***
Две недели назад — Знаешь, я теперь думаю даже чаще обычного. От этого у меня совсем не получается расплакаться, а ещё девочка… Вот она все время плачет. — Таковы дети, — раздалось откуда-то из-за спины, — но мы все решим, я тебе обещаю. Не думай об этом. — Нет, Вальтер. Ты выдвинул свои условия, а Штирлиц свои. По вашему плану все может быть сыграно прекрасно. Но моё условие — это дети Мартина. Я думаю о них… У Сталина не будет причин оставлять меня в живых, а тем более оставлять в живых детей фашиста и «предательницы» русской. Мне никто не даст гарантий. Придётся создать их самой. Внутри себя Шелленберг чертыхнулся. Дрина столько раз была права, однако сейчас он не хотел, чтобы она думала об этом. Вздох Дрины заставил что-то дёрнуться внутри Вальтера. Будто кто-то потянул за ниточку или сработала какая-то невидимая пружина. Мужчина затушил окурок и встал. Дрина почувствовала, как рядом с ней Шелленберг приземлился на кровать — та тихо заскрипела. Дрина неслышно выдохнула, когда нос Вальтера уткнулся в её шею. Рука мужчина обняла девушку со спины, прижала к телу. — Пожалуйста, спи. Мы все решим… И она ему верила. Дрина прикрыла глаза и позволила себе уснуть. За всю жизнь один только Вальтер давал ей это чувство нерушимого спокойствия, одному только ему она могла доверять свою жизнь. Девушка даже не могла подумать, что этот человек будет с ней наравне, настолько, что она станет ему верить больше, чем себе. Ведь он ей совсем не нравился. Но и тогда все было совсем иначе… Теперь все вокруг Дрины слилось в единый пласт. Она не хотела замечать ни своих поступков, ни поступков других. Всё стало противным. Всё стало не таким. Если бы не дети, то жить было бы невозможно. В один из таких дней Дрина осознала всю свою беспомощность: её жизнь пока была в руках Шелленберга и Штирлица, что она со скрежетом в зубах могла себе это простить. Но оказаться во власти Советского Союза… Дрина не строила иллюзий: её благородно вывозят, чтобы не оставить ещё один компромат в руках Запада, но в СССР её, детей Мартина тут же могут рассрелять и никто ничего не узнает. Ей срочно нужно было что-то придумать. Не для себя, а для маленьких мальчика и девочки, для Вальтера… И она придумала. — Мои деньги. — Напомню, что твои деньги под колпаком у Бормана, — оторвался от бумаг Шелленберг. — Иначе бы они уже были под твоим колпаком, я понимаю, — почему-то улыбнулась Дрина, — но признай, что за воротами царство Бормана я знаю лучше, чем ты. Мой отец под колпаком у Бормана, но не я… Шелленберг сощурился. Его губы расплылись в слабой ухмылке. Он узнавал это выражение глаз Дрины. Наконец, она возвращалась. Наконец, у неё появился план…***
Коридоры гестапо заметно опустели. Дрина встречала все меньше знакомых лиц. А те, что она знала, были не похожи сами на себя. В проходах стало свободнее и даже светлее. Дрина повернула лицо в сторону окна. Сощурилась. Весенний солнечный свет освещал город, и ему было все равно на его судьбу. Такая радость природы со стороны выглядело издевкой. Думая об этом, Дрина ухмыльнулась. На паркете отражались плывущие облака, не имея возможности передать тот голубой оттенок неба. Почему-то даже дышать стало легче. По лодыжкам Дрины прошёлся холодный поток воздуха и девушка поежилась. На месте нового адъютанта Мюллера никого не было, так что форточка гуляла сама по себе. — Опять он его уволил что-ли… Странно. — Что? — спрашивает Мюллер. — Всё здесь странно, — хладнокровно отвечает Дрина, — и ты все ещё на посту… На ее лице вырисовывается лёгкая улыбка. Мюллер набирает кислорода в лёгкие, чтобы что-то сказать, но его перебивает девушка. — Это сейчас ни к чему. — Ты давно не заходила. Я уже думал, что тебя завалило обломками. — Ко мне приехали дети Мартина. Девочку я назвала Стаси. — Как твою мать… Дрина медленно качнула головой. — Что ты будешь делать дальше? — Я? Со мной все будет в порядке. «Наверное» — А вот что будешь делать ты?.. Дрина зашла без прослушки. Папка в её руках была слишком тонка, чтобы встроить туда магнитофон. Мюллер видел это, он мог быть откровенен с ней. Но не успел. Дрина самолично открыла эту папку и достала оттуда чек. — Я полагаю, что тебе этого хватит. Подпись Бормана… Суммы хватало… Но как? Мюллер поднял глаза на Дрину и понял, что спрашивать её ни о чем не следует. Её глаза были абсолютно пустые, холодные, налитые ртутью без проблесков. Она встала. Мюллер чувствовал, что что-то происходит. Догадка крутилась где-то у него на мозжечке, но всё никак не добиралась в мозг. Боялась. Дрина ещё раз посмотрела на него в дверях. — Прощай, дядя Генри. Ты же знаешь, как ужасны намеренные прощания… — Знаю… — Мюлеор осекся, из него чуть не вырвалось моя девочка, сердце упало куда-то вниз. Он сглотнул ком в горле, и его последнее слово догнало разворачивающуюся Дрину. — Прощай… Дрина ушла, оставив горечь во рту. Потерянное разрывало Мюллера изнутри. И все же, это были последние счастливые дни Берлина. Затишье перед бурей. Потому что скоро здесь начался ад. С двадцатых чисел апреля война полной канонадой докатилась и до столицы фашистской Германии. Бомбы, убийства, насилие… То, что Дрина всегда видела и знала, но к чему была не готова. Она все прекрасно понимала, но когда за ней явился полк красноармейцев, то все равно ком стал в горле. Она, слабо понимая их язык и прижимая к груди детей, вышла из здания, за ней следовал Шелленберг. Всех усадили в машину, Вальтер попал в другую. Дрина сжимала руку маленького Марка, который, кажется, потерял дар речи от грохота бомб на соседней улице. Казалось, что их снесёт ударной волной после каждого прилёта, но как-то обходилось. Ехать пришлось минут пятнадцать, пока машины не оказались у окраины города, где теперь было много заброшенных домов. На одном из бомбоубежищ уже ждал вертолёт. Её, детей и Вальтера. — Alles wird gut, * — всю дорогу повторяла Дрина. Для Марка, конечно же. Оказавшись у самого парапета и услышав очередную команду по-русски Дрина все же обернулась, чтобы проверить, что Вальтер рядом. Он действительно шёл за ней, но отставая на пару метров. Именно когда она посмотрела на него, мужчина остановился, не сдвинулся также его конвой. В груди Дрины зародилась паника, она разгоралась под громкий звук вертолёта. Девушка остановилась. — Пойдёмте! — прокричал ей в ухо лейтенант. Девочка на руках начала плакать. Из глаз Дрины также прыснули слезы. Внезапно она поняла. — Я никуда не поеду! Я без него никуда не поеду! Девушка сорвалась с места, но её остановили сильные руки. Военные держали её, бьющуюся в истерике, стремящуюся к Вальтеру. А он мог только стоять и смотреть, сжав кулаки. — Нет! Пустите! Вальтер! Вальтер! Дрину толкали в спину. Её буквально затаскивали в вертолёт под плач детей на её руках. Ещё пару минут и сюда будет прилёт, а женщина не успокаивалась. В вертолёте её пришлось держать лейтенанту, чтобы она не выскочила из кабины. Сквозь стекло Вальтер мрачно наблюдал, как Дрина кричит, как из её глаз льются слезы. Постепенно звук вертолёта стал громче, заглушая его собственное имя, поднялась пыль, и Вальтер уже слабо видел лицо Дрины. А потом оно и вовсе исчезло. По лицу мужчины скатилась скупая слеза, затем вторая. Он предал Дрину Охенвальз, именно потому, что очень любил. И он понимал, что ни Дрина, ни даже он сам никогда себе этого не простит. Вальтер шумно втянул воздух, и рядом раздался взрыв. Перед его глазами пронеслась белая вспышка, но в ней Вальтеру показались знакомыми какие-то силуэты. Шелленберг не раз смотрел на Дрину и чувствовал что-то, чего раньше никак не мог понять или описать. Он чувствовал, будто она всегда есть, там где его нет. Дрине есть куда убежать даже в его собственном кабинете, есть, где спрятаться. Он открыт, его много, а её мало, но она просачивается сквозь его пальцы и фигуру. У неё много глаз, много ушей, намного больше, чем у него, она дочь обергруппенфюрера. И если бы они могли, то всем рейхстагом поклонялись ей. Вальтер бы точно повесил её портрет вместо Гитлера. Но даже на нем её глаза бы никогда не смотрели на неё, они бы всегда убегали. Она бы видела всего его, а он никак бы не мог рассмотреть её. Она была всюду. Её аромат, кажется, никогда не выветривался, а давно въелся в эти стены гестапо, шелест, стук каблуков, её белые манжеты и неброские костюмы, она будто слилась со всеми. Он была всем. Она была всюду. Он чувствовал себя в её ловушке, как только попадал в гестапо. Поэтому он все реже его покидал. Но никто никогда не моё её поймать. Даже в своём кабинете Вальтер мог выставить руку, и Дрина тут же исчезала в этом месте. Вот, кажется, она смотрит на тебя, но тут же побежала по твоим плечам и отвернула собственные. Длинные ресницы и высокий лоб всегда прикрывали взгляд украдкой. Дрине будто было доступно то, что не было доступно ему. Его было много, но Дрина все равно просачивалась мимо, все равно растворялась, но всегда оставалась собой. И эта неспособность получить хоть толику её самой приводило Вальтера в некоторое тихое отчаяние. Даже когда она только с тобой, она никогда не бывает рядом, она всегда где-то. Она не здесь. Он даже не может представить где. Порой хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть, прокричать в лицо, чтобы она наконец очнулась: «Смотри, ты моя! Ты здесь. Ты со мной. Хватит притворяться!» Хотелось, чтобы после этого, она открыла глаза и посмотрела прямо в лицо Вальтеру. Но он был уверен, что после этого, она просто рассыпается в его руках. — Это как гнаться за дикой уткой, знаете, Штирлиц, — посмотрел на отражение заместителя в окнонном стекле Вальтер, — пытаться приучить дикое животное, которая становится только сильнее и все равно улетает от тебя. Шелленберг посмотрел на Отто. — И почему нас всегда тянет к тому, что получить невозможно?.. Вальтер не стыдился таких своих откровений Штирлицу. Ему она вообще была практически недоступна, и от этого становилось отраднее. Многие в гестапо сочтут за честь поздороваться с ней, а Штирлиц лишь может перекинуться парочкой рабочих фраз в коридоре, в крайнем случае заметить какая погода у входа в здание. А он, Шелленберг, мог разговаривать с ней часами. Мюллер отправлял её к нему, чтобы выведать что-то, и Вальтер радостно был готов ей это дать, только чтобы знать, что этот заветный час её времени он украдёт ото всех, когда они будут в его кабинете. Это была некая форма власти, попытка затащить её в свою клетку, очень тщетная попытка. Чисто иллюзия. Но все здесь держится на иллюзиях и он неплохой фокусник, возможно, лучший в этом здании. Возможно также, что поэтому она и готова сидеть в его кабинете час. А так хотелось, чтобы она просто и по-настоящему протянула к нему свою руку и пошла за ним, куда он скажет. Увидеть эту вытянутую ладонь, мягкую улыбку и доверие в глазах. И увести её далеко-далеко. Порой он поднимался и стоял над ней, оперевшись на стол, чтобы не упасть, потому что узнал, так глядя на неё, чувствуя иллюзию власти, все перед ним покрывалось пеленой. И казалось, что будет реально, сейчас схватить её, притянуть к себе и не отпускать. Он еле сдерживался. А потом она отворачивала взгляд, и Шелленберг тихо вздыхал, даже хорошо, что ей было не видно, как опускаются его плечи. Она не знала, что стоя в церкви, он всегда оказывался на пару рядов позади неё. И больше никого не видел и не слушал, вся служба превращалась в мольбу о Дрине. Только бы её профиль повернулся, чтобы что-то сказать отцу. И, быть может, когда-нибудь она его заметит. И легонько улыбнётся в приветственном кивке. Об этом всем Вальтер успел подумать только за пару секунд. Ещё ему успело показаться, что он снова видит в небе её вертолёт… Все-таки случился ожидаемый прилёт.***
Дрина находилась в Москве уже несколько дней. Она знала: город готовится победить. Поэтому руководству, конечно, хотелось разделаться с ней побыстрее. А она была хуже некуда. Девушка лучше держалась даже после смерти Ады. Единственное, что заставляло её открывать глаза по утрам — это дети. Стаси и Марк. Об остальном она не хотела думать. Она просто не могла об этом думать, иначе бы сошла с ума. А ей было нельзя, ей нужен был свежий разум. Каждое утро и вечер Дрина, держась за голову, отгоняла мысли о нем, воспоминания того дня. Она хотела забыть то, что было потом, она просто больше не могла это выдерживать. Это слишком… Это слишком много. Слишком большую цену ей пришлось заплатить. Она буквально положила все к ногам этого мира, чтобы теперь стоять здесь. Чтобы теперь быть такой. Быть никем. После всего. Она стояла перед человеком, который ей совсем не нравился, но от него теперь зависело все. От него… С ума сойти просто. Дрина месяц учила русский, чтобы с большим акцентом объясняться со Сталиным. Теперь она была тихой, бледной, до жути спокойной, но твёрдой. — То есть, вы хотите, чтобы я сохранил жизни Вам и этим детям? — Да, они уже мои дети, Иосиф Илларионович. Черта с два. Какое ужасное и дурацкое имя. Выговорить его — самое сложное из всего того, что ей предстоит сказать. — Я уверен, что вы дочь своей матери. Но всем пришлось выбрать свою сторону. — Недавно у нас были разные стороны. Но все может измениться. — Не может, — громко отрезал Сталин. У него уже лежал подписанный документ о расстреле Дрины Охенвальз, а также ещё двух детей. — Ваша страна на гране кризиса, экономика восстанавливается долго, денег нет. Вы что-нибудь слышали про операцию на Беркаерштрасс? Это название было ему знакомо. Внутри вождь встрепенулся, но эта женщина очень долго была в верхах Германии и знала столько же, сколько и он. — И что? — вставил трубку между зубов Сталин. — Примерные цифры вы знаете, а перед моим отъездом был убит мой отец и Борман, последний моими же руками… Мужчина мрачно смотрел на неё из-под лба. Он все это знал. — Ну и что? — Я осталась единственной наследницей своего отца, нашего состояния, а также некоторых бумаг Бормана. В руках в Дрины зашелестел конверт. Сталин без опаски взял его и пренебрежительно открыл. Цифры. Его глаза разбегались от цифр. — Это малая часть денег, которая идёт через мой канал. И я согласна обменять свою жизнь и жизнь своих детей на эти суммы. Они будут приходить каждые три месяца, а также данные о вывезенных из вашей страны ценностях. Для подтверждения перевода нужно будет отправлять послание, ключ к которому знаю только я. Деньги будут уходить из Германии, но никто не будет знать куда. Никто не знает, где я. Однако, в случае моей смерти деньги переходят моим дальним родственникам, которые, думаю, уже в Аргентине. Сталин стукнул рукой по столу, но Дрина не шелохнулась. Ему хотелось рявкнуть: «Довольно»! Ему хватало её одной, а не ещё кучи её родственников с такими деньгами. В очередной раз уступить немцам… Как они ему надоели. Сталину хотелось выложить на стол перед ней бумагу, подписанную им, чтобы окончательно добить. Но Дрина была будто неживая. Казалось, что сделай он так и ничего не поменяется. А ведь действительно, если он все же это сделает, для неё мало что поменяется. Так что Дрина вышла из его кабинета со спокойной душой. Она сделала все, что могла. Больше от неё ничего в этом мире не зависело. До выяснения дополнительных обстоятельств руководство страны отправило неблагонадежных граждан из-под оккупации в ссылку. Запрет на проживание в Москве и в Ленинграде, а также в районах этих городов получили Александра, Марк и Анастасия Синицыны.