Ничего не будет как раньше

— Ура, рассвет! — орёт Оптимист. Он обожает рассветы. По мне, что там любить: ледяной пол, облако пара изо рта и начало ежедневного квеста «еда, еда, иди сюда, я тебя съем», где в роли еды или что-то невкусное, или что-то живое, или ты сам. Но у Оптимиста рассветы вызывают какую-то болезненную привязанность. Отсюда и его кличка. У него вообще с жизнью созависимые отношения. Из них двоих абьюзер, конечно, жизнь. Она нас всех абьюзит, только я, в отличие от Оптимиста, отдаю себе отчёт, что нам нужно к психотерапевту. Ночевать всемером теплее: можно надышать. Четырнадцать ноздрей — это вам не две! Это ух! А также фух, чих и шмыг. У Чихателя дырки в носу огромные, так что ноздри Чихателя при подсчёте идут за четыре. По ночам холодно так, что Малóй вчера спёр угли из костра к себе на лежанку. Он долго ворочался и пах палёным, пока я его не загасил. Вчера мы в поисках еды забрались далеко от нашего убежища, и пришлось заночевать на новом месте. Обнаружили здесь пакетики кошачьего корма и одну галету в форме косточки — то, чем побрезговали шедшие перед нами. Кроме этого, тут особо было нечего брать, в комоде нашлись только стёганые тряпки в цветочек с рюшами. Малой предположил, что это халатик прежнего хозяина и двух его детей, но по покрою это был скорее халатик хозяйского слона и двух его слонят. Я определил их как чехлы для дивана и кресел. Минус жизни всемером — всё приходится делить на семь частей, даже единственную галету. По той же причине наша самая ценная за всё время находка, пистолет, хранится у меня, а шесть патронов к нему — по одному у всех остальных. Три чехла на семерых — задачка, но в недоразграбленном комоде обнаружились ещё и шторы. На ночь мы залезли в чехлы и зашторились. Засоня, которому достался диванный чехол, всем на зависть свил себе гнездо. На рассвете первым, как всегда, вылезает из чехла для кресла самое жизнерадостное кресло в мире. То есть Оптимист. Он продолжает осматриваться и урáкать: — Ура, утюг! Лучше бы ещё одна галета. Её хотя бы можно разделить на семь частей. — Что ты будешь с ним делать без электричества? — спрашиваю я его. — В древности, ещё до наступления электричества, утюги грели на огне... — мечтательно произносит Стесняшка. — Их в древности ели, что ли? — спрашивает Малой. Глупый и голодный. Если его не остановить, сожрёт утюг. — Нет, чтобы гладить, — объясняет Бухтелка. — Туда засовывали угли. — Можем согреть утюг на костре и погладить одежду, — говорит Стесняшка. Эта шутка вызывает со всех сторон звуки от фырканья до гогота. — Выпотрошим утюг и сделаем из него переносную жаровню! — загорается Оптимист. У Малого от слов «выпотрошим утюг» — в глазах надежда на то, что съедобное в утюге прячется внутри. — Кастрюля, вот наша жаровня, — осаживаю я Оптимиста. Кастрюля — удобнейшая штука! У нас она всегда с собой. Если есть еда, то еду можно сварить или пожарить. Мы иногда натыкаемся в домах на пачки макарон, которые оказались без надобности нашим бескастрюльным предшественникам. Если есть только вода, то в кастрюле хоть мойся, хоть пустой супчик без ничего себе вари. А если ни еды, ни воды, то набрал в кастрюлю углей из костра со двора и греешься. Напоследок мы ещё раз проверяем дом в поисках чего-нибудь завалящего. Прихватываем халаты для слонов. Оптимист тащит утюг. — Им можно плющить еду, — объясняет он в ответ на мой взгляд. — Прессовать, чтобы меньше места занимала, так её с собой брать удобнее. — Можно подумать, у нас столько еды, что её не только на месте есть, а ещё и с собой брать! — И им хорошо давить тараканов. С такой жизнью «плющить еду» и «давить тараканов» у нас скоро станут синонимами. Мы обыскиваем двор там, где в углах навалены грязные листы покрытия — вдруг найдутся инструменты, не замеченные до нас. Со всех концов доносится: — Тьфу... — Вот же ж! — Ну ёлки... — Ой. Что-то в этом «ой» Оптимиста заставляет меня оглянуться. На том месте, где мы вчера развели огонь и где его жгли до нас — чёрное пятно хорошо видно на пыльной земле — стоит зомбак. На нём нет свежей крови — никого не ел сегодня — и одежда такая же несуразная, как наша, но синяя кожа и закатившиеся глаза без радужек не оставляют сомнений. Почуял костёр и припёрся, сука. Первая мысль: какое счастье, что один. Зомбак бестолково ковыляет рядом с костром, топчется то в одну, то в другую сторону — видно, не может сообразить, на кого бросаться, ему пахнет нами со всех сторон. Вторая мысль: выстрелить, и его опрокинет на землю... но не нейтрализует, если только не попасть точно в голову. Они не очень твёрдо стоят на ногах, но живучие, даром что мёртвые. А патроны сейчас в разных концах двора. У меня-то есть проход к воротам, а у Малого — нет. У каждого из нас при себе нож — у кого кухонный, у кого макетный — но никто не горит желанием первым кидаться на зомбака. Да, это его отвлечёт, но для атакующего будет смертельно. Впрочем, остальные успеют сбежать, пока он доест одного. Вот только кого? И тут Оптимист с диким криком: «А-а-а!» — хватается за утюг, раскручивает за шнур, и утюг летит прямо по воздуху. И, наверное, абьюзер-жизнь решает подарить Оптимисту немного своей любви, потому что утюг с противным чвяком ударяет зомбаку точно в голову. И расплющивает — это видно, если посмотреть на теперь уже дважды мёртвое тело, со стуком упавшее на землю. Но никто не смотрит. Все вопят и поздравляют Оптимиста. А его колотит. — Этот утюг брать нельзя! — предупреждаю я. Оптимист и не горит таким желанием. Он вообще больше никаким желанием не горит. Его приходится обнять. — Уходим, — командую я, пока у меня на груди трясётся и плачет то, что недавно было Оптимистом. — Я его поведу. Да перестань ты, найдём мы тебе в другом доме другой утюг. Может, однажды в наших странствиях нам встретится психотерапевт. Может, он даже будет не зомби.