Мгновения спрессованы в года.
Москва, 1955 год. Коммуналка просыпалась с восходом солнца, когда Марфа Петровна Стадниченко поднималась со скрипом с раскладушки. Начинался тихий обход её большого семейства: два сына-студента, дочь-выпускница и замужняя дочь Вера с ребёнком. Всей этой семейке отводилось больше половины всех комнат с высокими потолками в Балашихе. Скоро рядом начнёт гудеть стройка: только-только чистились территории для возведения какого-то чуда, что избавит все эти три семьи друг от друга. Все уже стояли в очереди. Первые — Стадниченки, потом работник Машиностроительного завода Петрусев Олег с женой и сыном, а потом семья Синицыных. Очень часто Саша Синицына просыпалась часов в пять утра, когда самым громким звуком улицы был железнодорожный состав возле Советской. Он шёл привычно, размеренно, но для пяти утра все же громко. На той же стороне улицы была школа, где Александра Викторовна работала учительницей немецкого. У неё было двое детей: старший тринадцатилетний Марк и десятилетняя Настя. Из-за сына теперь Саша не спала чаще: он стал бегать на свидания через окно к девочке из соседнего дома. Ох уж этот второй этаж… Так что Марфа была уверена, что Синицына не спит и думала позвать её готовить на всех завтрак. Как она и думала, Саша Синицына поднялась часам к шести. Марфа услышала звук воды в ванной и подошла. Тут же в зеркале показалось мокрое лицо женщины. — Доброе утро, — улыбнулась она её отражению и, дождавшись ответа, снова опустилась к воде. Марфа, задумавшись, пошла на кухню. Странно, что её очаровательная Шурочка, так и не вышла ещё раз замуж. Учительнице с трудом можно было дать тридцать лет. Марфа была уверена, что в двадцать Саша выглядела почти также, как и сейчас с этими пышными волосами, аккуратными чертами лица и пронзительными глазами, что порой блестели. Все курсанты училища должны были отбивать пороги квартиры, что случалось, но не так часто, как этого ожидала Марфа. Её соседка жила исключительно жизнью матери одиночки в двух комнатах на улице Советской 3. Хотя слухов про неё ходило немало… Марфа не верила ни одному из них, она видела в своей соседке обычную женщину, которая может и имела свои тайны, но никак не государственной важности. Она, как и многие женщины страны, как и сама Марфа делила с ними одно горе: муж на войне сгинул. Все так говорят своим детям, что пропал, а то, что убили, сказать сложно. Вот и Шура её своим твердит, что пропал, а сама наверное знает… Как и Марфа про своего знает, убили Стаса, убили… Был конец июля, так что Саша отдыхала от школы. Марк сам вставал в семь и почти сразу же исчезал во дворе, а Настю мама могла будить порой до десяти утра. Но сегодня этого времени не было. — Настя, вставай! Ты проспишь весь день, а потом проснёшься с головной болью. Давай, быстро! С девочки слетело одеяло. — Ну мама… — Я это уже целый час слышу. Одевайся! Я принесла бутерброды и чай, обед приготовишь сама, к ужину я уже буду. Мама чмокнула наконец севшую на кровать Настю и выпорхнула за дверь. Пухленькая блондинка разлепила глаза, посмотрела на бутерброды. А потом снова упала на кровать. До места назначения Саше было ехать часа два, а то и больше, так что Саша набрала побольше кислорода в лёгкие. Москва. Много было для неё в этом слове. Не верится, что первый раз она попала сюда 10 лет назад и сколько же изменилось за эти годы, как поменялась сама Москва. Теперь Саше было легче здесь дышать. Она никому не говорила о том, что было, только могла думать и пытаться не сходит с ума. Более шести лет она провела в знаменитом 17-м отделении гулага, и только в пятьдесят первом году была освобождена с детьми, которые уже были достаточно большие для того, чтобы спросить маму обо всем. Конечно, она сказала, что их папа военный пропал без вести, а сидели они за то, что пережили эвакуацию… До пятьдесят четвертого года жили в Казахстане, а потом её депортировали в Москву. Сталин умер. После краткого разговора с Хрущевым с неё и детей сняли клеймо, разрешили жить возле Москвы. Фамилии менять не стали: много Синицыных. И только после всего этого ужаса Саша вздохнула более-менее спокойнее. На одной из площадей до неё донеслась знакомая мелодия. Саша подошла ближе. Какие-то студенты играли на гитаре песню из полюбившегося фильма. Каждый раз, когда по радио звучала «Александра, Александра» Настя на всех парах неслась сказать об этом маме. И вот, она была этим ясенем, который не мог надышаться Москвой.* Саше следовало прибыть на новую станцию Университет. Странно, обычно до этого все свои встречи Высшие органы страны проводили более официально. Все же её контролируют, но надо признать, что редко… И никаких вестей оттуда. Ни одной. Она даже не пыталась спрашивать, все равно, что подписать себе смертный приговор. Но её тоже никто не искал. Она порой думала, вспоминала… Теперь это было не так больно, казалось, что это было настолько давно, что просто приснилось. Единственная встреча на которую она ещё когда-то надеялась в жизни — это Штирлиц. Но она не знала, что Исаев тоже чудом остался жив, в отличии от его семьи. Исполнив свой долг, Сталин наградил его красной звездой и несчастьем. Но Саша ничего этого не знала, она каждый раз надеялась, что в каком-нибудь важном здании или на улице встретит его, всматривалась в лица, но ничего. А в этот раз её зовут вообще непонятно куда. Выйти на Университетской… А тут… кажется да, это университетская площадь. Саша наконец разобрала почерк. Тут же в боку наступила гулкая боль. — Ой, простите, меня великодушно, извините! — парень, задыхаясь, произнёс эти фразы и сорвался дальше. А Саша застыла на месте. Боже мой, да за что же ей это такое… Хотелось проверить, закричать, но Саша, остановилась, вобрав в лёгкие воздух. Это не мог быть он. Слишком молод. Это какой-нибудь студент, который даже не похож на него, просто показалось… Заметно понурая молодая женщина пошла дальше, не поднимая головы. По какому-то наитию набрела на нужный адрес и только тогда подняла глаза. «Институт Истории РАН» Вот же… Лучше института найти не могли. Саша, слегка раздраженная, зашла внутрь. — Здравствуйте, меня пригласили к часу. Хмурая вахтерша посмотрела на охранника с правого боку и, получив от него кивок, пропустила женщину. — На третий этаж в 318 кабинет. Саша, поблагодарив, принялась подниматься по лестнице. Она без усилий нашла нужную дверь, собралась постучать, но с той стороны раздались звуки. Из кабинета в эту же секунду выскочил молодой человек и освободил Саше дорогу. Она сжато улыбнулась ему и зашла. Слева стояла какая-то полка, которая мешала ей видеть очередного служащего. Совсем скоро она вышла в центр комнаты. Тишина, такая напряженная, какая обычная и бывает между Сашей и теми, кто её вызвал. Она зажала рот рукой. — Максим! — только успела пискнуть женщина. В подтверждении её слов мужчина встал со своего места и, доказывая, что он не мираж, обошёл стол. Женщина бросилась к нему и повисла на его шее. — Ну вот, все кончилось хорошо, — наконец услышала она голос мужчины и разрыдалась ещё больше.***
На кухне в который раз вскипел чайник. Сначала никто даже не сдвинулся с места, а потом раздались тяжёлые шаги. Саша, заплаканная, осталась сидеть на диване, смотря на тарелку с яблоками. Она сидела в квартире полковника внешней разведки, историка, в его квартире. В квартире героя страны, но предателя Родины. Человека, благодаря которому возможно живы все эти люди, но ему никто из них не сможет сказать спасибо. Он с красной звездой на груди, но именно эта звезда забрала у него самое дорогое: жену, сына и многие годы его жизни. А он все также остаётся Максимом Исаевым, про которого вряд ли кто-то когда-то узнает. Наконец Максим показался в дверном проёме. Налил её кипятка. Она наконец вновь подняла на него глаза. Так много было сказано, но так мало ещё осознанно. — Ну так что дальше?.. — Что дальше?.. — Саша вздохнула и выпрямилась, все же тяжело говорить то, о чем ты уже много лет молчишь, — меня отправили в ГУЛАГ. В семнадцатое отделение, я там ничего не знала… Перед глазами плыли эти ужасные картины старых сараев, морозных и голодных ночей, и лица изнеможденных, порой очень интеллигентных женщин, которые также, как и она, были с детьми, беременными и ничего не знали. Но многие верили, верили, что вернутся, что их мужья живы. Но они ничего не знали… Они были жёнами уже расстрелянных врагов народа, их мечтам не суждено было сбыться. А у Саши не было ничего, чтобы было чему сбываться. — Меня освободили вместе с детьми в пятьдесят первом, как мать. Везли в этом окаянном поезде с телятами по Казахстану. А дети то уже большие. Ну вот что ты им скажешь? Говорила, что отец погиб на войне, а мы сидим за то, что не погибли вместе с ним… Голос Саши стал раздражённее. — А в пятьдесят четвертом меня депортировали в Москву. Сталин умер. А вместе с ним стал падать железный занавес. Хрущеву я сразу предложила все те выплаты, что были растянуты на всю мою жизнь и жизнь детей, он оказался более сговорчивым. Кому не нужны такие деньги… С меня и детей сняли клеймо сидевших, разрешили селиться возле Москвы. Вот и живём сейчас в Балашихе. Саша вздохнула. — Только псоле всего этого ужаса стало дышать спокойнее. А про себя подумала: дети подрастают, скоро получим все новую квартиру. Хорошо бы замуж выйти. На всякий… И снова тишина. Саша в сотый раз подняла глаза на Максима. Она просто не могла на него насмотреться, понять, как много прошло, хотя в тоже время казалось, будто ничего и не было. Будто вот они снова сидят и… Нет, ничего этого нет. И хорошо. Теперь только это, то, что сейчас, то, что здесь. Саша смотрела на заметно постаревшего Исаева и не спешила говорить. Столько им ещё нужно было заметить друг в друге. Вот эта её морщинка с правой стороны от носа и почти до самого подбородка, или вот эти линии, что идут от его глаз. Глаза… Каждый раз они что-то говорили. Саша могла сидеть в полной тишине и всё равно понимать его, возможно, по глазам, а может по чему-то ещё. Вот и сейчас сидишь, смотришь, что к чему. Ведь он никогда не был так прост, как казался. Сейчас сидит обычный советский гражданин, на вид даже очень добродушный, в рубашке, рядом яблоки и крепкий сервант за спиной. Но вот что-то было в нем не то, что-то внутри, о чем он не говорил. Саша прищурилась, что же там, о чем же он молчит? Внезапно её зрачки замерли в одной точке, радужка резко подскочила до самых орбит глаза. Саша подняла взгляд. — Так это был ты… Ты говорил с Хрущевым, ты убедил его отпустить меня насовсем… Максим улыбнулся, потупил взгляд, а затем неожиданно весело сказал. — Только ты одна всегда могла раскусить меня. Саша хмыкнула. На мгновение в ней проснулось то, что Исаев видел в ней десять лет назад. По спине прошёлся холодок, а в мозг ударила кровь, как будто все действительно как тогда, опасно, рискованно, как по лезвию ножа. И она, в чьей он снова власти, снова эти хитрые, насмешливые и слегка жестокие глаза, что резали сталью. Тут же будто чувствовалась кровь на языке. Страшно… Максим повёл плечами, и морок тут же спал. Перед ним снова были глаза обычной женщина, которая пережила необычные вещи, от того её глаза были полны чего-то такого, о чем не скажешь словами, но внутри понимаешь и проникаешься. Она женщина и только поэтому она уже герой, уже только поэтому её стоит уважать и целовать ей колени. Она мать, учитель, у неё много ролей и со всеми она справляется, хотя она теперь просто Александра Синицына. Но как много таится за этими словами — Как они? — почему-то шёпотом спросил Исаев. — Хорошо, мальчик быстро растёт, прекрасно учится. С девочкой сложнее, она все никак не хочет повзрослеть. А вообще… Они так похожи на него. — Я рад. Саша посмотрела на него и тоже улыбнулась. — Вам надо будет обязательно познакомиться. Я дам тебе адрес. Она схватила со стола карандаш и стало быстро записывать на салфетке: Балашиха, улица Советская 3-4. — Спасибо. Ты не против, если я напишу? — Да, то дом старый, телефона там нет. В новом обещают. — Ну вот, обустроитесь скоро, жизнь потечёт. — Приезжай, как-нибудь к нам, обязательно приезжай. Саша не знала зачем это сказала, когда страшного этого не хотела и боялась. Она ждала это встречи, надеялась на то, к чему возвращаться было тревожно, туда, куда дорога была давно закрыта, к тому, что прошло и исчезло бесследно. Оно осталось только в ней. И в нем. И между ними. Может поэтому её так тянуло привести его в свой мир, который мог легко рассыпаться от таких ужасных когнитивных искажений?.. Максим прекрасно это почувствовал в первую их встречу. Хорошо видеть старых знакомых, плохо вспоминать общее прошлое. А вспоминать у них не было права. Но оно все равно прорывалось наружу, как ни старайся быть образцовым гражданином, благодарным Родине, как только встречаешься с ней, все будто бы прахом идёт. Потому что она такая же. Что же это. Ведь она такая же, как и он! Исаев чуть с ума не сошел от этой мысли. Конечно же, когда они вместе, пропадает эта их образцовость, ведь они никак не могут быть благодарны. Вот на что они не имеют право. Но легко жить без этого, когда идёт время, идёшь ты, а людям свойственно забывать травмы. И вот она, соль на рану, теперь её имя Саша Синицына. Это ведь он постарел. А она только выросла, стала женщиной. Да, её помотало по стране и тюрьмам, но разве любой прохожий на улице увидит это? Да нет конечно, так что на улице им безопаснее. Кто бы мог подумать, что им вдвоем в центре Москвы на улице будет безопаснее, чем наедине друг с другом в квартире на окраине города. Когда он ей это сказал, она усмехнулась. — Ну что ж, господин Исаев, раз вас теперь так легко испугать, то милости просим гулять по Москве. Ужасная идея. Кому из них может быть приятна прогулка по этому городу в такой компании, но теперь у них просто не было выбора. Везде все равно было бы ещё хуже. Так что оставалось просто смириться. Принять это мороженое 28 копеек, проездной ценой в три рубля, песни, что крутили из рупора, дворника, что гонял метлой голубей, выставки, на которые было не прорваться, но у него всегда находились билеты, Москва-река, фонтаны, мосты и звёздное небо, куда теперь смотрело все человечество, одновременно заливая его светом своих фар и фонарей. Забыть все. Забыть всех. Вот, чем теперь занималось человечество и довольно взрослая парочка на Арбате, что гуляла, а потом резко решала быть на ВДНХ. Больше им ничего не оставалось кроме этих лиловых крыш, желто-голубых рассветов, туманов и показов кино. Быть может, все ещё наладится? Быть может, они ещё заживут нормальной и спокойной жизнью? Надо только научиться её принять. Казалось, что так и будет. Но Максим пока знал, что это невозможно. Он ждал, когда он задаст этот вопрос. Рано или поздно, но она спросит. И Саша спросила. — Ты знаешь, что с ним? — она буквально прошептала это. Так тихо, что мужчина вполне мог не услышать, если бы не ждал этот вопрос каждую секунду. — Да, знаю… Женщина резко повернула к нему голову. По щеке полоснули сталью её глаза, в них готова была брызнуть кровавая правда. Она тут же становилось той, которой была так давно… Сдерживая себя, скрипя зубами. — Его сын приехал к нам сейчас по обмену, как студент. Сын… Максим видел, как забегали её глаза. Где-то она уже думала про это, где-то встречалась, но где… — А где он сам? — С ним, — сердце бухнуло где-то в пятки. Ударилось об асфальт и покатилось по дорожке из закатного солнца к Москве-реке. — Так ты знал… — прошипела Саша, — знал и молчал! На мужчину сейчас наступал ураган, который был готов снести его с места. На своей щеке Исаев почувствовал удар, услышал звонкий шлепок. — Ненавижу! — бросилась от него прочь Саша. Мужчина остался там, у Москвы-реки, на его щеке красовался яркий след от женской руки. Яркий, как и та самая закатная дорожка к солнцу на воде, где уже далеко дрейфовало Сашино сердце. В тот же время с другой стороны реки мужчина в шляпе и солнечных очках смотрел на воду. Внезапно на горизонте показалось что-то странное, небольшое, оно плыло прямо по ярко-кровавому следу. Его бросало из стороны в сторону волнами. Когда что-то прибило почти к самому берегу, мужчина вдруг понял, что оно действительно красное и, кажется, очень ему знакомо…***
Саша пообещала себе больше не ехать в эту проклятую Москву. Хотя бы пока. Она бегала по дому с капитальной уборкой, также гоняла детей, так, что вся квартира сходила с ума. Марфа Петровна все ждала, когда закончится этот кошмар, пока на адрес Шуры не пришло письмо. Тут же вся квартира замолкла. На следующий день Синицина опять сорвалась в Москву. Мало сказать сорвалась, она буквально туда летела. Ведь на Малом Арбате стоял мужчина в сером костюме и очках. Он деловито держал газету, опираясь на мост и периодически поглядывая на часы. Все это длилось ровно до того момента, пока издали не послышался стук и сигнальный гул. Грузовик со скрипом притормозил перед женщиной в голубом платье. Она быстро перебегала дорогу, забыв про пешеходный переход и регулировщика. Когда она оказалась на другой стороне улицы, то замерла, обхватив шею того мужчины в сером. Она хотела что-то сказать ему, очень хотела. Но почему-то не смогла. Все, о чем им можно было разговаривать, оставляло мокрые солёные следы на плече его пиджака. Им было нельзя ни о чем говорить. Она не имела права вспомнить ни одного немецкого слова. Он же не мог говорить по-русски. Все это было ошибкой. Как будто вся их жизнь была ошибкой. Саше так захотелось закричать ему в лицо, что это не так. Неужели все было иначе?.. Неужели никто никогда больше не назовёт её Дри… Нет, она не могла. Все кончено. Но вот он же здесь и, кажется, что все ещё можно изменить. Но им прекрасно известно, что все это сон и скоро они проснутся. Это было верной смертью. Здесь в Москве, куда их занесло… Где они были десять лет назад, какими они были? И что теперь? Она стоит и плачет, а все, что он может, это поглаживать её по спине. Им даже уже не о чем говорить, больше в их жизнях ничего не имеет смысла. Для них двоих больше ничего нет друг в друге. Кроме того, что они сейчас перед собой видят. Кроме того самого другого. Это прекрасно и одновременно ужасно: видеть свою прошлую жизнь, абсолютно другую, и понимать, что она закончена… Так грубо и безжалостно, так ничтожно. Они своими же руками закопали свое счастье и счастье ещё тысячи людей, у которых больше нет шанса встретиться. Но теперь они просто… Собственно говоря, теперь они никто. Всего десяти лет хватило, чтобы понять, что жизнь прошла, чтобы стать никем, чтобы все потерять. Все эти десять лет внутри копилась необъятная боль, которую они не могли никому показать. Вальтер не мог ничего сказать жене и детям, а Саша просто не могла сказать ничего и никому. И вот за последнюю неделю на неё свалилось два самых больших кошмара её жизни, которые были так прекрасны и желанны ею. Они не могли говорить. Только сжимать руки друг друга, смотреть в постаревшие и красные от слез глаза. Не то, чтобы им было нужно говорить: в их распоряжении были они полностью. Разве они не могли понять друг друга? Зачем? Каждый раз, когда Саша думала об этом, из её глаза снова начинали течь слезы. Она хотела, чтобы это все скорее закончилось, потому что невозможно было остановить время и продлить эти мгновения до конца жизни. Зачем ей они тогда? Зачем она спросила у Максима про него?! Саша себя проклинала. Она хотела, чтобы Вальтер выбил из неё все эту дурь, и у него получалось. В конце концов она без сил уснула на кровати. А когда проснулась, то снова не было сказано ни слова. Просто молчание и тишина, одинокая свеча и ветер за окном. И они в этой полутьме. Это было адом. Видеть его, живым, здоровым, но другим, с другой, навсегда. Жизнь вынесла им свой приговор. Шелленберг отделался лёгким трепкой, вылечился, но все же не остался безнаказанным. Да, он был жив, с женой и детьми, но всё это время он представлял, как страдает Она и понимал, что если увидит её, то в последний раз. Она больше никогда не будет его. Никогда. Она все же от него убежала, может, она вообще сейчас в этой полутемноте сплошной мираж. Может он просто сошел с ума?.. И не было этих десяти лет. Что же он наделал?.. Шелленберг проиграл, не справился. Он проиграл все в этой жизни. Сегодня ночью он улетал, ему нельзя было больше здесь находится, там, за железным занавесом его ждала семья. А здесь, он оставлял самое дорогое, что у него было. И Саша это тоже знала. Оба были согласны сейчас умереть, только чтобы больше не жить так, как они живут. Им обоим казалось, что больше они этого не вынесут. Каждая минута приближала их к концу. Саша никогда не чувствовала себя хуже, чем сегодня. Ни один день в тюрьме не был таким безнадёжным. Внезапно она вспомнила про своих детей, и картинка в её глазах будто прояснилось. . Они всегда помогали ей не сойти с ума. В двенадцать часов позвонили. Это был Исаев. Саша собственными глазами видела, как уводят Вальтера, а вместе с ним больше двадцати лет её жизни, всю её память и историю, её имя, её любовь и наказание. Она оставалась одна, голая, никому не нужная, бедная в чужом для неё месте и единственным напоминанием того, кто она есть перед её глазами оставался Исаев. Он видел, как в этот день внутри неё и внутри него умирает огромная часть, которая больше никогда не всколыхнется. Всё кончилось. Максим шумно выдохнул. И в этот момент Саша взвыла.***
В семь утра к улице Советской к третьему корпусу четвертого дома подъехали чёрные жигули. Их могли увидеть только собравшиеся на работу строители, ещё заспанные рабочие заводов. Но в то утро парочке, вышедшей из этих жигулей, было уже абсолютно все равно на то, кто на них смотрит. Мужчина в коричневом костюме и женщина в голубом платье поднялись на второй этаж, в ту квартиру, где жили Стадниченко, Синицыны и Петрусевы. Саша тихо открыла дверь, зная, что многие ещё спят: её сосед уже ушёл на завод, у детей и студентов были каникулы, и в коридоре показалась одна только Марфа. Она молча уставилась на спутника своей Шуры. Когда та перехватила её взгляд и, вымученно улыбнувшись, кивнула, Марфа охнула, всколыхнула руками, но так ничего и не сказала, только в какой-то панике скрылась в своей комнате. В ванной полилась вода, и пара в тихой обыденности проследовала на кухню. Максим повесил пиджак на спинку стула, Саша расстегнула и закатала манжеты, ослабила воротник. Она включила газ и молча стала печь оладьи. Закипел чайник. Максим было бросился помогать его снимать, но Саша молча вручила ему яблоки, и он также молча пошёл их мыть. Когда Максим сел назад за стол, то уловил взглядом какое-то движение в коридоре. В это время Саша поставила чайник на плиту и обернулась в сторону двери, из неё тут же вырвалось тихое «ой». В дверном проёме стояла пухлая девочка с двумя косами, а за ней, облокотившись на стенку, расположился такой же белокурый мальчик. Внезапно Саша заметила где-то в дали коридора силуэт Марфы Петровны, которая, быстро заслонив руками лицо, скрылась. Саша снова опустила взгляд на детей, её сердце на мгновение пропустило удар. Она видела, как Марк внимательно разглядывал Максима, и внезапно поняла, как же они похожи… Эти белокурые волосы, карие глаза и тонкий профиль. Тихо и неожиданно Настя спросила. — Мама, а кто этот дядя?..