Новороссийская республика 1905 года

Равномерный стук ложки о кружку постепенно вводил в некий транс. И даже завывающий за окном ветер не мешал этой атмосфере уюта. Тёплые шерстяные носки, связанные Антониной Сергеевной, тёплая кофточка и штанишки, как раз для холодных зимних дней, и горячий пар из кружки, приятно обжигающий ладонь. Новороссийск любил чай. Наверное, можно поблагодарить за это Дарена, который часто брал с собой маленького Новороссиюшку на разные гуляния, завершавшиеся чаепитием с вкусными пирожками. Когда-то на полке даже красовались различные коробочки и пакетики с привезёнными из других регионов чаями: некоторые он покупал и привозил сам, а некоторые ему дарили в подарок; но сейчас полка знатно опустела: времени и сил на частые разъезды не хватало, а привезённые кем-то чаи быстро выпивались за напряжённой работой или обычными перекусами. Как-то резко появившийся и тот час превратившийся звук вырвал мощным толчком из своих мыслей. Он был до того громок, по сравнению с собственным биением сердца и внутренним голосом, но так тих, по сравнению с остальными звуками в квартире, что оставить его незамеченным не удавалось. Хмыкнув и дëрнув плечом, Новороссийск уже хотел взять кружку в руки, но тот же самый звук не дал сделать задуманное. Сейчас стало ясно, что это был обычный стук в дверь. Но вот что было удивительно – кто-то будто пытается постучать и как можно тише, и как можно громче. А сами стуки были неравномерными и будто боязливыми. Осторожно подойдя к двери, Новороссийск прислушался. Стук прекратился тоже. Сердце ходило ходуном, кровь стучала в ушах. Кто это мог быть? Новороссийск никого не ждал, да и знакомые бы стучали громче и звонче. Грабители? Среди бела дня? Они бы тоже, наверняка, стучали не так робко. Уже потянувшись к дверной ручке, Новороссийск отпрыгнул назад и даже врезался в стену: стук стал лихорадочным, а дверь даже затряслась. Похоже, в дверь стучали уже кулаками, а не костяшками пальцев. Вот здесь стало по истине страшно. Неприятная, но терпимая боль от резкого удара о стенку будто пыталась переманить внимание на себя, а стена, каким-то чудом пробирающая холодом сквозь кофточку, отрезвляла мысли. С лёгкостью можно было услышать своё тяжёлое дыхание, а глаза «впились» в дверь. Кажется, ломящийся услышал шум в квартире и затих, но до уха долетал какой-то то ли шёпот, то ли просто тихий разговор. Подойдя к двери, дабы услышать, что же там всё же происходит, он замер. До ушей донеслось тихое: «Колька, открой, пожалуйста, я знаю, что ты там» и оно повторялось снова и снова, будто заученная скороговорка. Без доли сомнения, Новороссийск тут же дрожащими руками отодвигает цепочку и рывком открывает дверь. Прямо перед ним стоял Геленджик. Да, это был он, без сомнения: его растрёпанные из-за ветра волосы, аккуратное, будто высеченное из дерева искусным мастером, лицо и всё та же шинель и шапка, в этот раз, почему-то, натянутая на самые глаза и закрывавшая половину лица. Мгновение – и Геленджик уже висит на шее Новороссийска и шепчет что-то вроде: «Колька, Коля, как я переживал, Божечки». И ещё что-то подобное: из-за скорости речи было сложно разобрать. — Тима... — вместо слов, Новороссийск крепко обнимает в ответ. Он рад. Он рад настолько, что слова застряли где-то в горле, по всему телу дрожь, а к глазам подкатывают слезы радости. — Ты в порядке? — резко отпрянув, Геленджик стал осматривать тело Новороссийска и быстро тараторил: — Ничего не болит? Не ранен? За эти дни всё было в порядке? Ну хорошо, что всё хорошо. Наступила какая-то неловкая пауза, никто не знал, что и сказать. Последняя их встреча окончилась большой ссорой, в которой было сказано достаточно много неприятных слов. Таки́х крупных ссор у них было очень мало, можно пересчитать их по пальцам одной руки. Как себя вести? Что говорить? Ведь ничего толком не изменилось: они стоят всё в той же маленькой квартирке Новороссийска, у которого глаза всё такие же красные, а у Геленджика – светлые, прямо как и их взгляды на дальнейшую судьбу страны; да даже одежда осталась той же самой. Огонь и вода встретились, вот только не хотят они враждовать. Огонь хочет согреть и крепко обнять воду, а та в свою очередь охладить его пыл, помочь справиться со всеми проблемами. Слова у обоих стоят в горле. Хочется разрыдаться друг другу в плечо, слёзно умолять о прощении и позабыть это всё как страшный сон. — Тима, прости меня, — Новороссийск не выдерживает первым. Он сжимает ладони в кулаки, впивается короткими ноготками в нежную кожу и ну не может взглянуть в глаза Геленджика. — Я не знаю сможешь ли ты, я тогда такое сказал тебе, я... До ушей доносится тихий смешок. Глаза сами собой резко поднимаются вверх, рот так и остаётся немного приоткрытым. Сейчас он думал увидеть злое выражение лица, на крайний случай обиженное, но сейчас он видит лишь широкую улыбку, ту самую, что радовала всех вокруг каждый день, и в глазах ни грамма злости или обиды. — Я уже давно простил тебя, Колька, — по привычке, Геленджик заправил выбившуюся прядь волос за ухо и вновь усмехнулся. — Я ж понимаю, что ты это не от сердца сказал, чего обижаться, — но резко его голос стал более серьёзным, он сделал шаг вперёд и ткнул пальцем в грудь Новороссийска. — Но если такое ещё раз повторится, то я буду уже по-другому разговаривать. Понял меня, Раевский? Дождавшись короткого и даже испуганного кивка головой, он вновь засмеялся звонким смехом, держась уже всей ладонью за плечо друга. — Тима, — Новороссийск нахмурил брови и взял за подбородок уже более успокоившегося друга, — что это у тебя на щеке? Похоже на отпечатки паль... Не успел Новороссийск договорить, как от него отпрыгнули, будто от дикого зверя. Он явно видел, как забегали голубые глаза, как поджались губы, и как нахмурились брови. Странная реакция. Неужели у Геленджика есть что скрывать? Но ведь они всегда всё рассказывали друг другу, так почему же сейчас всё изменилось? Неужели теперь их дружба перестанет быть такой же крепкой и чистой, как и прежде, из-за каких-то разногласий и правительств? Бред, такого не может быть. Новороссийск не верит, он точно знает, что такое никогда не произойдёт. Или всё-таки может? — Тебе кажется, — Геленджик как можно быстрее стал выпрямлять только что заправленную по привычке за ухо прядь в попытке прикрыть щёку, после сразу почесав спинку носа. Глаза всё также бешено бегали и пытались ухватиться хоть за что-то, а голос стал уже без смешной и весёлой нотки. — У меня ничего там нет. Я... Я... — он пытался скрыть очевиднейшую ложь, придумывал впопыхах отговорку. И почему он раньше не подумал об этом?! Ну не думал он, что сможет вот так просто попасться из-за простой невнимательности, — я подрался с одним парнишой во дворе, да. Ложь. Геленджик лезет в драку в наипоследнейшую очередь, он предпочитает решать все ссоры дипломатическим путём. Очевидная ложь, потому что Новороссийск знает его как облупленного, знает все его секреты. Что уж говорить о такой мелочи. — Подрался? — Новороссийск в удивлении приподнял брови. — Ты же никогда... — Послушай, — Геленджик подходит ближе, крепко сжимает чужие плечи, до того худые, что можно было прочувствовать чуть ли не каждую косточку, и смотрит прямо в глаза, — у меня мало времени, понимаешь? Я пришёл сюда за тем, чтобы сказать тебе одну очень важную вещь. Это... — Тим, пойдём лучше на кухню, я чайник вскипятил прямо перед твоим приходом! — Новороссийск берёт одну из рук, опускает её со своего плеча и тянет в сторону кухни. Перебивает и даже сам того не замечает. — Ты ж устал наверняка, пойдём, Тима. Лишь мысленно отмахивается от недовольных звуков позади и явного сопротивления. Успевает дотащить до середины коридора, как слышит такое больное обращение: «Новороссийск». — Новороссийск! Коля! Да подожди ты! — резкий «топ» ногой будто ставит точку и заставляет вмиг обратить всë внимание на себя. — У меня нет на это времени, Колька, пойми. Не сейчас, потом, потом, всё потом! — тараторит, сжимает собственные волосы на затылке и шумно втягивает воздух. — Я узнал, я услышал нечто ужаснейшее, для всех нас, Колька! Глаза бегали чуть ли не по всему коридору: пошарпанные в некоторых местах обои, настенные часы, пара картин и вновь обескураженное лицо Новороссийска. Он всё также стоял немного протянув вперёд левую руку, которой и вёл за собой каких-то несколько секунд назад. И смотрел такими грустными глазами, такими испуганными, что становилось даже стыдно за свои слова. — Петербург всё знает, Коля, — Геленджик вдохнул побольше воздуха и сделал маленький шажок вперёд, чтобы уменьшить расстояние и стать ближе. — Он знает всё, ему всё рассказали. По городу уже шастают его агенты и собирают информацию для нападения. Город возьмут в кольцо, спастись будет невозможно! — А что для всех то опасность? Ну схватят некоторых людей, для нас то какая проблема? — придя в себя, он сложил руки на груди. — Аргх, как до тебя не дойдёт, — Геленджик уже начинал выходить из себя. — Ты забыл Крымскую? Тебе смерти хочется? Город бомбить будут, Коль. Петербург настроен серьёзно, он щадить не будет. Пожалуйста, одумайся, — взяв чужую руку в свою он сжал её и уже закричал: — Одумайся, одумайся, одумайся! Ради меня, ради Дарена, ради всéх нас! Тишина режет по ушам, да настолько сильно, что ещё немного и польётся кровь прямо из ушной раковины: через противокозилок потечёт большими каплями по мочке, испачкает одежду, изуродует слух, но резать не перестанет. И от этого становится невыносимо. — Тебя не восстановят, — шёпот звучал слишком громко в тишине, — Петербург не посмотрит на то, что ты центр, не посмотрит и на твой порт. Он не посмотрит ни на что, Колька. Он обезумел. Похлеще всех нас. Бам. Первая капля скатилась на плечо. Бам. Мысли спутались из-за слишком резкой добавки новых знаний. Только сейчас Новороссийск понял, что жил эти дни отдалено от всего мира. Он понял, что даже не знает ничего о других городах своей губернии. А есть ли она до сих пор? Он же газету то только местную читал. Позорище Бам. Перед глазами всплывает картина мая 1854 года, когда он очнулся среди пустых развалин. Картина его пустых и одиноких скитаний по территории своего когда-то процветающего поселения. И абсолютное одиночество. — Похлеще... всех нас? — голос звучал отрешённо, глухо, Новороссийск не хотел верить в то, что кто-то сошёл с ума, ещё и кто-то из близкознакомых людей. — Да, Колька, мир не остановился, а продолжает жить, — Геленджик уже который раз одернул себя от попытки заправить волосы за ухо или хотя бы зачесать их назад: не хотелось стоять перед и так неспокойным другом с побоями на лице. — У Тани тоже митингуют, у меня митингуют, — Новороссийск ахнул, — а Витя и вовсе тобой вдохновился и хочет тоже свою республику заделать. Всё ... Неожиданный звон настенных часов заставил все внутренности сжаться, а некоторые и перевернуться, от испуга. Новороссийск даже отступил на шаг назад. Он пребывал в неком трансе, в отдельной оболочке, отторженно ото всех. Ему не хотелось верить рассказам Геленджика: о том, что все сходят с ума, о том, что все страдают. Ещё и эти отметины на лице друга – ну врёт же он всё, не мог он подраться с каким-то там «парнишой» со двора. Это было явно связано с тем мужчиной, который увёл Геленджика за руку в прошлый его приезд. Новороссийск мальчик не глупый, догадался почти сразу. А Геленджик будто даже не обратил внимания, так, лишь скользнул глазами по циферблату часов. На самом же деле и внутри него произошёл настоящий переворот: сердце сбилось с привычного ритма, в глазах появились нотки страха и волнения. Но всё, что он смог сделать в этот момент: по привычке закусить нижнюю губу и нахмурить брови. Хотелось сказать то, что крутится на языке, то, что сейчас стоит сказать, но вместо этого он просто стоял и бегал взглядом то по стенам и рисункам на обоях, то по полу, а то и вовсе поднимал глаза на друга. Тот всё также стоял неподвижно, будто провалившись в сон. Язык совсем не хотел шевелиться, но что-то да выжать необходимо: молчание сейчас может стоить слишком дорого. — Колька, мне нужно идти. Говорит, а у самого сердце ухает. Ну не хочет он уходить, хочет ещё побыть с другом. Может даже к Антонине Сергеевне зайти, выпить с ней чаю вприкуску со свежими оладьями или конфетами. Но не то, что может ждать его за дверью. Неважно за какой, его могут подстерегать везде, да даже сейчас их разговор кто-то, но мог, каким-то образом, подслушать. Понимает, с каким горячим и огромным огнём он играет, понимал, что его не удастся удержать в руках – он сожжёт их, а после перебежит и на другие части тела. Будет оставлять ожоги, глубокие ожоги, и никакие мази не помогут, никакие знания медицины. Останется лишь один выход – принять свою судьбу и смотреть, как себя будет вести огонь дальше. И надеяться, что в этот раз он обойдёт стороной. Новороссийск будто ледяной водой окатывают. В его глазах читается испуг и потерянность, он напоминает сейчас маленького ребёнка, которого мама оставила одного на улице среди кучи незнакомых людей и ушла по своим делам, полностью забыв о существовании сына. — К-как идти? — голос дрожит, а руки непроизвольно тянутся вперед, мелко подрагивая. — Нет, останься, пожалуйста, Тима, останься! — хватает за руку. — Я там чайник поставил, но он холодный наверное уже, — говорит быстро, то тихо, то с напором на слова, — но я его ещё раз поставлю. А хочешь, хочешь к Антонине Сергеевне сходим, а? Она тебя ждала, спрашивала. Только не уходи, прошу. Я всё что угодно сделаю, только останься, Тима. Они так и стояли, наверное с минуту, и смотрели друг другу в глаза. Прикосновение к руке обжигало, проводило по телу электрические импульсы и будто давало прочесть происходящее в голове Новороссийска. — Мне правда пора, Колька, —попытался вырвать руку из хватки, на удивление, получилось с первого раза. — Я ещё вернусь, обещаю. — уже почти подходит к вешалке, на которой оставил шапку, даже берёт её в руки, но останавливается. Слова даются как-то нелегко. — Пообещай мне одну вещь. — Всё что угодно, Тима, — делает шаг вперёд, прижимает правую руку к груди. Сердце бьётся слишком сильно, оно оглушает своим стуком, одним своим существованием создаёт желание вырвать его из груди и отбросить подальше. — Пообещай мне, что не будешь смотреть мне в след и не выглянешь в окно, как минимум, ещё полчаса. — медленно развернулся: теперь он смотрел прямо в лицо друга. — Пообещай! Он будто маленький ребёнок, обидевшийся на родителей, потому что они не купили игрушку, сжимает руки в кулачки и топает ногой. — Обещаю, — чуть ли не сразу выпаливает Новороссийск, не задумываясь об обещании. Тараторит быстро, голос дрожит. — Я обещаю, что не буду смотреть тебе в след и в окно не выгляну, обещаю. Ты главное вернись поскорее, хорошо? — Конечно, — уже почти доходит до ручки двери, но она тут же размывается перед глазами, превращается в пятно. Чуть ли не бежит и сразу вжимается в друга. Мнёт рукой кофту на спине, утыкается в плечо и не сдерживает всхлипа. Слова никак не хотят вырваться за пределы голосовых связок, горло опухает, не даёт даже воздуху пройти. Отстраняется, вытирая слезы ладонью, даже пытается выдавить что-то похожее на улыбку. Не получается. — Береги себя. Хотя бы ради меня, я не хочу тебя потерять. Больно. Очень больно. Осознание того, что они могут и не пересечься больше, пугает до мурашек. Удаётся выдавить тихое, почти неслышимое «Хорошо» в ответ на просьбу, но и его хватает, чтобы дать пусть и мысленную, но клятву держаться в стороне от всего опасного. Геленджик последний раз смотрит в лицо друга, запоминает каждую родинку, каждую трещинку на губах, но в глаза не заглядывает: не хочет запоминать их такими – не родные они какие-то. Не с этими алыми огоньками он всё детство провел. Не с этими он по-тихой сбегал со скучных уроков Екатеринодара. И не с ними потом получал за проступки. Одним лишь взглядом показывает, что дверь закроет сам. Впопыхах надевает свою шапку, застегивает шинель и открывает дверь. — До скорой встречи, Колька, — даже не оглядывается, чтобы посмотреть на друга. Он понимает, что точно не сможет сдержать и так выступившие слëзы. Осторожно, но в тоже время и быстро выходит из квартиры и закрывает с хлопком дверь. Не специально, уже третий день дует противный Норд-Ост, который и создаёт сквозняк. Хлопóк будто спусковой крючок, отлетевший предохранитель. Сразу же после закрытия голова начала кружиться, в животе появился спазм, а в горле – ком. Держится о стену, потому что в ином случае рухнет прямо на пол. Казалось, что прямо сейчас его перемалывают на огромном станке, медленно и с особой жестокостью. Появилось режущее чувство тошноты, оно медленно поднималось вверх по гортани, царапая её своими длинными и острыми когтями. Всё же отлипает от стены, прикрыв рот ладонью, быстрыми шагами идёт в ванную, даже не прикрывая дверь. Сгибается почти пополам над раковиной, убирает руку ото рта. Чувство, что вот-вот вырвет, прогрызает гортань насквозь, но выдавить не получается ничего, даже слëзы не идут. Сейчас он больше напоминает кота, корчившегося в попытке избавиться от шерсти, что застряла в глотке и не идёт ни назад, ни вперёд. Не решается засовывать два пальца в рот, чтобы избавиться от этого чувства, а просто омывает лицо холодной водой. Тошнота немного, но спадает и удаётся поднять голову, чтобы посмотреть в зеркало. Так и замирает, смотря на себя. Зрелище было не из приятных: растрёпанные волосы, бледная, словно у вампира, кожа, на шее даже с выступающими капиллярами в некоторых местах, блестящий от пота лоб и... глаза. О Боги, какими же они были устрашающими. Они быстро бегали, осматривая лицо в отражении, зрачки были максимально сужены, а радужка имела алый, невозможный для человеческого глаза, цвет. В них читался животный страх вперемешку с бешенством. Это не он. Он прекрасно это осознаёт. Моргает, зажмуривает глаза, трëт их, но картинка не меняется. От этого становится ещё страшнее. Это не он. Шаг назад, кажется, слишком уж большой, ведь спина встречается со стеной, которая своим холодом пробирает до костей. Но он не замечает. Замечает только он, всё он же опускает глаза вниз на свои руки и осматривает их, будто никогда не видел. Такие же бледные, как и лицо, только заместо капилляров ярко проглядывают синие вены и сухожилия. Неприятное зрелище. Просто отвратительное. Это не он. Он – это весёлый, активный, иногда хмурый и серьёзный мальчик лет 11, у которого в планах было стать одним из лучших. Он – сошедший с картинки в медицинском справочнике умалишённый, от которого кровь стынет в жилах. Но почему тогда Геленджик продолжает с ним общаться? Он ведь никогда в жизни не хотел встретиться с подобным человеком. «Совсем не понимаю, почему люди сходят с ума? — в одну из встреч спросил Геленджик. — Мы ведь все совершенно одинаковы изнутри, так что же должно щëлкнуть, чтобы человек потерял рассудок? Не хотел бы я, чтобы кого-то из моих близких людей постигла такая участь. Это просто ужасно, — тогда он посмотрел глазами полными любопытства, желания разгадать эту страшную тайну. — Нужно ещё найти таких справочников». Теперь понятно, почему он хотел найти какое-то лекарство от умалишения. Тут любой хотел бы либо помочь, либо бросить на произвол судьбы и «уйти в закат», не мороча себе голову чужими проблемами. Вновь всматривается в своё отражение, будто хочет найти в нём что-то новое; но от этого, наоборот, с каждой секундой оно всё больше вызывало отвращение. Осторожно спускается по стене и обхватывает колени руками, поджимая к себе ноги, то ли в попытке согреться от холода каменного пола, то ли пытался спрятаться от какого-то неведомого существа, которое готово съесть его без единой замешки, которое готово причинить ему любой вид боли. «Это ведь не я. Я совсем другой. Я не похож на него. Я совсем иной». Сколько подобных мыслей пронеслось в голове – сложно сосчитать. А сколько времени прошло уж тем более. Звон часов, оповещающий, что прошёл уже час, а может и два, никак не вырывал из потока мыслей, он звучал отдалённо, будто был скромным ребёнком, побоявшийся попросить у взрослого какую-нибудь незначительную мелочь. Случайно ударяется локтем, и это будто отрезвляет, вытягивает из сна. Мысли распутываются, становятся вновь прямой линией и до мозга стал доходить истинный ужас сложившейся ситуации. «Люди, жители, горожане, они ведь ничегошеньки не знают! Надо их предупредить как-то, чтобы никто не пострадал» Вскакивает с пола и слегка пошатывается от резко наступившей темноты в глазах. Даже не выходит за пределы ванной комнаты, в ней же наворачивает круги и пытается продумать план до мелочей. Если подходить к каждому, то: а) его посчитают сумасшедшим; б) даже если ему поверят, то не удастся предупредить большое количество горожан. «Советы! — проскакивает в голове мысль, к которой хочется прислушаться. — Они имеют большую власть, смогут повлиять на народ». Быстро выбегает из ванной, хватает одежду и прямо на ходу натягивает её. Останавливается у часов и внимательно отсчитывает время, складывая минуты друг с другом. Кивает сам себе, своим мыслям, хватает ключи от квартиры и выходит. Главное здание города, в котором сидит управление, встречает тяжёлой дверью и тёплым порывом воздуха в лицо – по сравнению с улицей внутри и правда было тепло. Аккуратно закрывает за собой дверь и оглядывается. Ничего толком не изменилось с последнего его появления здесь: всё те же выкрашенные в белый стены, лавочки, на которых люди ожидают своей очереди, длинный ковёр, ведущий к столу с секретарём. Не став долго рассматривать внутреннее убранство, Новороссийск направляется прямо к нему. За столом сидит не молодая женщина, лет 40-45, и что-то пишет в то ли блокноте, то ли книжке. Её очки постоянно съезжали с переносицы прямо на кончик носа, от чего она хмурилась и отрывала вторую руку от стола и поправляла их. Помогало, если быть честными, не на долго. — Здравствуйте, — Новороссийск подошёл к столику и слегка наклонился вперёд. Приглядевшись к женщине, и без того натянутая улыбка сошла с лица, а брови непроизвольно нахмурились. — Простите, а где Оксана Ивановна? Она ведь здесь работала раньше. Женщина, не поднимая головы, посмотрела на мальчика. Вздохнув, она все-таки подняла голову, выпрямила спину, выпячив и так немаленькую грудь. Даже не обращает внимания на заданный ей вопрос, будто не слышала: — Мальчик, ты к кому? Не припомню, что бы меня предупреждали о твоём приходе. — Ой, — смутился. Он был явно не готов к тому, что повстречает здесь не привычную для него Оксану Ивановну, которая часто угощала разными вкусностями и без вопросов пропускала в кабинет, а какую-то незнакомую женщину, — я хочу кого-то из Советов увидеть, у меня очень важная информация есть! — и уже более тихо добавляет, уж очень заиграло любопытство. — Так где Оксана Ивановна? — Ишь, важные вопросы у него. Конфетку не продали? — женщина усмехнулась, но на её лице не дрогнул ни один мускул. — А твоя Оксана Ивановна, — она слегка подняла голову вверх, — там. Если ты конечно понимаешь о чем я, в своём возрасте то. — Как... За что? — даже подался вперёд, чем заставил женщину скривиться. — Новые порядки принимать отказалась, — фыркнула, вновь склонившись над бумагами. — Иди давай отсюда, нечего тебе тут делать. И ни к кому я тебе не пущу, ты явно без записи. — Но мне правда очень нужно! — всё никак не мог уняться. — Всего пару предложений сказать, это же недолго! Женщина уже хотела вновь что-то сказать, может даже встать при этом, но её перебил голос какого-то мужчины, вышедшего из-за угла: — Светлана, что здесь происходит, что за крики? — мужчина был одет как подобает высокопоставленному лицу: рубашка, брюки, только галстука и пиджака не хватало, их заменяла надетая поверх кофта. Он выглядел очень знакомым, будто Новороссийск уже встречал или видел его раньше. Вот только лицо было будто смазанным, никак не получалось вспомнить — Филлип Иванович! — женщина подорвалась со стула и махнула рукой в сторону ребёнка. — Да вот, мальчишке неймётся. В голове будто что-то щёлкнуло, а перед глазами будто нарисовалась газета, в которой были пропечатаны все руководители Совета. Филлип Иванович Дубровин – рабочий цементного завода в прошлом, а сейчас идеал многих революционно настроенных новороссийцев. — Филлип Иванович! — слегка вскрикивает от радости. — Вы-то мне и нужны, я должен вам кое-что важное сказать! — нагло перебивает хотевшую что-то добавить «Светлану» и затараторил. — Это касается республики! Санкт-петерб... То есть, император всё знает и уже направил сюда войска! Город возьмут в кольцо. Нужно что-то с этим делать и как можно скорее! Надо ведь уведомить вс... — Ты откуда это взял, мальчик? Если ты врешь или насмехаешься, то тебе это выйдет крайне неудачно, — голос мужчины звучал как у того самого учителя, который отчитывал неусидчивого ученика. — У меня есть свои связи, которым можно верить безоговорочно, — говорит чётко, даёт понять, что не намерен вести глупые разговоры не по теме. — Нужно срочно предупредить жителей и как-то... — Чëрт! — мужчина схватился за голову. — Даже если ты говоришь правду, то нужно скорее что-то делать. Нужно покидать город, а то мало ли что придёт в голову этому недоумку. — Как?.. — опешил. — Но ведь город, да и люди они же... — Какой к чёрту город?! Свои жизни спасать нужно, свою шкуру, пацан! — он говорил это до того эмоционально, что проходящие мимо люди оглядывались, не понимая, что происходит. А у Новороссийска что-то внутри будто разбилось. Филлип Дубровин – человек, за которым многие были готовы идти с закрытыми глазами, уверяет, что нужно спасать себя, а не город? — Но ведь вы говорили, что любите наш город, что готовы ради него на всё! — ребёнок был на грани, в горле запершило, а глаза заслезились. — Не говори глупости, мальчик. Говорить – это одно, а следовать своим обещаниям по жизни – совершенно другое! — оттолкнув глупо хлопавшую ресницами Светлану, он собрался уходить, но небрежно и сурово кинул: — Света, собери Советы, срочно. Хотелось закричать, хотелось бросить в след сплошные ругательства, а может даже кинуть что-то, но не отпускать вот так запросто этого предателя. Вся обида сменилась на непередаваемую злость, ладони непроизвольно сжались в кулаки, а брови нахмурилась. Ещё и эта Светлана, жужжащая над ухом, что ему «пора проваливать отсюда или она точно позовёт охрану». Злость до того стала управлять разумом, что будто выплёвывает скорее всего обидное «Да пошли вы все, что б ваше здание обвалилось» и, не придерживая двери (от чего она остаётся открытой, спасибо сильному ветру), выходит на улицу. И ему наплевать, что, возможно, его сейчас прокляли, может ему больше никогда не будут там рады или прямо сейчас за ним идёт огромный мужик, готовый избить до полусмерти за такие выходки. Ему просто все равно, на душе, и правда, скребли кошки. Сейчас можно дать слабину своим чувствам, ноги становятся ватными, тело тяжёлым, а перед глазами все плывёт от наплывших слëз. Как же противно. Он им доверился, он был готов следовать идеалам тех, кто «любит» его. — Тима был прав, — видит стоящую одиноко пустую лавочку и садится на неё, не в силах больше идти дальше, — они меня не любят, я просто средство для достижения целей. Больно, очень больно. Его предали, ему наплевали в душу, наврали в глаза и ещё тысяча подобных действий. Да даже от себя тошно – поверить вот так просто за красивые речи. Идиот. Слëзы катятся по щекам, обжигая их, голос хрипит, крик выходит то тихим, то слишком громким. На улице сейчас нет людей – максимум встретишь одного за целый час – поэтому и услышать никто не может. И помочь тоже не может. Единственные люди, которым он был и впрямь нужен, сейчас сидят в других городах и только Бог ведает, что они делают. А хотелось бы видеть их рядом, хотелось обнять их и не отпускать. Сквозь всхлипы слышит детский голосок: «Мама, мама, там мальчик плачет, пойдём поможем ему!». Это говорила проходящая мимо девочка, закутанная в большое количество одежды, что только глаза выглядывали. Она указывала пальцем прямо на него, пока мать тянула её дальше. «Настя, пойдём, это не наша забота, ты забыла куда мы идём?». Ох дети, дети. Невинные создания, не познавшие все ужасы мира. Они просто скрываются за крылом матери, которое оберегает от любой ошибки или жестокости. И если крыло не имеет изъянов и дыр, то ребёнок и получится таким же невинным и подобающим своему возрасту. Особо сильный порыв ветра перехватывает возможность вдохнуть воздух и закладывает уши. От слëз становилось ещё холоднее, но сил пойти домой или зайти хоть куда-то не было. Кричать уже не хотелось – горло начало саднить, да и какой смысл? Ни-ка-ко-го Погружённый в собственные мысли он и не заметил, как к нему кто-то подошёл, а натянутые сверху шапка и капюшон не позволили услышать шаги. Чуть ли не подпрыгивает на месте, когда кто-то осторожно кладёт на его плечо руку. Тут же поворачивает голову в сторону незнакомца и замирает, стоит ему только увидеть это лицо. — Хей, дитë, ты чего здесь один сидишь в такую погоду? Случилось что? Ответить на этот вопрос язык не поворачивается, да и шок слишком уж сильный. Не ожидал Новороссийск встретить здесь его. Порыв ветра заставляет закрыть рот, и вместе с этим скидывает капюшон с головы. Вот так нагло и без вопросов, благо хоть шапка плотно прилегала к голове. — Опа! — мужчина его узнал. Вот чего боялся Новороссийск, не хотел он в таком виде появляться перед ним. — Малец, это ж ты. Помнишь меня? — и вновь широко улыбается. — Ну тогда, двенадцатого числа, а? — Помню, конечно помню! — вырывается это уж слишком громко и радостно, чем планировалось. Но ему и правда было радостно видеть этого человека вновь, а его улыбка согревала всё так же, как и в прошлую встречу. — Отлично, значит с памятью всё хорошо, — мужчина усаживается вполоборота на скамейку. — Расскажешь, что случилось? Авось я помочь смогу чем. Новороссийск тут же открывает рот, но останавливается, не зная, что и сказать: правду или соврать? А может вообще промолчать? Но ведь так хочется хоть кому-то выложить всё, что лежит на душе, ещё и когда тебя об этом сами спрашивают и просят. Голова думает об одном, но язык выдаёт совершенно иное: — Я не хотел бы об этом говорить. Ну вот, теперь мужчина уйдёт, посчитав, что его помощь здесь не нужна, и Новороссийск останется один на один со своим кошмаром. Но краем глаза замечает, что мужчина и не пошевелился, будто наоборот ждёт продолжения. Он что, ещё и мысли читать умеет?? — Просто люди, которым я доверял предали меня, — язык сам развязался, мозг не успел его подхватить. Становится стыдно и он старается отвести взгляд, разглядывая треснувшую плитку на земле. — Я ведь был готов ради них на всё, а они просто использовали меня в своих целях. Ну, намёка на Советы нет, поэтому можно с лёгкостью говорить. Может, он про друзей со двора говорит, верно? Не о чем вообще переживать, мужчина даже имени не знает, но вот адрес... — Какие же негодяи. Как они даже посмели подумать, чтобы обдурить ребёнка? — мужчина ударил кулаком по собственной коленке. Очевидно, что его эти слова задели и очень сильно. Казалось, что он был готов уже пойти и отругать этих «негодяев». — Не могу я смотреть, как дети плачут. Наступила какая-то тишина: мужчина будто обдумывал что-то, а может вспоминал. —У меня сестра есть, младшая, — мужчина оглядел ребёнка. — Я был примерно твоего возраста, когда она появилась. С во-о-от такого вот возраста её воспитывал, — он руками показал рост ребёнка примерно лет 4-5, — когда она ещё совсем малышкой была. Матушка наша умерла, когда мне пятнадцать было, вот и пришлось стать ещё одним родителем – отец наш выпивал знатно. И вот она повзрослела, стала такой красивой девушкой, да и повелась с какой-то компанией. Не помню точно, что произошло, но пришла она в слезах, и я всё понял. Тут же узнал кто и что сотворил, да пошёл им такую взбучку устроил! — он даже посмеялся, вспомнив ту историю, а Новороссийск сидел и слушал, чуть ли не разинув рот. — Всё детство был для неё опорой, пока она в Петербург не уехала. Мужчина замолчал, а Новороссийск так и продолжал смотреть на него: остаться без мамы, да ещё и воспитывать сестру, когда отец не в состоянии – это конечно же очень тяжело. Сохранить улыбку, будто всё твоё детство было наполнено радостью и невинностью. И правда, сильный человек. Заметив на себе внимательный взгляд, мужчина обернулся и тут же спохватился: — Ой, прости, малец, ты тут плачешь, тебе плохо, а я про себя, неудобно теперь. — Нет-нет, что вы, мне правда интересно! — Новороссийск даже пододвинулся ближе. — Расскажите ещё что-нибудь: как сейчас ваша сестра? Вы общаетесь? — Конечно, она в Москву переехала, но письма мне шлёт, рассказывает как у племянника делишки, а я ей про своих дочек, — и очень гордо добавил, — они у меня красавицы: одной уже четырнадцать, а второй только семь. Младшенькая просто моя копия, жена даже шутит, будто она мой клон, но в уменьшенной версии, — мужчина рассмеялся. — Люблю их безумно, а они наверняка меня, всё для них готов сделать. Какой же это добрый человек – в сотый раз подмечает про себя Новороссийск. Ему он ну очень нравится, так и хочется общаться как можно дольше. — Пойдём-ка, я тебя до дома доведу, вдруг сдует? — он уже стал подниматься, как Новороссийск резко остановил. — Нет, не нужно, вы же спешили куда-то, не хочу вас задерживать боле. Я и сам в состоянии. — Ну, — хмыкнул мужчина, поднявшись, — поверю тебе на слово, малец, осторожнее там. Передавай привет соседке. Глаз с тебя не сведу, пока не потеряешься из виду, раз уж провожать не нужно. И он правда смотрел в след, пока Новороссийск не скрылся за углом дома.

«23 декабря 1905 годъ

Сегодня вновь встрѣтилъ того мужчину, котораго видѣлъ 12 числа. Онъ всё так же добръ, улыбчивъ. Покусывает нижнюю губу, раздумывая, что написать Событія дня просто не хочется пересказывать, поэтому умолчу. Просто отмѣчу, что мнѣніе о «Совѣтахъ...» какъ-то сотрясается. Будто ото сна просыпается, вспомнив, что не написал самое главное: Приходилъ ​Тима​, именно онъ и повліялъ на меня, въ какой-то степени.» «Планы на завтра» же оставляет пустыми.