Халиф ястреба

Была среда, день был пасмурный, редкий для поздней весны – дорожка света, всегда намечавшая для халифа путь из опочивальни вперед, к свершениям, сегодня погасла, и лаковая ширма, стоявшая у самого полога, оставалась спокойной, черно-серой. Птицы, собравшие на ширме свое посольство перед ликом пророка, чтобы обрести имена и смысл, мялись в ожидании, топорщили беспокойно крылья и тянули шеи. Имени и смысла сегодня не было, но были дела.  В раннем еще детстве Аммара, той его поре, что проводится на женской половине, толстощекая нянюшка рассказывала об Юсуфе-портном и негодном Абдулле; в конце концов добро карало зло, как это, слава Всевышнему, было заведено повсюду и доныне. Абдуллу вывели на перекресток четырех дорог и повелели идти, куда захочет, и негодяя разорвало на четыре части: ведь, говорила нянюшка, разум, сердце, душа и шайтан всегда ведут человека в разных направлениях.  С утра Аммар ибн Амир, владыка правоверных, завел для себя правило ступать по дороге, которую выбрать советовал разум, если, конечно, не было лучшей.  Дорога эта заканчивалась во Дворе Совета, в самом центре которого, ощерясь, чернело жерло колодца для допросов. Колодец был пуст. Все вопросы оставались пока неотвеченными. Вернее, их больше не было; одна ясность. На пути разума должно было размышлять о следующих вещах: казнокрадство вазира над монетой, грузно перешагнувшее через порог приличия, вести от тысячи ибн-Хумара, отправленного смирять Басру. Лицо Аммара досадливо дернулось, подождало, дернулось еще раз, будто бы бровь стремилась приподняться и осмотреть, кто может быть так бесталанен в военном деле. Он прижал ладонь к лицу, унимая раздражение. До вазира над монетой требовалось еще добраться, прежде зачитывали послание от жителей Дамаска. Славили владыку правоверных (проклятая бровь будто бы и вовсе с лица оторваться надумала), после прославления и даров перешли к просьбе оградить от страданий, притеснений, попрания истинной веры, виновен во всем был мятежный градоначальник Хомы. Следовало откликнуться. Подбирая слова, Аммар ибн Амир удивился: год назад перед глазами бело было бы от гнева (как посмел, негодяй! как дерзнул!), и воздух бы затрясся, как трясется пустынная гончая, взявшая след, и было бы короткое приказание, отданное вправо даже и без слов, и было бы понято, и, возможно, не одобрено, но исполнено, а теперь? А теперь справа от резной кости постамента, на котором восседал Аммар, было пусто. Воздух больше не дрожал, он лег спокойно, как ложится старое животное. Подыхать.  Вот еще, вздор какой. Просто – спокойно.  Теперь же Аммар знал: подожди он столько, сколько времени нужно гонцу от Хомы до столицы, и будут другие дары, может, побогаче, и другое письмо, может, еще печальнее: отступники от веры, кровопийцы из Дамаска напали, сожгли, увели. Стена напротив была бирюзовой, по бирюзе, символизирующей умытое небо и высокие помыслы Совета, шли полосы драгоценной узорной плитки. Цветы, выпустив тычинки, тянулись друг к другу, будто бы хотели вгрызться своими лепестками-зубами друг другу в шеи стеблей.  Вот еще, вздор какой. Нет у цветов ни зубов, ни шей, Аммар.  С каких это пор голос разума разговаривал с ним тоном, которого он больше не хотел допускать?  Всякой дороге был конец, в том числе и дороге разума, и вела она в свое собственное начало. Кончался любой совет; утихали набеги, сдавались города, умирали вазиры, удушенные полотенцем, бескровно и чисто, в собственных домах, о них потом рассказывали истории, и истории эти можно было пересказать другим вазирам, в назидание, в наметку их собственного пути, а дальше пусть как знают щеками трясут, бородой козлиной пол метут, склоняясь и сожалея и обещаясь исправиться. Это предупреждение было первое, оно же – последнее. Аммар ибн Амир хорошо знал, что делают со вторыми предупреждениями. Подтирают ими зад, вот что с ними делают. Покосился направо – все так же пусто, даже и подушек уже не лежит, сам велел убрать, потом сам забыл, что велел. Нет никакой благодарности даже и в людях, которым дают поблажку после поблажки, а тот же, кто и человеком себя назвать не может, в спеси своей, бесконечной гордыне и мерзости нрава никогда не распорядится своей жизнью разумно, отвечая на сделанный подарок. Да и пусть пропадают пропадом. А сердцем что? Сердцем же думалось, конечно, об Айше.  Вторая дорога, дорога сердца, начиналась у анфилады покоев женского дворца, вела по мрамору, устланному коврами – госпоже супруге особенно нездоровилось от зимних ветров и весенних сквозняков – к внутреннему дворику, усыпанному подгнивающими уже лепестками айвы и миндаля. Деревья сбросили цвет, стояли в завязях, но лучшая из них, самая драгоценная завязь, покоилась, прикрытая свободными одеждами. С некоторого времени Аммар не отсылал уже служанок, сторожащих госпожу, как кот – крынку с молоком. При них опустился подле на колени, поцеловал ручки, унизанные перстнями, чуть отекшие; поцеловал нарочно, чтобы показать, что прелесть ручек этих не померкла. Где-то в самом уголке губы дернулось отвращение, было немедленно стерто о второй поцелуй, оставлено на руке пятном.  Аммар узнал, что беременные женщины отвратительны. Хотя бы потому, что лицо их теряет всякое подобие прежнего, также расплывается понемногу, округляется, будто бы тонет в предстоящей великой задаче, как исчезает всякое лицо человека в свете божественного. Он помнил то, предшествующее лицо, то, которое заворожило его, как ворожит лунная дорожка на воде, призывая следовать, обманная, колеблющаяся. Ушки ее прелестные помнил, острые, подвижные. Глаза, будто бы тушью подведенные, миндалевидные, светлые, сияющие, как вода в белой чаше известняка – у многих ли был такой цвет глаз? Драгоценность, сапфир. Помнил стройный ее стан, тот, прежний, со спины можно подумать, что мальчишка, можно было бы перепутать, а ведь все рабыни его, все любимые наложницы были крутобедры, и между грудей их удерживалась крупная монета. Говорили, что все эти особенности передались милой супруге с кровью сумеречников.  Нет, навряд ли. Ничего красивого нет в сумеречниках. Но она расплылась и стала похожа на самую обычную женщину. Впрочем, эта женщина вынашивала его ребенка, долгожданного сына, и потому была самой лучшей и самой красивой, о чем Аммар, конечно, немедленно ей сообщил.  – Щербет моего сердца хорошо себя чувствует? – спросил он, не поднимая взгляда. Прямо перед его лицом покоился прикрытый молочного цвета шелком живот. Он прикоснулся ладонью, надеясь почувствовать, как яростно бьется навстречу, к миру, к долгой жизни сын. Но сегодня тот был тих.  – Хабиби, мне тут душно, – сказала Айша, по голосу было слышно: надула губки. Очаровательные, тонкие, нижняя чуть припухшая, будто бы от укуса. И здесь Аммар знал другие: сколько их было целовано, налитых соками, алых, вишневых, темных, призывно раскрытых, готовых принять и обхватить то, что будет вложено, как лучшие из ножен. Но нравились – Айши.  – Почему же ты, моя любимая, не повелишь перенести тебя в сады?  – Возлюбленный супруг, – они все еще наслаждались этой игрой, не приедалось. Вот уже скоро год, значит, полгода до и полгода после; ни на мгновение не наскучивало. И верно, очаровала, голову закружила, – но укачает ведь! Ты же помнишь, Аммар, качает.  – Драгоценная моя маковка, а если понемногу?  Она вдруг наклонилась, что, как он уже усвоил, трудно для женщин в тягости, поймала снова его руку и прижала к животу: – Бьется! Услышал, хабиби, голос твой услышал! Чувствуешь?  Чувствовал. Билось. Но не мог поверить, что все это происходит на самом деле.  – Так что же, моя пери? Велеть тебя перенести? Хочешь – на руках отнесу?  Где-то под правым ребром вдруг извернулся червячок, стало холодно и муторно: зачем предложил? Согласится же, и шелк этот, влажный от пота, и запах, и живот, надутый и распертый, и оплывшие руки… Отогнал, свернул голову червяку, поцеловал Айшу, но не в губы – в губы ее тоже тошнило – в щеку, налитую лихорадочным румянцем. И в этом пропало подобие. Была когда-то бела ликом алебастрово.  – Да полно тебе, любимый, – засмеялась, легко шлепнула по плечу ладонью, – уронишь еще! Сына потревожишь. Вели отнести. Дышать хочу, душно тут.  Аммар ибн Амир поднялся с колен, глянул поверх кроны айвы в небо, подернутое дымкой.  – Невыносимо.  А душа что, куда поведет душа? Туда, куда и надлежало душе вести здорового мужчину, конечно, и вовсе даже не в масджид, а в Младший дворец.  *** Младшим он назывался по многим причинам: и потому, что относительно других зданий, и потому, что смехом звенит и искрится только молодое, и потому, наконец, что старые в хариме оставались только на правах слуг. Дворец был возведен при халифе Амире; поговаривали про него следующее: отец, поставив перед собой задачу, так мало доверял выжигам-строителям и  так хотел убедиться, что все будет совершено по его слову, что буквально каждый кирпич высоких сводов велел перекладывать до тех пор, пока он не ляжет так, как следовало. Первый глава строителей покончил с собой от безысходности, двое других были замурованы заживо, чтобы хотя бы так убедиться, как важно быть сосредоточенным в работе. Отец любил говорить, что Всевышний создал мир со всем тщанием.  Несмотря на все предосторожности, Аммар уже сейчас мог видеть изъяны в стенах. Что же, никакой строгости не противопоставить тем ухищрениям, на которые идет человек, чтобы не работать.  Возлюбленная супруга, придя в тягость, не раз давала понять, как против сердца ей делить любовь Аммара с кем-либо еще, и было это требование понятное, близкое его собственным устремлениям. До поры все было – Айша. Глаза, губы, дыхание, ледяной блеск взора, как подернутое ночной изморозью озерцо, глаз пустыни, копна черных волос, упоительные ушки, острые, с молочно-белой мочкой, с хрупкой на вид раковиной, не знавшей скругления в верхней своей части. Глаза и губы были так важны, что он и думать забыл об ином. Во всем была Айша, и каждая, кто не нес в лице своем печати ее неземной красоты, был лишний.  Красота отлетела, что-то забылось, будто засалился край рукава дорогой одежды. Надо менять. Любовь халифа стала ей в тягость, это вот, детское, налитое соками и распухшее, стало мешать. Она сама благословила его походы в Малый Дворец. Разумная женщина, разумная, добрая жена. Как же глуп, как же неотесан тот, кто видит в этом предосудительное! Варварский взгляд. Сплюнуть, и только.  Плевок пришелся в кусты мирта, из них возмущенно вдруг выскочила, почти под ноги, толстая, серая жаба, в три плюха угнездилась в чаше фонтана, в пасмурно спокойной воде.  – Эт-то что за непотребство? – спросил Аммар у выбежавшей его встречать, среди других, нынешней любимице по имени Бахджа – Радость. Не было более подходящего имени для черноглазой и крутобедрой хохотушки. Ласковая, красивая, успокоительно глупая. Хватило с него умных стерв, хватило.  Иногда она напоминала ему Наилю, и тогда по сердцу будто бы холодными пальцами проходила вина, но Аммар дарил ей кольца и подвески, она радовалась, как ребенок, смеялась, ручками своими изящными хлопала, и вина уходила. Вина – собака, ей легко кидать кости.  – Не гневайтесь, мой господин и повелитель! – упала на колени Бахджа, принялась руки целовать; другая, имени которой он уже не помнил, помнил только бесстыжие поцелуи да то, как искусна она в игре на флейте, принялась гладить по плечам; немедленно поднесли и шербет в серебряной посуде, и зазвучала музыка, и одна из певиц подхватила мелодию, выводя напев спокойный и ласковый. Было невозможно гневаться, когда вокруг столько красоты. Когда так желают, так ласкаются, когда так близко, что и места для мысли не остается. Нет, глуп тот, кто не понимает, зачем мужчине харим.  Чтобы не думать о том, что за пределами харима.  – Не гневайтесь, наш солнцеликий господин!  – Помилуйте Абу Дуляма! – Он хоть и ликом не удался, однако вы бы послушали его стихи!  – Он хоть и бородавчат, но разве в том красота души?  – Оставили нас так надолго, наш повелитель, глаза выплакали, уже и жабы в эти лужи спешат!  – Не извольте нас подозревать, господин, Абу Дулям будет вести себя тихо!  – Уу, псицы, – прошипел евнух Динар, – уже и такому мужику рады, какой квакать может.  Аммар, смеясь, прихлебывал щербет; Бахджа, покачивая бедрами и звеня крошечными бубенцами на набедренной повязке, устраивала его удобнее; подушки, бесконечные подушки.  – За что, негодяйки злоязыкие, вы прозвали именем поэта эту несусветную тварь?  – А он, господин, такой же, как Абу Дулям, разве не видите? Важный, разумный, готовый поучить! – А как слово острое скажет, так и ускачет в кусты от гнева! – А если сжать в руках, выскользнет, потому что слизью покрыт.  Смеялся Аммар, смеялась красавица у него на коленях. Жаба, и правда, смотрела из своего убежища строго и сурово, как кади; глядишь, моргнет еще раз, лапкой утрется да и попросит отвечать на вопросы к экзаменации. А Бахджа льнула всем телом, покачивала бедрами, ерзала, растравляя, и было понятно, нужно взять ее, нужно насладиться и этим щербетом и в том найти успокоение. Вот к бедру ее прикоснулся, девушки другие поднялись, оставили их. Только певичка, скрытая занавесями, спрятанная в одном из ближних покоев, заливалась весенней птицей. А жаба все смотрела, серая, и вдруг, невесть с чего, ощутилось, будто лопатки обожгло, чужое присутствие. Как если бы уединился с женщиной, но не оказался достаточно один. Как если бы слышит кто-то, кто-то, кого бы следовало проучить за дерзость. Переупрямить, переломать, победить и таким образом. Как будто бы в таком положении, когда слушают, невольно слушают и понимают, берешь не женщину, нет, берешь, подчиняешь, присваиваешь, будто перстень на руку надеваешь, того, кто слушает.  Тьфу, а все жабой навеяло, глазами ее противными, кожей бледной. Все вдруг показалось неуместным, и Бахджа на коленях, и щербет, и музыка. Излишнее, как цветастые одежды – как говорится, что купцу к лицу... Аммар легко шлепнул девушку по бедру, приказывая подняться. Радость отлетела, затерялась. Душа привела не туда.  Ну, а куда вел шайтан, Аммар ибн Амир, конечно, не знал, потому что никто из рода Аббасидов никогда не ходил у шайтана на поводу.   *** Впрочем, и без всякого шайтана и его адских огней становилось все душнее. Потому и пошел Аммар вниз, мимо стражников, падающих ниц и стремительно распрямлающихся за спиной, как забавные игрушки, мимо Львиного двора, по краешку его мраморной глади, кое-где с червоточинами листьев (с ночи, видно, было ветрено, но ветру перерезали горло), вниз по лестнице, в Сад вазира, пустой с казни предателя Якуба аль-Муави. Халиф Амир, стремясь порадовать своего любимца, распорядился вкопать между мраморными глыбами пинии в кадках с особой землей, подходившей капризным западным растениям; под пиниями росли розы, поселившиеся тут не так давно. Пахло смолисто, благоуханно, даже голова кружилась. Был у покоев вазира временный жилец, был, да закончился, а розы от него остались, да так ухожены, будто садовник и в самом деле приходил каждый день, хотя распоряжений таких не было и отданы они быть не могли. Пуст был дворец, закрыт на ключ, и ключ этот тяжело свисал с золотого кольца на поясе у Аммара.  Он присел у фонтана, зачерпнул льдисто-серой, холодной на вид воды, обтер лоб и запястья. Следовало убрать розы, лишние. Выкорчевать. Сжечь. Чтобы никто не укололся.  Двери малого дворца аль-Муави и правда были заперты, ключ и правда висел на поясе, и был он крошечный, серебряный, извитой. Полгода дворец стоял пуст после недолгого оживления. Второй ключ был у Яхьи – что-то было нужно звездочету в вещах этого, третий был, можно сказать, выброшен в песок. Четвертый, кажется, у распорядителя дворца, главного евнуха, потому в открытом арочном зале, самом просторном покое дворца, можно было дышать без опаски, разве что от роз было сладко.  – Развел харим вокруг себя, – брезгливо сказал Аммар в никуда. – Тьфу, неженка. Баба.  Кто бы ему ответил? Никого не было в опустевшем зале. Под потолком в косом луче света, падавшем из круглого оконца, кружились серые пылинки. Зал был вычищен, как остов от мяса, после казни аль-Муави, а следующий жилец и не думал радеть о красоте. Аммар почувствовал, как против воли начинает закипать, вспоминая старую обиду. Подарили предателю лакомый кус, такое место, какое бы и Яхье не отдал; воодушевленный победой, провел сюда сам, помнится, смеялись еще, сравнивая горлицу с вазиром над монетой (ка-ко-го снабжения? ка-ко-го? ку-ку деньги!), а тот, спустившись, скосоротился вдруг, лицом скривился, как будто не лучшее место для него, а канал со сточными водами. А Аммар, Аммар увидел это – и огорчился! Будто неловко стало! Будто подарил кольцо, а оно со стекляшкой! Да как он посмел, чтобы владыке правоверных было за подобный дар неловко?!  Гнев халифа всегда имеет форму. Вот и сейчас он, как ураган, подхватил книги с тонконогого столика, сшиб их вниз, на пол. В каждом иблисом драном городе, где им доводилось обосноваться, находил себе пристанище, очередную Усадьбу Сумеречника, дыру, в какой и бедуинская мышь не опростается, устраивал там себе гнездо, подушками обложится, одеялами, чушью какой-то, нечисть поганую назовет так, что правоверному и не подойди даже – джинны! шашки! мерзопакость! – и там, всегда там, ходи к нему на поклон. А во дворце – недостаточно, видно, хорошо ему было. Всей и жизни: книги свалены, да розы, шакалом обмоченные, да меха на полу. И столик, на котором разложены приборы письменные.  Никому больше не нужен столик. Столик тоже опрокинуть, а потом сжечь, вместе с розами. А пока пусть по полу расплывается пятно красных чернил. Кровь все смоет.  Как сквозняк в темноте, страшно и легко, прошла мысль, что так и останется учиненный беспорядок. Никто не тронет ни книг, ни чернил, обойдут кругом, убирая другие части зала; покроется пылью – пять лет, десять? Двадцать? Впрочем, какое Аммару до этого дело? Пуст дворец, никто не живет. Всякой вещи, не служащей хозяину, судьба запылиться и пропасть. Впрочем, одну из книг Аммар поднял; простой переплет, ни одной картинки, разве что замята на развороте, и черкнуто на полях, вдавлено когтем, процарапано на бумаге напротив отделенного от других абзаца.  «Что касается будущего, то это область свободы, оно — возможность и решение. Человек — отец будущего, то есть его властелин. Потому не верю я в неизбежность истории. Воля есть то, что творит ее».  Каждое из слов по отдельности будто бы было верно и на своем месте, но в совокупности, переплетенные в одну фразу вязью, сближенные краями, буквы эти образовывали явную ересь, противостояли словам Пророка, были полны шайтановой гордыни. Такое мог сказать ангел из пустыни, но человек, написавший книгу, на подобное права не имел.  И здесь – предательство. А значит, все в этом доме надлежало вынести и сжечь вместе с розами, потому что всякая вещь под солнцем может и должна быть наказана. Высшим воплощением власти было – делать несуществующим. Порядок в божественной природе, халиф же порядка этого дитя, наместник Оберегающего, разъясняли кади. Что есть порядок? Мера всякой вещи. Что предстоит, когда вещь не соответствует имени своему и месту своему? Привести ее к смирению. Что есть высшее смирение для вещи? Исчезновение.  Думать об исчезновении, впрочем, было неприятно, тянуло, как ноющий зуб, потому Аммар сосредоточил на мысли все свои силы, прищурился, будто на яркий свет смотрел. Можно ведь легко вспомнить, почему важно испепелить, прижечь, как каленым железом прижигают гниющую плоть, жертвуя частью и спасая целое. Можно вспомнить, как надменно кривилось лицо, с каким спокойствием, с какой издевкой смотрел виновный, когда ему объявляли о ссылке. Как не удосужился даже обернуться, как бросил в лицо – как последнее слово – что-то на безбожном своем языке, прозвучавшее как оскорбление, как плевок. Нарочно не попросил толкования ни у старика Яхьи, ни у Айши, хотя она понимала, должна была понять – тем более именно с ней, именно её – а, пропади все в пекле! Сбежал так радостно, не оглядываясь, сбежал в степи предатель, видно, этого и хотел, так и грезилось; отыскал все же способ ослабить повод, да и пусть. Что же, Аммар, сын Амира, халиф и повелитель правоверных, принимает от каждого его собственный способ завязать удавку на шее и не мешает тем, кто хочет повиснуть на суку смоквы. Собака не нужна в покоях, не нужна у ложа и за столом. Место собаки – на охоте. Так и предателю нечего делать в столице, у стола, во внутренних покоях, пусть занимается делами там, далеко, где от него есть хотя бы какой-то прок, от разбитого его камня и полу-умения, полу-силы. А это место даже и жечь незачем, оно уже мертво, все здесь – тень воспоминания, морок.  Были в Медной Башне комнаты, учившие раскаянию: днем в них было невыносимо жарко, ночью кости ломил холод. Может быть, такие покои следовало выдать изменнику, не дворец аль-Муави? Тут, наоборот, в духоту было свежо, а зимой сухо. Аммар, отшвырнув кончиком туфли книгу, опустился на низкий диван. Снова заболело под ребрами, остро и глубоко, как сверло в ране прокрутилось. Прижав ладонь к боку и успокаивая боль, Аммар прикрыл глаза. Он здесь не задержится, скоро пойдет. Подышит еще немного и отправится дальше.  Когда же поднялся, время было ехать. Конь был оседлан и ждал у Львиных ворот, от сопровождения Аммар отказался, лишних людей брать не хотелось — нужно было торопиться, успеть до заката. Ехать пришлось долго: через весь город, минуя матерински сомкнутые руки стен, убаюкивающие дворец, через обезлюдевшие кварталы богатеев, через рынок. Все прилавки и окна закрыты были ставнями. Тысячи покойницких закрытых век ставней уставились на Аммара, и он, поторапливаясь, пустил коня в галоп. Выехав из города, он держался цепи холмов; вдоль реки, и капризный вороной все порывался искупаться, потом от реки налево, через барханы.  Здесь кончалось царство человека и начиналось царство песка. Тысячи тысяч шагов по волнам, над которым поднималось белое марево. Конь артачился, ступая; Аммар так спешил, что даже не прикрыл лица, и поднятая песчаная пыль, пена пустыни, мазала по пересохшим губам. Артачилась и сама пустыня, капризничала, не желала пускать. Поднялся ветер: как и всегда, из ниоткуда, будто бы вырвался из кладовых шайтана, вырвался и тысячами ветров завыл на все стороны, швырял песком в лицо, путал, кружил, ослеплял. Только высоко, в невидимом сейчас небе, сквозь вой и рев слышен был тревожный, яростный крик ястреба. Тени окружили Аммара, тени и создания, ими рожденные, повели вкруг свой изломанный танец. Просто ли тени? Души умерших, иссушенных песком? Или силат, друзья Тарика? Так легко было назвать его по имени, что Аммар понял — он спит. Тарик. Вот оно. Спит, и все возможно. И повторил в третий раз — Тарик. Ветер утих. Впереди, по белому песку, в сумерки легла дорога из лунного света, зыбкая и белая, как разлитое молоко. Где-то вдалеке, если мчать по ней, был оазис, и к оазису этому Аммар, сын Амира, спешил, ведь в оазисе этом было что-то, что он потерял и безуспешно силился найти, что-то важное, досадно забытое. Солнце заходило за гребни барханов, красной кляксой таяло, расплывалось, как чернила, разлитые по полу, и нужно было успеть, сегодня непременно успеть, иначе никогда уже. Никогда. Он ударил бока коня пятками, понукая, и тот взвился на дыбы, прянул в сторону, натянул поводья так, что не удержать, до боли в запястьях, и билось сердце бешено, как барабан. Где ты? Где ты?! Аммар проснулся от того, что лежал на руке, и кисть затекла до полного бесчувствия.  В дверь дворца аль-Муави стучали, во дворе было досадное оживление.  — Что там? Кто? — хриплым со сна голосом спросил Аммар. Ответил ему распорядитель покоев, евнух Мирза. Жирный и масляный его голос отвердел страхом, взбился: — Повелитель, смилуйтесь! Пощадите негодных слуг своих! Дверь распахнулась, скользнул евнух, слуги за ним. Пали ниц. Колени, лбы и полы одежд очистили пол дворца предателя. На зубах будто бы хрустел песок — мерещилось. — Что ты натворил? — Ваша благословенная супруга, повелитель… Упала, паланкин… Три часа вас искали, не отыскать… она… вазир… требуется решение… Заплакал какой-то из оскоплённых и круглых навзрыд, по-бабьи. Аммар ничего еще не чувствовал, но понимал, что проснулся не вовремя. Страх, как кошка, дает о себе знать из темноты, не показываясь. — Я язык твой поганый вырву, если не управляешь им! Что с ней?! — Роды, господин, — ответил евнух, говоря в пол. — Прежде срока. Несчастье. *** Было так жарко, что весенние птицы в саду женской половины подавились своими песнопениями и замолчали, но жары Аммар больше не чувствовал. За закрытыми тяжелыми дверями кричали страшно, будто бы раненый, зажимающий вспоротый живот. Снова и снова, то на одной ноте, то взвиваясь, то скатываясь на хрип. Кто же это кричал? Кто смел? И кто стоит рядом с ним сейчас, отвлекая докучливой болтовней? А, и верно, лекарь-лаонец, за которым не сразу догадались послать бестолковые бабы. Пока бежал через Львиный двор, семенящий позади главный евнух все рассказал: и как не справились глупые повитухи, и как медлили, чего-то выжидая, и как развел руками придворный лекарь, и как кинулись звать из города сумеречника, который недавно чудом спас позднее дитя префекта городской охраны.  О чем же он говорит? –– … а именно в том, что положение плода и размер его не позволяют и не позволят в дальнейшем провести разрешение от бремени. Естественными потугами ребенок не выйдет. Особенности смыкания костей таза роженицы, видите ли, довольно характерны для женщин ее происхождения, это результат родств… –– Я слышу много, а хочу слышать мало, – сказал Аммар и не узнал своего голоса. – Что значит – не позволяет? Когда она родит?  –– Никогда, государь. Без рассечения – никогда. Гибель ребенка неизбежна, а ее, скорее всего, отравит то, что от ребенка останется, если не удастся вычистить.  –– Я насажу твою голову на пику, лекарь. Яхья стоял рядом и качал головой, как качается бубенчик на шее осла. Гибель ребенка? Гибель сына? Услышать это, когда столько было сделано, чтобы сын жил? Когда столько терпения было израсходовано, столько омерзительных изменений в Айше принято; сейчас же и снова – так же? Сын, его мальчик где-то там, за дверью, не может увидеть свет. Он вдруг понял, кто орет надсадно – его жена. Понял и ощутил внезапную, обжигающую ненависть. И она его предала; обещала подарить наследника – и обманула, и он умрет в ее чреве. Ни одному из вас нельзя верить, предатели. Перед глазами стало черно.  –– Именем Всевышнего, если ты не спасешь ребенка, тебя нынче же вечером сожрут стервятники. Ты понял меня?  –– Я понял, государь, –– склонил голову лаонец; Аммару было странно, что лицо сумереничка все еще украшает вежливая улыбка, будто бы его совсем не пугала ни казнь, ни поругание останков. О, эта поганая привычка улыбаться! Каждый из вас, каждый, шакалы, смеетесь над нами, людьми, вертите нашими жизнями, если бы вбить ее с зубами вместе в глотку…  –– Ваше волнение естественно, государь. Вам не о чем переживать, ведь там, где я родился, слово медика дорогого стоит. Если договор наш таков, сегодня я спасу вашего сына. Вы подтверждаете?  –– Да, иблис тебя дери! –– взревел Аммар и в бессильной злобе сжал рукоять клинка, –– чего ты ждешь?! Спасай!  –– Подготовить инструменты, –– сказал лаонец, обращаясь уже к низкорослым, сморщенным своим помощникам, похожим так, будто все четверо они были родными братьями. –– Воды. Полотенца. “Прекрасную деву”, десять капель. Вы, –– палец его уткнулся в Яхью, –– вы присутствуйте и свидетельствуйте. Остальные покинут помещение, будут мешать.  Растерянно смотрели евнухи, зашептались вокруг: оставить благородную супругу халифа с незнакомыми мужчинами одной, в таком состоянии? Убрать служанок?  – Выполнять! – рявкнул Аммар, и было выполнено, ведь крик его всегда решал все недоразумения. Закрылись тяжелые двери еще плотнее, отсекая стоны и хрипы. Стало тихо.  Так тихо, что было слышно, как бьется сердце, стучит кровь в венах. Так тихо, что казалось, будто застал движение времени, и двигалось оно, шаркая ногами, как старый слуга. Шло время – и устало, остановилось, не двигалось более никуда. За дверью решалась жизнь его сына, его наследника, крови от его крови, желанного и долгожданного; того, о ком так пекся старик Яхья, того, кого так просил и ждал предатель; это вовсе не было важно сейчас, важно было только то, что ожидать невыносимо. Кто-то принес для халифа кресло, Аммар сел. Кто-то наполнил кубок, Аммар выпил, щербет показался кислым. Заклиная Всевышнего, принялся в уме своем играть в старую игру: пообещай жертву, и желанное сбудется. Если ты приведешь Фахра ко мне, Милосердный, я построю огромную масджид, роскоши которой не будет равных. Я велю раздать деньги нищим. Я велю объявить прощение всем, кто гниет сейчас в зинданах столицы. Я верну… Даже в голове было невыносимо это позволить, потому уцепился за тяжелейшую из жертв – что дается с болью, то угодно Всевышнему. Я велю призвать мерзавца и отступника обратно, хотя бы на праздники в честь рождения наследника. Так тому и быть, слышишь, Всевидящий? Слышишь, Справедливейший? Жертва велика, отдам бестрепетно, просто позволь случиться тому, чего ждал так долго.  Ангел в пустыне, в руках которого были весы, взвесил просьбу Аммара и жертву его, и жертва перевесила. Из-за закрытых дверей, из тишины, послышался резкий, яростный плач. Так плачут только дети, когда приходят в этот мир; няня рассказывала – плачут, потому что им не нравится, сколько люди грешат.  Вышел лаонец, не снявший белых одежд поверх своего золотого одеяния; белое было в крови, как же много крови, но все было не важно, ведь кончилось все хорошо. Вышли четверо его сморщенных безликих слуг, вышел старик Яхья, тихий и незаметный, как тень. На руках лаонца был сверток с крошечным человечком, краснолицым, с пугающе желтыми глазами, недовольно орущим и пытающимся извернуться. Но человечек этот показался Аммару прекраснее всех прочих, вместе взятых.  –– О Всевышний! –– он поцеловал ребенка в лоб и улыбнулся тому, как гневно Фахр (имя это они еще давно определили сыну вместе с Айшей – сын был самая большая их гордость и слава) закричал в ответ.  –– Готовы подарки для моей супруги? Я хочу видеть ее и благодарить.  Но двери комнаты снова были плотно закрыты. А перед дверями, будто бы закрывая их собой на засов, стоял звездочет и мудрец Яхья ибн Саид, и по морщинистым его щекам текли слезы.  –– Договор исполнен, государь, –– сказал лаонец, слегка склоняя голову. Лицо его все еще вежливо улыбалось.  И тут Аммар понял, о чем именно был этот договор. Во всем мире больше не осталось ничего, что не было бы мертво.