Халиф ястреба

Тянулась через благословенные Всевышним земли ашшаритов золотая цепь – цепь святых городов, и огнями их рассечена была пустыня на части, взята в цепи, смирена.  Тянулась от гор до моря, навстречу солнцу, растягивалась и от южных отрогов к северу, насколько можно. Ангелы, хранящие аш-Шарийа, держали золотые глаза открытыми, и в руках их были мечи, и острия были направлены на север и на восток; оттуда приходили орды варваров, там велись жестокие войны сумеречников, там была тьма, и враг был тоже там.  Города ашшаритов, подходя к областям тьмы, гасли, уменьшались. За Куфой был Васит, а за ним, с точки зрения гуляма Язида, городов и не было вовсе – отдельные укрепленные крепости, окруженные деревеньками. Стояли они, присыпанные песком, как истлевшие фаланги мертвеца, стояли и угрожали, наставляли, показывали: остановись, безумец, не переступай границ садов Всевышнего.  За деревеньками была Степь. Из степи приходили: дурные ветры, моровые поветрия, известия о погибших, джунгары и редкие караваны ханьских купцов. Также из степи приходили новые невольники. В степь уходили, возвращаясь на свою родину, все те же узкоглазые желтолицые ханьцы, в степь возвращались кочевники, забирая чьих-то сыновей, дочерей и жен. А еще в степь направлялся отряд господина Ястреба, все глубже и глубже в степь, летел, как пущенная стрела; кем тетива была натянута – о том знал каждый в столице, и как кривилось от гнева лицо стрелка, и какие черные облака немилости стреле предстояло пронзить.  Летел господин Ястреб, и воздух за ним звенел, так быстро он удалялся от столицы.  Не останавливаясь, на лету сжигал стойбища непокорных племен; здесь чоросы, здесь ойраты. Стрела направлена была в стадо о тысяче голов; падала одна скотина, вставала другая. За собой оставлен был огонь, зажигался новый. Господин Ястреб был бел лицом, как алебастр, и не спал, кажется, никогда; это Язид знал, потому что ему доверяли иногда приносить поутру воду и умывальные принадлежности в походный шатер. До рассвета – не спит, после рассвета – не спит, страшной и глухой ночью, когда выползают из степи змеи, не спит также. Язид спрашивал дядюшку Саида, тысячника, тот ответил оплеухой, такой звонкой, что в ушах пропели ангелы, потом, убедившись, что интерес был не праздный (Язид, растирая сопли с юшкой, блажил, что господина жалко, и страшно, и надобно ему лекаря привести или травы какой найти, а это он может – степь же, тут все в траве), уточнил. Не спал господин Ястреб не по какому-то недоразумению, а из своих соображений. Вредно ему сейчас было спать, неполезно. Сны снились, каким сниться было не надо. Потому разрешал господин Ястреб себе глаза смежить только тогда, когда снам было не прийти.  Вот и белел он лицом, вот и летел, не смеживая век, быстрее, чем воздух перед ним успевал расступиться, проходил, как ножом воду резал.  Вот и прошли полгода в скачке. Пролетела стрела и вонзилась в узорную башенку Таласа, на самых ханьских границах. Только тут стало видно, что в полете истерлось оперение. Господин Ястреб лег и заболел.  Понятно это стало не сразу: добрались в ночь до крепости, отданы были обычные приказы – кров, фураж, вода и еда, спрашивали о банях (ведомо ли, четыре дня в пути, о Всевышний, что за грязь!), о купцах, о домах, в которых рады были гостям с кошельками и зеббами. Все это было понятное Язиду, привычное, радостные хлопоты оседлой жизни. За полгода каждому уже седло натерло бедра. Поутру очередь Ханида была нести воду и принадлежности для умывания; господин, сказал Ханид, уминая свежую лепешку, так крепко спит после переезда, что не добудиться. Дядюшка Саид бил его потом палками до хрипа, пришедшего, когда крик иссяк – отчего не предупредил сразу, отчего не забил тревогу, поганое семя, шакалий выблядок? Не проснулся господин Ястреб и на следующий день, только тело тряслось в лихорадке под тремя одеялами.  Лекарь, путешествующий с тысячей с самой Куфы, осмотрел господина Ястреба, особенное внимание уделяя цвету щек и век, сосчитал пульс, осведомился важно о цвете испражнений, поцокал языком и покивал с таким видом, что Язиду, притавшемуся за спиной дядюшки Саида, стало страшно. Отдельно осведомился он, потел ли больной перед тем, как слечь; узнав, что не потел, сказал с радостью “Хорошо!”. К полуденной молитве он принес снадобье, пахнущее сладко и резко, как гниющее мясо; втереть эту пакость надобно было в лоб господина Ястреба, но когда попытались, тот, не просыпаясь, отбросил лекаря, как вошь из тюрбана, в сторону. Второй раз никто пытаться не стал. Жар господина Ястреба усилился; дядюшка Саид велел поить его, по крайней мере, пытаться, и, поднося стакан к побелевшим, высохшим губам, Язид чувствовал, как жжет испод ладони. Вода проливалась мимо, стекала струйками на войлочный валик под головой господина Ястреба. В горячке тому снились кошмары, и иногда он страшно, низко вскрикивал, будто бы рычал на невидимого врага; в комнате никого не было, кроме Язида, но тени от лампы стелились по полу густые и жадные, и Язид до утра просидел, в страхе поджав ноги под себя, чтобы не коснуться этой черноты.  Дядюшка Саид, продлит Милосердный дни его нескончаемо, снарядил гонца на самой быстроногой лошади до Хиры, далеко, фарсахов двадцать, оттуда же еще дальше, к столице, к мудрому звездочету Яхье ибн Саиду, чтобы рассудил мудрейший, как поступить и как излечить болезнь господина Ястреба. Но ответа стоило ожидать не раньше, чем на исходе месяца, вот и ходил дядюшка Саид с лицом чернее тучи и кислее айрана: верно, и за господина боялся – вдвойне, и за себя боялся, за голову свою, щупал украдкой, крепко ли сидит на шее, не зашаталась ли еще. Дни шли, сыпались, как зерно из прохудившегося мешка; обосновались люди Ястреба в Таласе, обустроили все под свое желание. А и верно, что же может быть плохо, когда остановился в городке на краю земли, рядом с безбожными ханьскими горами? Все, что захочешь, то твое и будет. Захочешь вкуснейшего плова – получишь плов. Захочешь рыбы поджаренной, да в хлебе, да с кислым соусом – получишь плов. Захочешь гранатов свежих – получишь плов и зеббом по губам, чтобы не выделывался. Захочешь девушку красивую обнять – обнимешь такую, чтобы было ясно, что Вездесущий задумывал ее женщиной, но не всякому плану дано сбыться. А то и вовсе кобылку свою пойдешь поцелуешь, больше в ней уверенности. Восьмой день прошел без улучшения, горел господин Ястреб, мало постель под ним не обуглилась, глаза впали, а под ними залегли черные тени. Каждая ночь понемногу что-то отнимала, крала у спящего. Лекарь был бессилен и за бессилие свое наказан, а что толку? От отчаяния дошли до крайнего бесстыдства и безбожия: привел какой-то из сотников заросшего, немытого дикаря в вонючей медвежьей шкуре, найманы, мол, народ нечистый, темный, но дело знают, а этот вот шаман, иблисово порождение, лично своими руками выхаживал до того больных, что уж никто не чаял видеть живыми.  Тут уж услал дядюшка Саид их комнаты всех, кроме шамана, подручного его и двух доверенных воинов, чтобы, если какая измена, глотки степнякам перерезать тут же. Язид пытался подсматривать через щель между дверью и стеной, но щель была узка для глаза, потому приник к ней ухом и раздраженно подал другим, надеющимся на свою очередь, знаки, чтобы не мешали. Слышать нужное – искусство, так Язида еще евнух во дворце учил, и главное в этом искусстве – сделать так, чтобы не слышать ненужного.  Шуршал шаман, скрипел, шкрябал чем-то, успокоился потом и забормотал монотонно, ровно и уверенно, будто бы имена Всевышнего перечислял. Верно, безбожных своих демонов поминал, тьфу! Бормотал, бормотал, и вдруг так закричал, что Язид от двери-то и отпрянул. Дядюшка Саид его тормошить, а тот только на плохом ашшари, блея – жжет, жжет, больно.  Верно же говорили, что господин Ястреб – ангел. Нечего к ангелам с таким срамом лезть! Еще три дня ожидания прошло. Заполночь сменил он Юсуфа, сидел, слушая одним ухом (и что эта собака нечистоплотная Ханид говорил, что оттопыренным от любопытства? Ничего не оттопыренным) дыхание господина, а другим – стон урагана за окном. Погода была такая, что и пьяный гуль до ветру не выйдет из реки. Огонек лампы моргал, но не гас, и Язид смотрел за его танцами неотрывно, тараща глаза, чтобы не заснуть. Наверное, потому и не заметил, как в комнате невесть откуда появился кот.  Это лишь позднее Язид смог сказать – кот, а тогда показалось, что зверь речной, зубастый, вылез! Тигр настоящий, откормленный! Черный, как сама ночь, и страшный донельзя, усищи во все стороны топорщатся, глаза зеленые, чисто шайтан – сохрани, Милосердный! Сохрани, Всепобеждающий! Чур, сгинь, пропади, искушение! Не зря боялся сумрака ночного, вот он, в кота собрался, а кот тот, наверное, и вовсе не кот, а страшное что-то, лжекот, и души, возможно, ест, и вот по его, Язида, душу пришел! Кот растекся от тени до тени, подплыл к ложу черной кляксой и – да что же это такое? – запросто вспрыгнул на грудь господина Ястреба. Язид мало что в штаны не наделал, так страшно было, но дрожащей рукой кое-как выпростал из-под себя подушку и занеся ее, подобно щиту, ткнул обороненную руку навстречу страшному коту, который как есть вознамерился удушить господина Ястреба:  – Кыш! Кыш! Уходи! А то я сейчас…  Кот, свернувшийся на груди господина Ястреба, вытаращил на Язида свои зеленые плошки и вдруг сказал хрипло и низко:  – А то – что, человечек?  Тут-то Язид подушку и выронил, и пополз на заднице к стене, подальше, куда угодно от жуткого лжекота, демона всех демонов, душепожирателя: – Во имя Созда… Оберега… Хра-ни-те…  – Что ты мямлишь? Котика не видел, что ли? – спросил кот и зевнул. – Спи, дикий.  И Язид заснул раньше, чем в горле собрался крик.  *** Наутро были три события, самые разные по важности своей: господин Ястреб проснулся, дядюшка Саид велел драть со спины Язида ремни за нерадение, а господин Ястреб – тысячу лет живи! – приказ этот отменил, и вот что важное-то было, вот что было самое лучшее. И не просто так господин Ястреб проснулся: повелел принести себе лепешек и фруктов, а как узнал, что из фруктов все еще один плов, зашипел и повелел как угодно, но устроить воды, пусть даже и не текучей. Вот и очищали голубую чашу фонтана во внутреннем дворе, сметали все утро песок и мусор с тюльпановой, царской плитки, носили воду из маленькой реки, и была плитка омыта до того, что, кажется, отразиться в ней было можно. Внутренний дворик зарос по краям упрямым пустынным кустом с листьями темными и жесткими, как сердце хозяина питейного заведения. Вода плескалась от края до края, лежала в чаше белая длиннопалая рука, разгоняла волны из ничего. Вода выплескивалась, потоками изливалась на тюльпаны, они синели обиженно.  Обиженно звучал и голос господина Ястреба.  Вообще разговора этого Язид не должен был слышать, и даже так – после утренней угрозы стоило бы ему иметь ума более и поберечь зад, но кот-то, кот удивительный никуда не девался! Про кота, на которого отверзший очи Язид пальцем дрожащим уставил и закричал, что шайтан, господин Ястреб сказал – друг мой, джинн. Знаки внимания оказывать, как сейиду. Значит, не кот, отродье демонов, а уважаемый джинн, господин джинн, но все равно – кот же, кот говорящий! Вот и хотелось Язиду изучить его пристальнее. Да скажи ему кто, что коты говорить умеют, из Медины пешком бы пришел, как странник, чтобы посмотреть. Но понятное дело, уважаемый джинн с человеком попросту разговаривать не будет. Может, тысячника уважит. А посмотреть хочется!  Была у господина Ястреба привычка: если кто задумает его застать врасплох, так не получится, потому как мысли все его будут прочитаны до одной. “Думаете громко”, – говорил господин Ястреб, раздражаясь, когда сотенные раздражали его потугами решить поставленную задачу. “Оглохнуть можно от скрипа ваших тугих мыслишек”. Только не знал господин Ястреб, что мудрости его можно противопоставить другую мудрость. Не думать ни о чем. Мало матушка с батюшкой Язида костерили? Ты, говорили, безголовый, у тебя ничего не удержится! А и верно, ляжешь, в небо поглядишь, а в небе облака, ползут себе, дела у них облачиные, и с облаком мысли утекают, и ничего нет в голове больше, лежи, слушай, незаметный ты для господина Ястреба, как есть обманул! Ну а что, рассказывают же, что и мышь иногда гору сборет. Вот и правоверный ашшарит нерегиля запросто может посрамить отсутствием мыслей.  Когда голова Язида стала безопасно пуста и он ужом прополз между кустами, разговор между господином Ястребом и собеседником его уже прошел несколько волн и вернулся, как воды в голубой чаше, туда же, откуда и отхлынул.  – Хорошо, Полдореа, – сказал уважаемый джинн и прошелся по широкому бортику чаши. Господин Ястреб, лежащий навзничь на мраморной скамейке (вот, верно, горяча по солнечной погоде!), держал руку в воде, изредка ей встряхивая, как будто назойливое насекомое с запястья тщился смахнуть; от поднимаемых брызг кот – уважаемый джинн! – брезгливо чихал и поджимал лапы, обвивая их толстым, как ламповый ерш, хвостом.  – Хорошо, ты убедил меня, дело серьезное. Тебе снилось, как твоего человечка отравят. Потом – как удавят подушкой. Потом, если я не ошибаюсь, его закололи?  – Шпилькой зарезала танцовщица, – процедил господин Ястреб, – ты все услышал верно, не трудись. К чему ведешь? – Было еще что-то про утопление. Один человечек, о князь, обладает только одной, пусть и совершенно никому не нужной, жизнью, и распорядиться ею глупо может только однажды, так что умереть четыре раза – а я мог забыть что-то, но будем скромны – никому не удастся. Ты уверен, что каждый сон был пророчеством? Ты скажешь, один из них прав, но я скажу – что, если ни один? Если это твои, скажем, желания?  – Нет, – ответил господин Ястреб сквозь зубы и плеснул водой так, что чаша наполовину обмелела.  – Никто бы не осудил тебя, все же мерзость, ну, и кого гнать, как щенка опроставшегося – тебя, принца Сумерек? Человечки жадные и тем куют цепь, на которой будут подвешены. Твой захотел получить многое, что привело к нему тебя, но за многое платить он не готов, и раздразнил силы, о которых сам не знает. Может, и к лучшему, что умрет. Но не всеми способами сразу же? – Захлопнись, пока не пожалел, – прошипел господин Ястреб, – если других языков уже не понимаешь. Она ведь тогда останется совершенно одна. А ты знаешь, что для этих обезьян одинокая женщина? Если с Аммаром что-то случится, а с ним случится, и в этом я уверен, ребенок под сердцем сделает из нее лань на охоте, до первой стрелы. Но он вбил себе в голову – слепец! мальчишка! – что справится в одиночку, уверовал, что одно то, что он смог зачать; он… – Что же, вот мы и добрались до того, что ты обозначил предметом нашего разговора, – уважаемый джинн лег на бок, как это умеют только коты – мягким плюхом. – До нее, собственно. А то уж и солнце полдень минуло… – Не смею отвлекать от важных дел.  Господин Ястреб отвернулся. Уважаемый джинн зевнул и в один прыжок уже знакомым образом оказался на груди господина Ястреба, где и свернулся в мохнатый лахмаджун.  – Ну, полно дуться, Полдореа. Вон какой черный внутри, снова отрастил? Пусти посидеть. Хорошо, что внучатый мой племянник, совой при найманах живет уже тридцать лет, сообразил передать, что ты болен. А то бы худо было. Да пусти ты, я говорю, что закрываешь чертоги сердца своего? Не покушаюсь.  Было молчание, кот топтался лапами по груди господина Ястреба, и вроде бы послышалось Язиду гортанное и ритмичное сотрясение воздуха, но такого и вовсе не придумаешь – чтобы уважаемый джинн мурлыкал?! – Что с меня взять, во снах разбираюсь плохо, как и в упрямых нерегильских головах. Вели ты город разрушить или дворец построить, хотя лень, лень, если честно. Блаженное безделье! Итак, из любви к человечке ты собираешься охранять жизнь человечка? А, прости меня, о князь, зачем? Ведь, если за пятьсот лет не случилось ничего нового, женщина, оставшаяся без мужа, куда доступнее для…  Одним движением ладони господин Ястреб спихнул уважаемого джинна с груди, однако направил его на нагретую плитку дворика, а не в чашу фонтана, что, несомненно, уважаемому джинну понравилось бы меньше.  – Я связан. Проклятым. Договором. По рукам. И ногам. Ты издеваешься?!  Господ Ястреб поднялся на ноги и принялся кружить по дворику, как голодный тигр в узкой клетке, раз и раз и еще раз мимо, аж в глазах рябило.  – Каждый кота обидеть может, – сказал уважаемый джинн, мгновенно устроившись так, будто бы сидеть на синеющей тюльпанными венчиками плитке и было его намерением, и облизал розовопалую лапу, – между тем кот – животное древнее и неприкосновенное. Оставим это. Еще сны были, пока ты лежал?  – Видел ее. Она шла с непокрытой головой и несла золотой поднос, тяжело груженый. Шла по иссушенной земле, но как по болоту. Провалилась, – тут господин Ястреб схватился за голову и провел ладонями по лицу, голос его был как речная трава, ломкий, – по щиколотку. Меня звала, а я ведь обещал, Имру, я клялся ей, что не оставлю ни ее, ни ребенка. А я не мог даже пошевелиться, вдохнуть не мог. По пояс вошла, не отпускает тяжести. Никто не видит, никого больше нет. Я думаю, ей тяжело сейчас. Я думаю, она чувствует, что он скоро умрет. А он умрет! Но приехать – не могу – проклят и в этом!  Господин Ястреб опустился у бортика голубой чаши, закрыл ладонями лицо, колени к груди поджал, будто был большой, а стал крошечный, с кота размером; с уважаемого, то бишь, джинна.  – Что еще ты видел? Был еще сон, верно?  – Был.  Ладоней от лица господин Ястреб так и не отнял.  – Не относящийся к разговору.  – Нет уж, ты уж продолжи, пожалуйста, если вспомнил, – уважаемый джинн закончил с ногой и перешел, о срам и неловкость, на такие части тела, которые не всякому и покажешь, хотя каков с котов спрос? – Теперь мне интересно, Полдореа, что же такое было, раз об убийствах ты рассказывать хочешь, а там – не хочешь?  – Ровным счетом ничего. Несчастливая жизнь. Она любит, он в сторону глядит. Сколько раз видел, Имру, столько удивлялся. Мало брать каждое человеческое тело, какое ему принесут, до скотства равнодушно, мало обжираться подобным образом до тошноты и одури и просить нести еще, так он бравирует, он покааазывает, – голос господина Ястреба обрел ядовитую гибкость, – ему одному-то и не интересно уже, надобны зрители, а если он вздумает так – Айше?! – Если тебе так уж интересно, – кот, то есть уважаемый джинн выгнул спину и вытянул хвост, превращаясь в букву “ра”, – то сны твои привирают. Племянник из дворца говорил, что и человечка души не чает в твоем ненавистном, и сам он что ни день, то вьется, и на руках носит, и харим свой посещает редко, и… Полдореа? Это, в конце концов, невежливо!  Тут уж и Язид заметил, что господина Ястреба нет во дворе – будто нарисовали известью, а потом мокрой тряпкой стерли. Вот диво! Был – и нету!  – У-у, баран упрямый, кокосовая башка, – выругался уважаемый джинн и вдруг оказался прямо перед Язидом, между двумя кустами, и глаза его горели зеленым пламенем джаханнама: – Ничего не помнишь. Спал лежал. Иди себе.  Язид поднялся, ощупывая затекший локоть. И угораздило же заснуть на таком пекле, да не в тени? И голова гудит, ноет, будто пил, а ведь не пил совершенно – господина вот надо найти, передать ему что-то? Снилось-то что, ведь снилось странное, а не помнит, все длинные разговоры и пироги с шерстью, как такое бывает? И пошел, ошалело оглядываясь.  Кот прекратил омовение и возлежал, дергая раздраженно кончиком хвоста, но покой его снова потревожили. Из арки, отделявшей внутренний двор от помещений первого этажа, выскочил, в пене и мыле, человек в цветах тысячи Ястреба, пробежал до фонтана, запнулся:  – Господин! Господин! Срочно! Вести из столицы! Фирман халифа! Срочно!  – Туда господин твой побежал, – сказал кот и махнул хвостом в сторону галереи, в которой исчез нерегиль.  – Кот говорящий, ааа!!! – заорал человек и шарахнулся обратно.  – У-у, баранов стадо! Зла не хватает, – сказал Имруулькайс с чувством, поднялся в воздух ветром и отправился на поиски самостоятельно.