающе смотрит на Мишу: — Так что… можно?       Миша даже не делает вид, что понимает причины этой внезапной просьбы. Но думает, что, может быть, позже что-то прояснится. И кивает.       Поначалу не проясняется ничего. Они говорят об очевидно неважном, шагая рядом, и Миша уговаривает себя дождаться, когда же важное наконец всплывёт в разговоре. Женя решается только уже в считанных шагах от дома Миши. Он вздыхает, тянет с головы капюшон, лезет пальцами в волосы, превращая их в хаос — как в сильном приступе волнения, — и наконец залпом выпаливает: — Я должен извиниться перед тобой. Прости меня. Я сделал недостаточно. Ты на меня понадеялся, а я не оправдал доверия.       Миша удивлённо вскидывает на него глаза. И, холодея, торопливо думает, перебирает в голове все прошедшие дни, пытается понять, почему вдруг понадобилось такое признание.       — Ты о чём? — уточняет он наконец.       — Ну о нацчемпе, — бормочет Женька и съёживается. — Если б я на нём сильнее старался! Если б цеплялся за прыжки!.. Но я взял и сдох в произвольной. И уехал куда-то в подвал турнирной таблицы. Если бы не это, у нас бы всё получилось, как ты запланировал. А теперь федра смотрит на то, как я развалился на нацчемпе, и думает, не лучше ли будет вообще со мной не связываться. И, вероятно, и не свяжется теперь уже. Ты прости, что так вышло, ладно? Я правда старался, просто… стараться надо было начинать гораздо раньше. А я, получается, ещё на нацчемпе всё слил.       Миша смотрит на него, потерянного и виноватого. Он прекрасно знает, почему Женя развалился на нацчемпе: потому что он тогда, кажется, вообще забыл про себя. Он всё вертелся рядом с Мишей, его пытался собрать из кусков, за ним следил — и собрал ведь, но самого себя упустил совершенно. Миша, получается, теперь должен ему это золото. И вряд ли у него получится считать, что долг закрыт, если Женю всё-таки отцепят. Тогда с ним останется мысль, что он Женьку высосал, как минога, вытянул все силы из единственного человека, которому было не плевать. Миша отталкивает от себя эту мысль — она неприятная, тёмная, она царапает и точит изнутри. Он берёт Женю за руку, ощущает, какие у него ледяные, замёрзшие пальцы, и пытается успокоить: — Не дёргайся раньше времени. Вот когда квоту отдадут другому, тогда и будем расстраиваться. Пока не отдали. — В последнем Миша уверен на девяносто семь процентов. Он подписался на все источники, какие только нашёл, мониторит все новости, жадно следит за судьбой этой второй квоты, убеждённый, что это в каком-то смысле решит и его судьбу тоже. Пока в эфире тишина, почти что гробовая, если не считать гаданий на кофейной гуще от разного рода экспертов и журналистов.       Женя послушно шагает следом за Мишей, позволяет тянуть себя к парадной.       — Хотели бы отдать — уже бы это сделали. Не верят, значит, — вздыхает он. В его подозрениях есть некоторая логика. Миша продолжает упрямо тянуть его за собой: он чувствует, что холодные пальцы у него в ладони никак не согреваются.       — Сколько, ты говорил, у тебя там ещё электричек? — уточняет он и нащупывает в кармане ключ от домофона. — Пропустишь ещё одну. Тебе показан горячий чай. Прямо сейчас.       — Кем — показан? — теряется Женя.       — Мной, — заявляет Миша. И почти что заталкивает Женю в парадную: — Да не упирайся ты!       Женя, попытавшийся было вцепиться в дверную ручку, после окрика становится послушным и позволяет увлечь себя в дом. Миша продолжает цепко держать его за руку и в лифте, и на лестничной клетке, всё опасается, что Женька вот-вот передумает, вырвется и исчезнет, поэтому ковыряться с ключами ему приходится одной рукой. Но Женька не исчезает. Миша затаскивает его в квартиру, проводит на кухню и заваривает обещанный горячий чай, с апельсинами и имбирём, чтобы нанести упреждающий удар по вероятной простуде. Гостеприимный хозяин из него никудышный: к чаю у него в шкафу находится только пачка печенья, явно грустящего на полке давно и уже затвердевшего. Женя героически грызёт это печенье, а Миша смотрит на него и чувствует непривычную дрожь в груди. Есть странный уют в том, что Женина куртка висит на крючке в прихожей, а сам Женя в растянутой толстовке сидит у Миши на кухне. От этого как будто становится чуть теплее. Всем становится теплее, и пальцы Жени наконец согреваются: Миша прикасается к ним снова и больше не чувствует угнетающего холода.       — Ты сегодня какой-то очень трогательный. В смысле, трогаешь много, — смущённо говорит Женя. Миша прислушивается к себе, к странной, но не неприятной дрожи, которая по-прежнему живёт в груди, и соглашается:       — Трогаю. Ты разве против?       — Не знаю, — говорит вдруг Женя. И прячет глаза, когда объясняет: — Я не понимаю, зачем ты это делаешь. Ведь я и так согласен для тебя сделать всё, что только смогу. Мне не нужно каких-то дополнительных поощрений, я просто люблю тебя, вот и всё. Ты думаешь, что я сдамся и убегу, если ты не будешь периодически держать меня за ручку? Не думай так, пожалуйста, не обижай меня. Я не буду поджимать хвост и сдаваться только потому, что ты не пожелал немедленно возлюбить меня в ответ. — Он прерывается, когда у него звякает телефон. Бросает беглый взгляд на экран. Хмурится. Берёт телефон в руки и читает сообщение полностью. Всё это время Миша смотрит на него, теряясь в словах, и сердце стучит почти что в горле, подгоняемое нарастающей паникой. Женя — обижается? отстраняется? Нельзя этого допускать. Но Миша, похоже, в попытках сделать лучше только начинает всё ломать и мучительно не понимает, почему. Неужели от него настолько разит неискренностью? Несмотря на то, что он честно старается как может?       Женя тем временем читает сообщение. Перечитывает уже по пятому кругу, судя по всему. Наконец на его лице медленно расцветает улыбка. Мишу на несколько мгновений оглушает этой улыбкой — она яркая, очень счастливая, и всё лицо Жени словно загорается изнутри, источая тёплый свет. Не сразу Женя поднимает глаза. И всё с той же улыбкой говорит, указывая на экран телефона: — Это Алексей Николаевич. Пишет, что квоту отдают. В смысле, вторую квоту. Всё-таки мне отдают. Всё получилось, представляешь?       Мишу подбрасывает с места этим тихим «получилось». И в груди рвётся что-то, похожее разом на облегчение, на радость и даже на нежность. Миша обхватывает лицо Жени ладонями, в порыве благодарности целует удивлённо разомкнувшиеся губы, шепчет: ты молодец, ты такой молодец. Но тёплые губы быстро начинают ускользать, и Женя выворачивается из рук.       — Не надо, — бормочет он и тоже вскакивает. — Спасибо тебе за чай, но мне надо идти. Иначе я все электрички пропущу.       — Я вызову тебе такси, — обещает Миша. Он не может оказаться один сейчас, когда всё как будто только-только начало налаживаться, и ловит Женю за запястья: — Останься. Пожалуйста.       — Не надо, — настойчиво повторяет Женя. — Мне правда пора. Честное слово. Увидимся потом на тренировке, да? — И он испаряется, ускользает в коридор. Миша остаётся наедине с кружкой недопитого чая на столе.       Да что, чёрт возьми, он делает не так?       Он, кажется, кричит вслух, и кружку швыряет об пол так, что осколки летят, и тяжело опирается о столешницу, пытаясь разом не задохнуться и не начать крушить всё подряд. Он успел размечтаться о тепле? Напрасно. Отзвуки тепла стремительно выцветают, а вокруг вновь сгущается холод. Никому с ним связываться и даром не надо.       не надо       не надо       не надо       не надо       Он не сразу понимает, что его трясут за плечо, а ощутив наконец настойчивое прикосновение, оборачивается — и сталкивается взглядом с взволнованными зелёными глазами. Перед ним снова стоит Женя, и его ладонь на плече такая тёплая, какой никогда не бывает у галлюцинаций. Настоящий. Вернулся.       — Ты кричал, — виновато говорит он. Миша впивается в него взглядом.       — Что я делаю не так? — всё-таки спрашивает он прямо. В собственных беспомощных догадках он уже захлёбывается, и к ответу это не приближает его ни на шаг. — Ты же говоришь, что любишь! Так почему бежишь, когда я пытаюсь пойти навстречу? Я не понимаю, я с ума так сойду!..       — Я не хочу, чтобы ты заставлял себя любить меня, — говорит вдруг Женя тихо, но твёрдо. — Это же тогда всё будет… ну, ненастоящее. Мучить тебя будет. Я не хочу тебя мучить, тебе и без того трудно. Лучше сам потерплю. Мне-то что. Терпеть я умею.       Миша с отчаянием качает головой, чувствуя, что всё получается совсем не так, как нужно. И пробует возразить: — Я не заставляю себя. Я правда хочу тебе ответить. Просто… разучился это делать, наверное? — предполагает он. И тщетно пытается вспомнить: когда он в последний раз так близко кого-то подпускал? настолько кому-то доверял? В другой жизни как будто. Но Женя своей настойчивой горячей заботой умудрился влезть в самую душу, и теперь Миша иррационально цепляется за него, искренне хочет его удержать. Мишу обжигает, словно оказавшегося между двух огней: он боится предательства, но, после того, как его овеяло тёплым сочувствием, возможное одиночество пугает не меньше.       Женя выглядит невероятно сконфуженным.       — О. Прости. У тебя просто всё время такое лицо, как будто ты себя принуждаешь. Поэтому, конечно, я бы хотел, чтобы тебе приходилось делать это как можно реже. И, раз мне показалось, что ты считаешь себя вроде как обязанным делать нечто подобное рядом со мной, я решил, что буду поменьше рядом с тобой вертеться, — торопливо объясняет он. — Но, получается, я ошибся? — И он осторожно придвигается ближе.       Миша подаётся ему навстречу.       Они впервые целуются вот так — без недопонимания, без попыток друг друга оттолкнуть, словно впервые по-настоящему. И есть что-то бесконечно нежное в соприкосновении губ, и в Жениной бережной деликатности, и даже в неловком молчании после. Женя смущённо переминается с ноги на ногу, а Миша крепко держит его за запястья и не находит ничего лучше, чем прикоснуться к его губам ещё раз.       — Останься, — снова просит он. Ему мало этих нескольких минут, промелькнувших смазанно и стремительно. — Пожалуйста.

***

      Всё происходит совсем не так, как себе представлял Женя — но происходит, и это главное.       Он целуется с Мишей у него на кухне, непрерывно держа в уме, что Миша согласен, и это выжигает изнутри, и даже сердце словно бьётся как-то по-другому. Потом они вместе наводят порядок на кухне, убирают осколки, снова заваривают чай и садятся смотреть какой-то французский фильм. У Жени создаётся смутное ощущение, что фильм для Миши — это только лишь предлог, чтобы оставаться рядом, что он бы в этот момент проявил не меньший интерес и к аниме, и даже к рекламным роликам — к любому видеоряду, который позволил бы вот так уютно устроиться рядом на диване. Насчёт аниме, это надо будет как-нибудь попробовать, думает Женя. И осторожно тянет руку, кладёт ладонь на гибкую талию — и Миша послушно клонится к нему на плечо.       Одуреть можно.       Мне нельзя плакать, говорят на экране. Ну вот, я плачу. Это самый прекрасный день в моей жизни. Я ждал его три года. Женя прижимается губами к виску Миши, тёплому и как будто хрупкому, и чувствует, как в горле сбивается горчащий комок. Ему тоже нельзя плакать, всё ведь наконец хорошо, да и потом, как Миша это воспримет? Женя думает, что и подождал бы три года, если бы понадобилось, потому что Миша стоит того, чтобы его ждать, — но всё-таки замечательно, что трёх лет не понадобилось.       Они умудряются так и заснуть в обнимку на узком, неудобном диване — а наутро у Жени почти отваливается спина. Но это почти не имеет значения, это кажется совсем не важным. Спина быстро пройдёт, это совсем маленькая плата за право всю ночь чувствовать Мишу рядом.       Миша… потеплевший. Успокоившийся. Он словно становится мягче — Жене радостно это видеть. Он давно мечтает отогреть Мишу, а теперь у него как будто и правда понемногу получается, и однажды, может быть, он действительно увидит, как Миша улыбается.       К спонтанной ночёвке Женя, естественно, совсем не готов. Миша даёт ему полотенце, распаковывает новенькую зубную щётку и коротко говорит: — Теперь твоё.       Женю обжигает этими короткими словами. Он боится истолковать их слишком смело и уточняет: — Получается, я смогу оставаться на ночь ещё? Это… приглашение? разрешение?       Миша кивает.       — Мне нравится, когда ты здесь, — сообщает он. Женя краснеет и осторожно обнимает его. Он всё ещё не уверен, что правильно чувствует границы, всё ещё опасается передавить. Хотя Миша явно относится к его рукам благосклоннее; это обнадёживает.       В сумке Женя обнаруживает свой телефон, разрядившийся в ноль. Стоит поставить его на зарядку и включить, и он тут же начинает разрываться уведомлениями. Женя торопливо звонит маме, извиняется и оправдывается, убеждает её, что он не в морге, не в больнице, не в заложниках и не потерян в глухом лесу, а просто остался переночевать у товарища и забыл предупредить.       — Дай-ка этому товарищу трубку, — говорит мама. И звучит так холодно, как будто не верит и чёрт знает в чём Женю подозревает. Женя вздыхает — ему совсем не хочется впутывать в это ещё и Мишу, тем более, что Миша в его идиотской забывчивости не виноват совершенно, — но послушно тащится на кухню.       — Это моя мама, — шепчет он, прикрывая динамик ладонью. — Я забыл её вчера предупредить, что не приду ночевать. Ты мог бы… сказать ей, что у нас всё в порядке?       Миша не глядя протягивает ладонь за телефоном.       — Доброе утро, — говорит он спокойно и ровно. — Да, всё верно сказал. Точно. Тренируемся вместе. У Алексея Николаевича. — Жене лицо жжёт стыдом, пока он слышит эти обрывки диалога. Он униженно разглядывает пол, преувеличенно пристально изучает узор на линолеуме. Миша вдруг берёт его за руку. И продолжает говорить всё так же ровно: — Да, именно. Приятно познакомиться. Нет-нет, что вы. Никаких неудобств, всё замечательно. Я сам пригласил. Да. Понимаю. Я уверен, это не повторится. Конечно. И вам спасибо. До свидания. — Слышно, как он кладёт телефон на стол. Женя всё так же не смеет поднять глаза.       — Прости, — вздыхает он. — Всё так спонтанно получилось… а потом у меня ещё и телефон разрядился… Прости, что тебе пришлось слушать, как моя мама ругается.       — Она особенно не ругалась. Мы нормально поговорили, — возражает Миша. Берёт Женю и за вторую руку тоже и настойчиво продолжает: — Тем более, ты же не мог знать, что я решу уснуть на тебе. Получается, я тоже виноват. Ты тоже меня прости. И… посмотри на меня. Пожалуйста.       Женя с трепетом слушается. В глазах Миши он не видит ни укора, ни уничтожающего холода, и содрогается от облегчения. Миша тянет его к себе, мягко гладит по шее, разгоняя по коже волны мурашек. И повторяет как заклинание: — Останься.       Это слишком похоже на чудо. Женя не знает, как отказать.       Они вместе возятся на кухне, готовят завтрак и заваривают чай. Женя быстро замечает, что его попытки самостоятельно искать что-то по шкафчикам и ящикам в поисках чего бы то ни было Мишу напрягают, как и вообще любая излишняя самодеятельность, поэтому спешит усмирить свой пыл. Он часто переспрашивает, чем может помочь, и старается не делать ничего сверх того, о чём Миша его прямо просит.       Это не сложно. Он привыкнет.       Завтрак растягивается. Невооружённым глазом видно, что Миша всеми силами старается его растянуть. Он нарочито и неумело пытается заболтать Женю, то и дело заваривает свежий чай — и наконец признаёт: — Как-то… хорошо, когда ты здесь. — А следом вдруг издаёт сдавленный смешок: — Получается, ты уже и с родителями своими меня познакомил? Как это мило.       У Жени мучительно горят уши.       — Не думаю, что это считается. Это не по-настоящему, что ли, — мягко возражает он. — Мама же тебя и не видела. Только слышала немножко. Да и говорили вы совсем не о том. Она ж, по сути, по-прежнему ни о чём не знает. Нет, это точно не считается. Если уж знакомить тебя с родителями, то… по-честному.       Миша подаётся вперёд, едва не опрокидывая чашку с чаем, впивается в лицо Жени неожиданно жёстким взглядом.       — Правда? — жадно спрашивает он. — Ты правда смог бы?       — Конечно, — кивает Женя. — Только, ну, не прямо сейчас. Это будет чересчур быстро. Чуть позже. Когда у нас всё немного устаканится, когда мы поймём, что мы точно всерьёз. Тогда — да, конечно.       Миша долго смотрит на него, не моргая, и беззвучно шевелит губами.       — Ты обещал. Ты мне пообещал, — наконец выдавливает он. Женя тянется к нему, накрывает ладонью его пальцы.       — Обещаю, — соглашается он. — Обязательно так и сделаю. В будущем — обязательно.       Миша сжимает его руку в своей крепко, почти до боли. И смотрит — так пронзительно, с такой надеждой, что у Жени сердце сжимается. Он мысленно даёт ещё одно обещание: сделать всё, что в его силах, и даже больше, чтобы такое будущее для них с Мишей непременно наступило. Самое-самое лучшее.