Чернилами и Кровью

Я буду с вами предельно честен и скажу, что я не имею ни малейшего представления, с чего сейчас начать. Томлюсь перед пустым листом и пытаюсь подобрать верные, ёмкие и метко бьющие слова, чтобы сходу дать понять, о чём эта история. Как вы видите, не слишком-то выходит. Изначально я и вовсе не планировал делать никакой подводки к основным событиям, всё же речь пойдёт далеко не обо мне, но я подумал, что нужно же всё-таки дать какое-то объяснение тому, как эта история попала в мои руки и впоследствии оказалась в ваших. Так, что именно послужило толчком ко всему этому не очень-то правдоподобному ходу событий? Что ж, я переехал в новый дом. Вот так всё просто. Шаблонно до дурости. И крайне, крайне опрометчиво. Мне не стоило. Вспоминая те события, я понимаю, что мне попросту не стоило и что всё повернуло бы в другую, кардинально иную сторону, будь я всего лишь чуть более придирчив в выборе дома или скорее уж откровенно дотошен. Но в моей стране отступила уже вторая по счету война — застал я, безусловно, лишь вторую, но все мы чувствовали отголоски первой, — и я был относительно ещё юн, и полон надежд на совершенно другую, впечатляющую жизнь — стоял на пороге чего-то нового. И чувствовал острую необходимость приобрести поскорее свой уголок, далекий от укромного, полноценное жилье, нечто свое, личное, после долгих месяцев жизни то в казармах, то в полевых условиях, деля пространство с десятками таких же, как я… стоит признаться, я слишком индивидуалист для таких вещей: крайне ценю — наверное, как и вы, да как большинство людей вообще, — выбор, волю, личное пространство. Вдобавок я своего рода пацифист, а потому война и вовсе не для меня, но кого вообще спрашивают? Что по-настоящему для меня — купить вот дом на отшибе, отремонтировать под себя и сидеть писать книги, творить, не разгибаясь. Рассказывать все истории, скопившиеся копотью в моих извилинах за непростые несколько лет, в которые я делал всё, что до́лжно и что мне претило, видел всё, что не хотел бы видеть вовсе. Тогда я наивно полагал, что видел в жизни всё. Эта книга, в общем-то, должна была быть именно об ужасах войны, чтобы излить всё, что было бы слишком тяжко хранить в черепной коробке, не расплескав на бумагу хотя бы часть. А по итогу я и вовсе не хотел бы больше упоминать здесь ещё хоть раз ту проклятую войну — не она главный герой этой истории. Но это, стоит признать, немного лукавство. Вероятно, ещё упомяну, не раз, но обещаю, только вскользь — просто потому что это не то, что можно так просто выкинуть из своей памяти. Скажу сейчас лишь ещё, что, желая изобличить всех, кто вынудил меня самого примерять амплуа убийцы, всучил мне винтовку в руки с наказом идти убивать, я намеревался использовать такие громкие красноречивые слова, как «монстры», «чудовища», «кровопийцы»… уже вырисовываются очертания всего масштаба иронии, верно? Как оказалось, не все монстры хладнокровно управляют армиями юнцов, или зверствуют на поле боя, или мародерствуют, наживаясь на чужом горе… Многие — настоящие — чудовища таятся в тени. Некоторые из них, как оказалось, обитают в подвалах. На языке противно чешется желание назвать их в таком случае крысами или тараканами, но это будет лицемерием и в высшей степени самообманом. Я в красках помню момент, когда увидел их впервые, и крысы — последнее, что могло бы прийти мне в голову. Итак. Подвал. С практической точки зрения мне он был не нужен. Подвал мне ни к чему, при покупке дома мне сразу сообщили, что под фундаментом строения — неразобранные завалы, настолько глубокие и прочно утрамбованные, что это всё равно что дополнительный крепкий слой земли, не более. Подвал глубокий, больше походил, наверное, на какое-нибудь старинное подобие бункера, но лаз к нему забился камнями при бомбежке городов в году этак семнадцатом. Я скверно разбираюсь в строительстве, для меня всё это — тёмный лес. Может, не стройся этот мой новоприобретенный дом второпях, почти сразу после той уже далекой первой мировой, ко всему этому делу с обломками подошли бы куда ответственнее, разобрали бы или что-нибудь вроде того, но по итогу — страна в экономическом раздрае, рабочие устраивают забастовки, большинство домов отстраиваются хоть бы как. Картина неважная, да. Во всяком случае, само строение мне нравилось, устраивали расположение и цена, и я не вникал в те подробности, что, честно говоря, не слишком увлекали мой ум. И всё же почему-то загадочный подвал меня заинтриговал. Совсем неинтересующегося практической частью, меня захватили возвышенные мысли, что могло бы там прежде храниться — уж вряд ли это было обычным погребом, слишком уж глубокий. Старик, которого я нанял с его командой помочь в разборке завалов, твердил, что ничего там храниться уже не могло, но я стоял на своем — раз уж это своего рода «бункер», выстоять он мог вполне, и лишь путь к нему безнадежно закрыт. Оставалось только добраться. Чтобы наверняка отыскать нечто, что могло бы послужить ещё одной идеей для книги. Каюсь, я всегда был чрезмерно жаден до любых вещей, которые можно вплести в историю, добавив ей остроты и всяких красок. Кто бы знал, что вот здесь я уже, верно, не ошибся. История, безусловно, выдалась щедрой на краски. Чёрные и красные, преимущественно. Работы велись долгие и изнурительные. Я сам принимал немалое участие, хотя, честно, физическим трудом уже пресытился. Не думал, что меня так увлечёт эта идея — всковырнуть эту обманчивую оболочку неприглядного дома, предвкушая и в то же время кошмарно опасаясь того, что оттуда может вытечь, — но да, увлекло. Сам дом, до этого смотрящийся так аккуратно и несокрушимо, был разворошен и раскроен, потому что иначе до подвала не добраться. Всё это дело обошлось мне в немалые средства, но я не чувствовал стеснения в деньгах и упрямо шёл к своей глупой цели. День за днём. Камень за камнем. Я всё больше приближался к пропасти, к вырытой себе же могиле. По мере того, как я приближался к ядру своих непонятных поисков, всё громче и заунывнее становился голос сомнений. Терзали опасения, что ничего толкового мне не найти. Что меня там могло ожидать? Голые стены да крысы? Или и вовсе всё те же неиссякаемые глыбы камней? Этой мыслью я терзался и в момент, когда меня вдруг окликнули. Я стоял наверху, прислонившись спиной к одной из немногих целых стен, тянул сигаретный дым, пытаясь унять все эти угрызения по причине своего бессмысленного времяпрепровождения, когда меня позвали. Потушив сигарету, я подошел к ограждённой дыре в полу и спустился по стремянкам в самую глубь — раскопано уже так много, что при спуске невольно захватывало дух. Чем ниже, тем темнее. Благо, здесь, разумеется, повсюду были развешаны фонари, тускло освещающие каменистое пространство. — Поглядите, — кивнул рабочий, меня позвавший, в сторону ещё более густой темени. Там же стоял и старик, оценивающий взором затянутых морщинами глаз какую-то стену. Лишь подойдя ближе и добавив свет своего фонаря к его собственному, я разглядел. Нет. Не просто стена. Дверь. Тяжёлая, местами проржавевшая, но крепкой стали. — Вы были правы, сэр, — будто нехотя признал старик. — И впрямь всё равно что бункер. Стоит целёхонький… Не задело. Я едва ли его слушал, завороженно глядя на непроницаемую, отдающую шлейфом неизведанных тайн дверь. Желающий уже шагнуть туда, в эту поразительную неизведанность, да хоть просочиться сквозь — как угодно, только бы уже заглянуть… — Закрыта? — спросил, проводя ладонью по грубому металлу, отдающему темным медно-бурым оттенком. — Естественно. Вскрыть — дело трудоемкое, понадобится время. Разумнее взяться уже завтра. Или вам срочно? Если чуть прибавите… — Нет-нет. До завтра так до завтра. Не потому что мне было жаль денег — нет, я готов отстегнуть, сколько попросят, даже куда больше, в разы. Потому что сперва попривыкнуть бы к мысли, что совсем скоро всё вскроется. Настроить себя на то, что там может ничего и не оказаться, чтобы не было слишком уж паршиво разбиваться об унылую реальность. Завтра. Совсем скоро. Пока мы поднимались, старик болтал что-то о том, что маклеры, мол, наверняка обкусают теперь себе локти — могли заломить куда более высокую цену, если бы только знали, что подвал-то относительно живой. Притом немалых, судя по всему, размеров — наверняка не просто сырая комнатушка. А я всё ещё в полной мере поверить не мог… Так и провел до самого вечера в самозабвенных мыслях. Уповая на то, что даже если там ничего не окажется — ну, в любом случае, я мог бы оборудовать это пространство так, как мне угодно. Сделать из этого настоящую писательскую мастерскую. Запираться от всего мира и окунаться в свои истории, ни на что не отвлекаясь. Уже лежа в постели — вернее, то был матрас, расстеленный по полу, потому что привычные блага, включая простую спальню, были мне ограничены из-за всех этих строительных работ, — я всё никак не мог перестать думать, вертеться, ворочаться. Представлять. Глаза попросту не смыкались. Находясь на первом этаже своего дома, мыслями я был уже глубоко под землей. Против воли я вслушивался в звуки безмятежной ночи. В стрекот сверчков, в слабое поскрипывание от ветра сухими ветвями по внешней стороне стен, а вместе с тем металлический скрежет… Сердце вдруг оступилось, когда до мозга докатилась очевидная мысль. Скрежет? Уже несколько сонный, я не стал панически вскакивать и бросаться на непривычный звук, счёл, что просто с чем-то спутал. Лишь замер, вслушиваясь напряженнее. А в груди копошилась странная тревога. Копошилась, копошилась и в одно мгновение разрослась до немыслимых размеров, стоило мне распознать следом и звук чужих голосов. Не могли же рабочие вернуться посреди ночи? Без моего ведома? Я сперва только сел в своей недо-постели, продолжая вслушиваться, но звуки не стихали, и я беззвучно поднялся с пола. Будучи лишь в штанах, накинул на себя потертую рубашку, не застегивая. Босыми ногами прошел по грязному от работ полу. Спутать было невозможно. Голоса доносились из той комнаты, где на долгие уже месяцы разверзла свою пасть злополучная дыра в полу. Сердце било недоумением. Ни единой толковой мысли. Ни единого адекватного объяснения. Глаза постепенно привыкали к темноте — включать свет или хотя бы фонарик я не рисковал, чтобы не навлечь на себя ненужное внимание, — и двигался я туда, откуда вроде был звук, надеясь по-прежнему, что мне лишь показалось, ведь голоса уже стихли, а входная дверь, которую я только что миновал, определенно закрыта. И всё же, вопреки здравому смыслу, перед поворотом чуть задержался, собираясь с духом. Неуверенно, осторожно выглянул из-за угла. Мгновенно скрывшись обратно. Силуэт. Там. В комнате был чей-то силуэт. Дыхание встало поперек горла. Я вжался спиной и затылком в стену, несколько каштановых прядей упало мне на глаза, и я нервозным движением зачесал их обратно, после этого стиснув их пальцами, сильно, до боли, будто боль помогла бы мне прийти в себя или выпутаться из этого нежелательного сна. Кому могла потребоваться эта неприметная, временно разобранная на части развалюха? Кто стал бы её грабить? Несколько кошмарно долгих секунд я пытался уложить ворох всех размытых мыслей в голове и взять себя в руки. В конце концов, попросту постыдно бояться какого-то незваного гостя после всего… Мне надо было вооружиться чем-нибудь, наверное, лучшим вариантом было бы подняться наверх за припрятанным револьвером, но я опасался привлечь этим внимание, поэтому взялся за лежащий неподалеку убогий лом. Так себе защита, но лучше, чем ничего. Крепко сжимая в руке прохладную тяжелую сталь, я вновь выглянул из-за угла, совсем-совсем немного, буквально краем глаза. Юноша. Всего лишь какой-то юноша. Без всякого оружия. Выглядящий… странно. Вроде и в порядке вещей — брюки да рубашка, — но было в этом одеянии что-то выбивающееся. Крой что ли не тот, непривычный. Более свободный, с широкими рукавами. Вроде белая, а вроде с непонятным раскрасом… Нет. Не с раскрасом. Стоило ему сделать шаг в сторону, обратно к дыре — из которой он, видимо, только что поднялся?.. какой бред… — и попасть под лунно-фонарный свет, льющийся из окон, я разглядел. Это пятна. Почти по всей ткани. Пятна, разводы, уже давно засохшие и побагровевшие… я знал их. Я знал, что так выглядеть на одежде могла только кровь. У меня перехватывало дыхание, но я не мог отвести взгляда, словно его приковали к незнакомцу цепями. Видеть его целиком я не мог, ракурс неудачно срезал куски, но местами я выцеплял. Угольного цвета волосы, строгий профиль лица, настолько правильный, скульптурный, словно высеченный резкими штрихами из камня. Настолько бледный, как если бы годами не видел солнца, и если он действительно выбрался из дыры и всё это время… нет. Нет, я тут же отмел эту мысль, даже качнул головой, не веря. Не веря. Это абсурд. Всё, что я видел — абсурд, но не мог из этого сна воспрять и освободиться от оков оцепенения. Лишь наблюдал. Юноша… нет, наверное, всё же ближе к молодому мужчине — выглядел определенно младше меня, может, на пару лет… но что-то в его фигуре казалось непонятно и необъяснимо зловещим. Настолько пугающим, что у меня — у меня, человека, пережившего годы непрекращающегося ужаса, — стыли жилы. Неугомонный орган в груди продолжал бить набатом, склонять к незамедлительному побегу, раздирать грудную клетку внезапным страхом перед неизвестностью. Перед ним конкретно. Дальше — хуже. Незнакомец склонился вновь к дыре в полу, джентльменски протягивая руку. Секунда, и показалась другая, тонкая рука — определенно женская, — принявшая его помощь, чтобы неспешно подняться по шаткой лестнице. Явить свой сверхъестественной красоты облик. Если относительно парня ещё возникали сомнения, то это одеяние… расшитый узорами и кружевом корсет туго обхватывал талию, скромно открывал декольте и местами был замаран — боюсь, что тем же, что и рубашка незнакомца, — пышная юбка в несколько слоев мягко струилась и шуршала по полу, отчего подол уже весь выпачкался в подземной и строительной грязи. Так сейчас не выглядят. Так вообще не выглядят. Не может быть ни у кого настолько бледной кожи, как будто даже немного светящейся изнутри от слабого отблеска лунного света. Не может быть ни у кого такой чарующей медлительности в движениях, как будто смотришь на немыслимым образом ожившую скульптуру. От худобы, непонятно как не портившей её вид, выступали ключицы, плечи казались совсем-совсем хрупкими, она вся выглядела почти хрустальной, такой, что её тронешь, и она попросту раскрошится. На плечи ложились распущенные темные волосы, которые не могли лежать так аккуратно, если она действительно только-только выбралась из-под земли, но они лежали — опрятными, нежными локонами. За свои двадцать шесть я встречал немало женщин — самых разных, совершенно. Таких я не встречал. Показалось даже, что отступил, задвинулся подальше весь страх, и теперь сердце так галдело по другим, смехотворным причинам. Никогда я не разделял всей этой романтичной чепухи и не верил в великую любовь с первого взгляда, но сейчас я был готов поверить во всё и влюбиться — в одно мгновение. Её осторожная поступь… бесшумные, грациозные шаги, пока взгляд, от меня утаённый, исследовал пространство, заворожённо смотрел на убогие, покоцанные строительными работами стены, на открытые настежь окна. Незнакомец — настолько неподвижный, что я всё никак не мог перестать видеть в нём всего лишь древнюю статую — следил за каждым её движением с такой же пристальностью, как и я. Но, в отличие от меня, как будто ничуть не удивился, стоило девушке вдруг осесть на пол. Юбки вновь зашуршали, сложившись вокруг неё тёмным облаком. Видеть я мог лишь её профиль, но не различить не мог — как вздрагивают от беззвучного плача её плечи, как блестят на скулах стекающие дорожками капли… Я чувствовал себя настоящим глупцом, невозможным болваном, но первое, чего мне захотелось во всем этом необъяснимом кошмаре — к ней. К ней, приблизиться, сесть рядом, утешить, отчего бы она ни плакала… Вместо меня это сделал незнакомец. Сел напротив неё на одно колено, расслабленно уперевшись на согнутую ногу локтем. Чуть наклонил голову в попытке заглянуть в опущенные глаза. — Ну что ты, моя милая Аннабель… разве не об этом ты грезила годами? — Никак я не мог себе этого объяснить, но от этого мягчайшего, шёлкового голоса у меня по коже сквозняком прошелестел холод, въелся внутрь, вонзился сильной тревогой меж ребер. — Неужели мне даже улыбки твоей не увидеть? Он протянул к ней руку, чтобы ласково вытереть слёзы. Но внезапно взметнулась её собственная рука, так стремительно, что мне показалось, будто я моргнул и упустил пару секунд, хотя я не смыкал глаз вовсе. Тонкие пальцы крепко сцепились на его запястье, останавливая. Девушка подняла голову, и пускай на щеках всё ещё блестели робкие слезы, её взглядом можно было оледенить округу в радиусе нескольких миль и более. Такой силы холодный, полный яростной ненависти взгляд, что, будь на месте парня я, по меньшей мере отшатнулся бы, не выдержав. — Вновь меня коснешься, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты всё же остался без рук вовсе, — произнесла она так тихо, что мне приходилось напрячь слух. — Уж теперь возможностей у меня сполна. Тон, одновременно ровный и звенящий напряжением, казался процеженным галлонами яда. Незнакомца это ничуть не смутило. Край его рта потянуло в сторону в подобии язвительной улыбки, но взгляд, вопреки этому, насколько я мог разглядеть, казался будто бы отчасти… восхищенным? Аномально завороженным прозвучавшей из её уст жестокостью. — Надо же, как иначе мы теперь заговорили, — бархатно протянул он. — Вернулись окончательно к началу? Я не понимал. Как себя вести. Что делать. Череп будто наполнили ватой, запихали её до упора, вытеснив любые здравые мысли, и я не мог даже просто шевельнуться, прикованный ко всей этой картине, которая вовсе была не для моих глаз, и, по-хорошему, мне следовало бы элементарно бежать, но я не мог. Оторваться. Не мог. Тело уже немело от неподвижности, я не мог застыть на долгие минуты, как могли они, и я осторожно, совсем-совсем тихо переступил с ноги на ногу. Половица-предательница под моей ногой… Чертова половица. Оба. Оба повернули свои головы в мою сторону. Одновременно. Я отпрянул, как будто обжегшись. И впрямь обожгло, ошпарило — страхом, дрожью перебравшем позвонки. Бежать. Всё, всё во мне кричало — пульс в висках, сердце в груди, грохотало, вопило, — бежать. Но успел я сделать назад лишь пару стремительных шагов, как уже столкнулся спиной с чем-то… с кем-то. Дернулся, трепыхнулся, резко обернувшись… и взгляд напоролся на — черт возьми — всё того же незнакомца. Но он ведь буквально мгновение назад был… — Какая досада, — с напускной раздосадованностью прицокнул парень языком. — Никакого интереса. Наступал. Медленно. Так медленно, что я точно мог бы ещё успеть убежать, если рвануть внезапно в сторону, но всё, что я делал — отступал назад под властью его взгляда. Будто бы безразличного. Холодного, но горящего — неестественным бордовым цветом, прорезающимся даже сквозь полумрак. — Трудно не слышать твоего оголтелого сердца, но это ж какой неуклюжестью нужно обладать, чтобы выдать себя ещё и так. Всего миг. Я заведомо тщетно попытался замахнуться своим никчемным оружием — и уже в ту же секунду ледяная хватка одной его ненормально сильной руки смыкается на моем предплечье, так, что едва не слышится хруст, и мои пальцы сами разжимаются от тупой боли, выпуская с грохотом бесполезный лом. Другая его рука — на моей шее. Затылок прошибло дробящей болью от столкновения со стеной, выбившего все мысли и весь воздух из легких, которые сумели выплюнуть только жалкий хрип, прежде чем воздух перекрыло напрочь. Перед глазами пленка, но я сумел. Разглядеть. Винного цвета радужка заплыла чёрным, буквально заплыла, потеряла всякие очертания, слившись со зрачками и став лишь размытым темным пятном посреди белков. Капилляры в них полыхали тем же чёрным цветом, и вены… на бледной, почти серой шее — проступили куда отчетливее, пугающими тёмными полосами выглядывая из-под ворота окровавленной рубашки. Весь ужас достиг таких размеров, что внутри больше и не осталось ничего, разъело неизбежностью, как щелочью, и одна только мысль — это конец. Это Смерть. Прямо передо мной, в необъяснимом чудовищном обличии. — Демиан. Голос, твердый, стальной, разрезал ледяным лезвием толщу моего ужаса. Этот тон обладал такой силой, что, клянусь, мог бы поставить на колени наистрашнейшего, пропащего гордеца, но чудовище прямо передо мной даже не обернулось, и пелена в моих глазах мешала мне разглядеть, шевельнула ли эту стылую каменную маску хоть одна эмоция. — Смею предположить, своим освобождением мы обязаны исключительно этому человеку. Почему бы тебе не оставить его хотя бы из благодарности? — Благодарности… — незаинтересованно повторил он, но хватка чуть ослабла, даря воздуху путь к горящим уже от боли легким. — Не ты ли совсем недавно говорила, как голодна? — Я также говорила, что убивать никого не намерена. Мысли перепуганным полчищем метались у меня по черепу, кипели, жгли, и я не мог уловить сути, хоть как-то всю эту чертовщину объяснить, одни только дикие «голодна» и «убивать» эхом били по воспаленному мозгу. Всего один рывок, и я уже не прижат к стене, а повернут лицом к девушке, пока хватка на моем теле всё не слабла. Напротив — бледные пальцы вцепились мне в волосы, грубо наклоняя вбок мою голову едва не до хруста шейных позвонков. Я попробовал дернуться, вырваться, хоть как-то, но чудовище этого как будто даже и не заметило, настолько малозначимой в сравнении с его необъяснимой силой эта попытка оказалась. — Ну же, Аннабель? Разве тебе хотя бы попросту не любопытно попробовать спустя столько лет человеческую? Новая порция ужаса сжалась внутри меня склизкими клубками. Потому что я наконец увидел вновь, сквозь размытость в глазах, то прекрасное лицо. Искаженное, омраченное тенью то ли злости, то ли… Сердце провалилось куда-то вниз. Багроватые её радужки вмиг размазались чёрным цветом, в точности как у моего мучителя всего минуту назад. Тонкие вены на запястьях и шее почернели подстать капиллярам в глазах. Дыхание моё изорвалось, сбилось, и тяжко вздымалась грудь, в которой каждым гулким ударом по рёбрам отсчитывались секунды до неминуемой уже гибели. Я был уверен. Ждал. Почти уже смиренно. Знал, что она сейчас бросится на меня, как бросился тот, кто меня крепко держал, не давая этой участи избежать. — Как это утомительно… — неожиданно заявила девушка с не менее неожиданным спокойствием, прикрыв глаза, будто пряча их черноту, либо же избавляя себя от искушения, хотя я не сомневался, что если это чудище позади меня слышало моё сердце, то и она, разумеется… — Ты сам себе не тошен? Ты взаправду, спустя столько лет оказавшись на воле, первым делом изворачиваешь всё в свои вечные игры? За моей спиной — усмешка. Сильный толчок в лопатки, и вот мои руки и колени уже с грохотом столкнулись с полом, вынуждая распластаться между двумя губительной красоты монстрами. Клянусь, такого страха, первобытного, дикого, взгрызающегося до самого нутра, я прежде не испытывал. Раньше я хотя бы умом понимал, что по ту сторону — такие же, как я, вынужденные и обречённые, люди, обычные люди с обычными жизнями. Но в ту ночь? Они? Далеко, очевидно, не люди — как будто были сотканы из теней самой ночью, нужные только чтобы нести гибель. — Ты меня знаешь, — почти равнодушно заявил незнакомец. — Я никогда не упущу возможности утолить интерес. Горло по-прежнему сдавливало фантомом той крепкой хватки, и я едва дышал, едва мог поднять голову, взглянуть на ту, что, я чувствовал, не сводила с меня пристального взгляда. Бежать бы… бежать. Внутренний голос по-прежнему верещал, приказывал подняться и броситься подальше отсюда, спастись, пока не поздно, но нечто мне уже подсказывало, нашептывало мертвенным голосом: уже, уже поздно. — Да. Знаю, потому и говорю. И какое же это блаженство, в кои-то веки тому воспрепятствовать. — Девушка подобрала юбку платья, чтобы подол не волочился по заваленному строительным мусором полу, и, бросив безразличное: — Развлекайся без моего участия, — отправилась к дверям. — Куда ты направляешься, позволь узнать? Незнакомец показался мне чуть отвлечённым всей этой сценой, и я собрал все силы, чтобы хотя бы немного отползти — к стене. На большее меня не хватало, даже к лежащему в нескольких ярдах от меня лому подорваться не мог, и как же я ненавидел себя за это... Голову колола на части, как топором, боль от недавнего удара. Тело неподъемное, тянулось балластом к полу. Лёгкие и горло по-прежнему надсадно ныли. Гладь стены чувствовалась за спиной приятно, позволяя быть хоть как-то в горизонтальном положении, но невыводимо затаенный уже в жилах ужас мешал дышать, двигаться, что-то предпринять. Всё, что я мог — свидетельствовать развернувшейся передо мной драме, на фоне которой я чувствовал себя ничтожной мошкой, случайно залетевшей в кадр, и теперь решается, прихлопнуть ли меня или оставить… — Как и обещала, — невозмутимый ответ, даже не повернувшись. — Встречать рассвет. — Анна. Только в тот момент я осознал, что прежде истинного льда в его тоне в ту ночь не слышал. Надменность, язвительная колкость — верно, всё это, но не та властная сталь, которая вынудила девушку остановиться. — Ты бы хотя бы выбрала что-нибудь не столь болезненное, — уже не так холодно, скорее устало, снисходительно… Девушка рассмеялась. Этот смех, мягкий, ласкающий слух, отдавал в то же время чем-то отдалённо кладбищенским — такой смех можешь услышать в полном призраков доме, если в них верите. Нечто совершенно потустороннее, неземное, такое, что внутренности опасливо потягиваются, ерзают в тревоге. Мгновение — и незнакомка уже оказалась рядом с парнем. Глядела на него снизу вверх, но будто свысока. Уверенно, без единой щепотки робости. — Прекрасно, — прошептала она. — Поделись со мной любыми другими способами, и я с удовольствием выберу иное. — Чудовище молчало, и пускай его лицо казалось мне мраморной маской, мне почудилось, что на точёных скулах в сдержанной злобе шевельнулись желваки. — Нет? Всё ещё нет? Вот видишь, Демиан, кажется, ничего, кроме самосожжения, мне не остается. Слова о самосожжении, ужасающие, звучали всё так же не менее ужасающе спокойно. Буднично. Как уже прискучившая рутина, мысль, с которой она давным-давно свыклась. Боль в затылке продолжала разрастаться, то даря мне сознание, то отнимая его, затягивая всё пятнами, и я упустил секунду, когда девушка уже исчезла, словно её и не было. Таинственный призрак, не оставивший ни намека на свое недавнее присутствие. Незнакомец только качнул головой с бесконечной усталостью, словно был вынужден говорить с непутевым, отбившимся от рук подростком. Я полагал, что он либо тут же расправится со мной, либо отправится следом за исчезнувшей, но он не спешил. Без особого интереса подошел обратно к дыре, осматривая строительные материалы. Меня посетила жуткая мысль, словно он нарочно даёт этим сбежавшей девушке фору, дает ей время набегаться и побыть вдали от него хотя бы пару минут, как всё те же взрослые дают детям мнимость свободы, но после он обязательно её настигнет. Я не знал, так ли это, не знал, быть может, это мой неугомонный разум вылавливает потаенные смыслы там, где их нет. Во всяком случае, я — пускай и не ведал, кто или что они, что между ними, что он с ней сотворил — прекрасно видел ту кристально чистую к нему ненависть в её взгляде и ловил себя на безвольном желании, чтобы это чудовище девушку не настигло. Но в то же время — меня диким образом пугало, что она так просто оставила нас наедине, оставила меня на растерзание затихшего в своих мыслях незнакомца, намерения которого угадать невозможно. Тишина исчитывалась невыносимыми секундами, а затем его внимательный взгляд вновь обрушился на меня, и сердце моё постыдно дрогнуло. Перед ним, казавшимся младше меня, я чувствовал себя совсем мальцом, беспомощным и тошнотворно слабым. Как не было всех тех лет войны, бесконечных смертей на моей памяти и крови на моих руках. Теперь я был совершенно беззащитен перед лицом чего-то непостижимого, ничтожен в своей приземлённой человечности. — Не дрожи ты так, — насмешливо бросило чудовище. — Ещё пара мгновений, и я оглохну от твоего пульса. Я не понимал, считать ли этот небрежный тон шансом на моё спасение или наоборот. Я не понимал, верить ли своему предчувствию, которое подсказывало, что, быть может, незнакомец мог бы и отпустить?.. — Считай, тебе повезло, — прозвучал ответ на мои неозвученные вопросы. — Хотелось бы смаковать первую за столько лет порцию, но сейчас мне, полагаю, следовало бы всё же удалиться, пока юная Аннабель не натворила глупостей. Я не впустил в лёгкие облегчение — или, может, это мозг ещё не в полной мере обработал прозвучавшее, — поэтому не удивился и не впал в ещё больший ужас, когда около дверей незнакомец всё же остановился, как будто мог передумать. Повернулся ко мне. — Который сейчас год? Мне пришлось через саднящую боль сглотнуть, проталкивая по глотке ком. — Сорок шестой, — ответил я сиплым, охрипшим от недавнего удушья голосом, и меня вдруг посетила сумасшедшая мысль, а не стоит ли уточнить и век. Но парень лишь хмыкнул, обвел напоследок взглядом пространство. — Занятно… И он, как и незнакомка совсем недавно, просто растворился в воздухе. Миг, и его уже нет, дом пуст — за исключением меня, по-прежнему неспособного подняться на ноги. Я смутно помню, что было после. Дальнейшие часы я провел в страшнейшем помутнении рассудка. Далеко не сразу поднялся на ноги. Далеко не сразу смог исправно дышать. Как маленький ребенок, сжался всем телом, пытаясь перебороть одолевающую меня дрожь. Колотило, как при лихорадке. Тело казалось мне парализованным — скованным всё тем же страхом и неверием, непониманием, тотальной растерянностью. Я не мог вникнуть, что правда остался жив. Я не мог признать всё увиденное явью — всё это было слишком абсурдно, слишком неправдоподобно, чтобы так просто поверить, будто я мог сейчас столкнуться… с кем? С чем? Что это могли быть за нечеловеческие создания? Мой мозг пытался наиболее безболезненно это переварить и упрямо хранил мысль, что я, должно быть, потерял сознание, должно быть, надышался строительной пылью, и всё это мне привиделось, всё это было вздорным сном. Однако я, вопреки этому, долгое время затем не сводил глаз с дыры в полу, словно оттуда в любой момент могло выползти ещё больше чудищ. Глядел на окна в нетерпимом ожидании рассвета — как будто луна заберет с собой все кошмарные образы и солнце одолеет расплескавшийся по дому мистический мрак. И когда оно наконец рассекло темень тусклыми лучами, я наконец решился. Через силу и ужасную головную боль разломил путы оцепенения. Выглянул в окно, будто создания всё ещё могли быть там, но, конечно, не было ни намека на то, что те вообще существовали. Что мне не привиделось, не приснилось… Я вооружился первым, что попало под руку, — всё тем же жалким ломом, который мне и прежде не сильно-то помог, и фонарем. Возможно, мне следовало бы бежать из этого дома со всех ног. Возможно, мне следовало бы дождаться нанятых мною рабочих, чтобы спуститься с ними. Но рассудок мой был неизбежно расшатан, и я не мог ждать. Может быть, это во мне играла безрассудная жажда несвойственного мне адреналина, может быть, тело за столько лет волей-неволей привыкло к острому чувству страха и теперь само тянулось к риску, хотя прежде, до войны, я на подобном себя никогда не ловил. Вспоминая теперь то утро, я все-таки думаю, что не зря спустился один. Неизвестно, как отреагировали бы другие на всё, что увидел тем утром я. И вот, с сердцем, которое, казалось, так и не думало угомонить свой неистовый темп, я отправился вниз, чтобы проверить, узнать, понять наконец, что это была за чертовщина, найти доказательства тому, что всё это было лишь больной выдумкой моего разодранного войной подсознания и подвал совершенно пуст. Спускался я осторожно, медленно, как будто до последнего оттягивая. Зажёг по пути все светильники, что были развешаны стенам. Подступался к двери опасливо. Увесистость лома чуть придавала мнимой уверенности, но что-то мне подсказывало — если в этом гнезде затаились другие твари, никакое оружие меня снова не спасет, даже вооружись я револьвером. И всё же я шагнул ближе. И всё же увидел — дверь, которая казалась неподъемной совсем недавно, распахнута настежь. Словно приглашая. Зазывая меня внутрь. Я ещё немного помялся на одном месте. Это почти оскорбительно. В конце концов, солдат я или нет? Да, конечно, стоило посмеяться с тех мыслей… я, всё тот же «солдат», всего несколькими часами ранее трясся при виде двух невооруженных людей, притом видом слабее и младше меня. Но в тот миг, в дверях, я тешил себя мыслями, что, как ни крути, годами я глядел смерти в лицо. Как бы я ни противился войне все те годы, её бремя на меня всё же было взвалено, и я выстоял. Пройти теперь всего лишь в какую-то темноту навстречу неизвестности?.. Ну, об этом я и мечтал же, ещё днем, разве нет? Двери массивные, двойные. За ними — некоторое пустое пространство, совсем голое и темное, словно своего рода прихожая. А затем — уже обыкновенные входные деревянные двери. Словно и не подвал вовсе, а лишь ещё один жилой этаж. Стоило мне ступить внутрь, пройти глубже, меня едва не вывернуло наизнанку, как тряпичную куклу, швами наружу. Первое, что ударило по голове — запах. Тяжелый, удушливый, остро режущий носоглотку. Металлический. Мне знаком густой запах крови, но даже мне он выстрелил сейчас по ещё ноющим вискам и вызвал яркое, отдающее резью чувство тошноты. К нему вдобавок — горький запах табака, намертво въевшийся в стены. Чем вообще дышать? Как здесь дышать? Второе — странное, необъяснимое ощущение, от которого мурашки расползлись по спине и рукам. Я не слишком люблю церкви, меня в целом сложно назвать человеком трепетно верующим и чтящим все заповеди, но я прекрасно знаю это всё же несколько приятное чувство легкого воодушевления, когда ступаешь на священные территории. Там было нечто совершенно противоположное. Промозглое, скользкими щупальцами объявшее внутренности. Мрак, лишь немного рассеянный моим фонарем, как будто давил на плечи, и я даже не заметил, как стал чуть сутулиться. Ежиться и задерживать дыхание — только бы не впускать в легкие этот концентрат непонятной мне мерзости, витающей в воздухе. Честно, я больше скептик, чем истинно верующий. Но ощущение у меня было, что меня занесло в настоящее демонское логово. В тот же миг, как я в полной мере огляделся, стало очевидно — никакой это не бункер. Крайне сомнительно, что во времена, когда этот подвал отстраивался, такое понятие, как бомбоубежище, вообще существовало. На вид это место казалось дополнительным этажом обычного дома, пусть и почему-то подземным. Масштабным, отдающим кричащей роскошью. Я оказался в какой-то, наверное, гостиной. Свет фонаря поочередно вылавливал совершенно разные детали, и, не будь здесь этого немыслимо отталкивающего антуража или будь хотя бы света побольше, может, пространство и не показалось бы таким зловещим. На стенах, украшенных орнаментом, — картины в массивных деревянных рамах, гобелены, пол устлан ковром, который когда-то наверняка выглядел роскошно… Вся мебель, коей было немало, обита либо плотным бархатным ситцем тёмных цветов, либо кожей. Пыль лежала на мебели слоями, и все углы были заняты сетями паутин. На резных столиках — посуда, притом вся использованная: хрустальные графины, бокалы, старинные чаши… настолько запятнанные, что казались обугленными изнутри. Я не смел убрать из рук ни лом, ни фонарь, поэтому не взял посмотреть поближе, но и так для меня не оставалось сомнений: этот тёмный слой в чашах — от крови. Всё той же засохшей крови. Казалось, всё в этом жутком месте было пропитано если не самой кровью, так её запахом точно. Внутри меня всё плотнее шевелилось отвращение, но я не мог просто уйти. Продолжал изучать. В золотистых подсвечниках запрятались огарки свечей, совсем малые их остатки, непригодные уже к горению. Несколько книг, покрытых пылью настолько, что обложки не разглядеть — я не стал их трогать. Двинулся дальше. По коридору. Шёл по нему со всё тем же страхом, жмущимся в груди. Рубашка неприятно липла к телу, и голова по-прежнему отдавала тупой болью, а от тошнотворного металлического запаха одолевало периодами отвратное головокружение. Я открывал скрипучие двери, не проходя дальше порога — окидывал беглым взглядом, желая лишь убедиться, что здесь больше никого нет, и поскорее убраться отсюда. Либо же отыскать наконец то, что я искал, сам пока не ведая, что именно. Как будто самого факта существования всей этой обители мне было мало. Спальня, в бордовом цвете: стены с панелями, массивная кровать с деревянной резьбой и балдахином; всё те же сгоревшие до основания свечи и всё та же паутина по углам. Другая спальня: либо так казалось вновь из-за темноты, либо она действительно была почти целиком затянута черным цветом; чуть масштабнее предыдущей, с дверью внутри, непонятно куда ведущей, но туда я проходить уже не стал. Чем дольше я здесь находился, тем больше становилось мне не по себе, и я двинулся дальше по коридору, открыл следующую дверь. Изумленно застыв на пороге. Своего рода кабинет, пространный, широкий, и стен не видно за многочисленными полками, полными книг… Посреди комнаты — письменный стол из тёмного дерева, заставленный стопками. Вот здесь я решился пройти вглубь. Оглянувшись в коридоре на случай, если там некто мог бы всё же притаиться и ожидать упадка моей болезненной бдительности, я зашел внутрь и на всякий случай закрыл за собой дверь. Подошел ближе к столу. Кабинет не был застлан ковром, и на полу около стола отчетливо виднелось пятно, цвет которого преследовал меня всю эту кошмарную ночь. Кляксой по полу распласталась и уже давным-давно высохла кровь. Я чуть скривился и через силу отвел взгляд к самому столу. Сперва мне казалось, что стопками на нём и возле него лежат всё те же бесчисленные книги, но под светом фонарей стало ясно — нет. Дневники. Один из них лежал раскрытым ровно посередине, рядом с перьевой ручкой и пустой, грязной чернильницей. Я опустил лом — надеясь, лишь бы мне это потом не аукнулось, — и поднёс фонарь ближе к развороту раскрытого дневника. Почерк витиеватый, вычурный, интуитивно кажущийся мне женским. Та девушка… это всё, стало быть, — её. Её записи. Взгляд сам упал на случайные строки. «Я уже давно не верю в божье милосердие, но теперь уже готова вновь молить ему, готова встать покорно на колени и сложить руки в мольбе, лишь бы это не оказалось только играми моего рассудка, лишь бы это значило действительно то, о чем я наивно и трепетно думаю…» Я прочёл снова. Снова и снова вчитывался в строки, не в полной мере ещё осознавая, что я откопал. Как же меня всё это заинтриговало! Обгладывало жадным интересом до кости. Казалось даже, бесследно отступила любая оторопь, позволив мне самозабвенно насыщаться всей этой мистической тайной. Меня будто снова охватило какое-то безумное помешательство, я как не в себе листал страницы — не только этого дневника, но и лежащих рядом, взглядом впивался в совершенно разные строки и слова, сути которых даже не улавливал. «…Почему всегда, всегда любое мое самопожертвование по итогу так ничтожно напрасно?..» «…Раз уж я теперь знаю, что ты позволяешь себе читать… я даже не стану таить, надеюсь, ты это прочтешь, прочтешь, как безумно я мечтаю, чтобы ты горел в преисподней — в сотню, тысячу раз дольше, чем уже прожил. И, полагаю, это будет долго…» «…Он лгал мне. Безусловно, ничто кардинально в моих обстоятельствах от этого не переменилось, но, боже, конечно… конечно, он лгал…» «…Каким же стыдом меня обжигает при одной только мысли…» «…Мне не стоило бы забываться… Я клянусь — перед богом и собой, — что это ничего не значит, я лишь вынуждена…» «…Я давно уже не узнаю своего отражения, но худшее — с каждым годом я перестаю узнавать себя вовсе… Разве стала бы прежняя я?..» Разрозненные отрывки. Из разных тетрадей, из разных частей. Всё, что попадалось на глаза. Поглощал, даже не понимая… Единственное, что я понимал отчетливо — принцип оформления, у всех её записей. В начале каждой страницы был краткий очерк, куда менее разборчивым почерком, чем всё, что следовало за ним. С куда большей путаницей мыслей и порой — кляксами, размазывающими слова. Будто бы сплетение эмоций, своего рода аннотация, предваряющая всё, что шло следом. Сразу за этими словами наверху страницы следовала линия. Настолько яркая, неподдельной злостью врезанная в лист пергамента, что порой могла надорвать бумагу. Отделяющая этот краткий очерк от пространных полотен, куда более подробно описывающих всё, что с ней происходило, вплоть до мельчайших деталей. Ещё даже не вникнув в полной мере во всю нереальность ситуации, я уже подсознательно представлял, как можно бы это оформить… я не ведал, не имел ни малейшего представления, что именно написано на всех этих страницах, но мой мозг уже стремительно вырисовывал, как бы это выглядело: все эти краткие очерки, длиной в несколько предложений, можно оставить так, они неприкосновенны, но длинные тексты неплохо бы перекроить, выправить в другой стиль повествования, для удобства читателя… Я сам себе не верил, что в этот миг думал именно об этом. Не верил, что отыскал нечто настолько выдающееся, сверхординарное, прямое доказательство тому, о чем я и думать никогда не смел. Меня драло противоречивыми чувствами. Всё пережитое за сегодня, все эти осевшие в моих легких впечатления отошли на второй план, всё, что теперь имело значение — рукописи в моих руках. Как писатель, я понимал, какое это кощунство — начинать с конца, а потому принялся искать по корешкам, на которых номерами был отмечен порядок, необходимую мне цифру. Нашел её я лишь в самом низу одной из стопок, стоящих даже не на столе, а рядом — на столе не хватало места. И вот передо мной старая, едва не крошащаяся от пережитых лет тетрадь… Сперва я вновь лишь полистал страницы, будто оттягивая миг, в который я загляну уже наконец в самое начало. Но даже этого было достаточно, чтобы заметить различие в чернилах. В первом дневнике они куда темнее, почти черного цвета, как подобает любым нормальным чернилам. Мои брови чуть хмуро сдвинулись, я вернулся к той тетради, что лежала на столе изначально, сверяя. Разумеется… Когда до меня дошла эта мрачная мысль, я прикрыл глаза, стараясь не утерять того охватившего меня чувство воодушевления. Стоило это предвидеть. Чернила в последних рукописях — и не чернила вовсе. Буквы уже давно потемневшие, кажущиеся почти черными в полутемноте, но в сравнении с первыми записями всё становилось так нелепо прозрачно. Это ничего… ничего. Кровь ведь здесь повсюду. Исписанные кровью страницы — не более чем ещё одна сумасшедшая деталь во всём этом безумстве. Не это сейчас имело значение. Имела значение первая тетрадь. Первая запись. Сердце заколотило с прежней страшной силой. В ожидании. В нездоровом предвкушении. Напоследок я ещё раз оглянулся на двери, будто та могла быть уже незакрыта и кто-нибудь наблюдал бы за мной с порога. После этого — взглянул наконец. Оформление на первой странице не такое, как в дальнейшем. Здесь не было никакого очерка сверху, страница вовсе была почти пуста. Лишь середина полна слов. Написанных небрежно, с размазанными чернильными пятнами, некоторые слова выделены жирно — по каждой линии проводили, или скорее уж яростно царапали, несколько раз уж точно. Лишь бы пергамент как можно плотнее впитал в себя слова, обращенные в пустоту, не подразумевавшие, что кто-либо их однажды прочтет. Слова, по сей день стоящие перед моими глазами. Запечатлевшие жуткое, чистейшее отчаяние.

Милостивый Боже, молю, защити меня от этих злых сил. Молю, защити меня от него. Молю, сжалься, сжалься над моею проклятой душой.

Молю тебя, умоляю, помоги мне.