Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите мне Помогите…
___________________
Мгла бурлила — вокруг и внутри неё. Кипящая и ледяная. Выжигающая вены и мгновенно зализывающая их холодом, плотной коркой инея. Черная, непроглядная, отнимающая зрение, скользкими змеями будто проникала под кожу, ползла по жилам и стальной хваткой сжимала испуганно трепыхающееся сердце. Аннабель тонула в ней. Задыхалась. Пыталась — дышать, вынырнуть… В какой-то краткий миг удалось, судорожный вдох с хрипом ворвался в грудь, ребра лихорадочно стягивались и расширялись, давая легким лишь по никчемному клочку, прежде чем снова грудь оставалась пуста. — Не противься этому. Голос ласковый, мягкий, будто убаюкивающий, столь сладостный и манящий, что хочется потянуться ему навстречу сквозь всю эту толщу дерущих её слабое тело мук. Хочется бережно сохранить этот тон в горящих венах. Хочется прислушаться. Но мгла пугала. Следом за вдохом удалось вдруг разлепить веки и почувствовать под собой постель, но плотная мутная пелена размазывала пространство, холодные слезы обжигали щеки, и глаза закатывались до боли. Прикосновение. Нежное — к щеке. Разгоряченной и влажной от жара. Пальцы казались совсем холодными в сравнении с её кожей и облегчали этим кипящую муку. — Чем быстрее ты сдашься, тем быстрее это закончится. Не противься. Позволь. Ей так отчаянно не хотелось, её так яро раздирало, слабо мечущееся в бессилии тело упрямо отторгало мглу, её собственное дыхание — хриплое, шумное, тягостное: каждый вдох продирался лишь немалым усилием, — перекрывало манящий голос, её сердце яростно боролось, шумело в ушах и пульсировало в горле. Ей так не хотелось… Грудной, надтреснутый всхлип полоснул по сердцу. — Тише, тише… — продолжал убаюкивать голос. — Не стоит бороться. Не мучай себя. Позволь. Аннабель не желала прислушиваться, но прислушивалась. Медленно сдавалась. Тонула. Пропадала, исчезая на самом дне. Мгла смыкалась над ней, потоком заливалась в легкие, разрывая стенки изнутри, сворачивала узелками вены. Аннабель молила: лишь бы сладостный голос не лгал. Лишь бы стало легче. Лишь бы муки закончились. Муки не закончились, когда она снова сумела хотя бы отчасти вырваться из трясины. Легче не стало, когда она, пусть и не в силах разомкнуть веки, постепенно начинала чувствовать свое тело. Дрожь одолевала каждый позвонок. Сверлила череп. Холодно. Жар отступил, оставляя место лишь колючему холоду, точно лед раскрошили и рассыпали по сузившимся венам. Бил болезненный озноб. Аннабель сама не ведала, как насобирала силы повернуться набок. Сжаться жалким комочком в ещё более жалкой попытке унять дрожь и согреть оледеневшее тело. Аннабель не чувствовала больше никого поблизости, как прежде. Чувствовала лишь, как всё больше утопает, и уже не в состоянии противиться. Поздно. Что впереди, что позади — ничего. Пустота. Куда бы Аннабель ни шагнула, мгла гостеприимно встретит её в свою обитель. Все мышцы тянуло ноющей болью от каждого крохотного движения, и кости гнуло куда-то вниз, в недра постели, которая казалась Аннабель необъятной, непреодолимой. Но она всё равно предприняла эту тщетную попытку, вцепилась одеревеневшими пальцами в простыни, подтянула слабое тело к краю. Горло казалось разодранным в кровь, как терли часами наждачной бумагой. Легкие не принимали воздух, сминались, как тонкие листы пергамента. У самого края постели, уже насквозь пропитавшейся её мучением, её хрипами боли и отчаянием, Аннабель замерла, попыталась вглядеться в округу, но тому мешала густая темная пелена перед глазами, и она не могла различить, из-за отсутствия ли это света или она уже напрочь лишилась зрения. Комната, кажется, пуста, но пространство полно звуков — там, за стенами, она слышала чьи-то шаги, чье-то… должно быть, у неё лихорадка, и это всё игра воспаленного рассудка. Но, ей казалось, она слышала чье-то мерно, будто лениво бьющееся сердце. Аннабель попыталась поднять слабое, отяжелевшее тело, разогнув руки, но конечности отказывались слушаться, и по итогу она лишь сползла с постели на жесткую твердь пола, лишь бы не оставаться в постели, только бы не в пристанище её страданий, неизвестно сколько уже длившихся и имеющих ли конец. Желудок сводило болезненной судорогой, но то был не голод — её мутило от одной лишь мысли о еде. Аннабель согнулась пополам, коснувшись колен лбом. Нужно подняться, но её тянуло вниз. Тело казалось одновременно пустым, жутко полым, как если бы её размежевали, достали все внутренности, и в той же степени — неподъемным вовсе. Вновь прислушалась к биению чьего-то сердца — уже совсем рядом, хотя ещё мгновение назад звучало вдалеке. Чужая рука коснулась её лица, легчайшим движением вынуждая поднять голову вместе с корпусом, всё так же оставаясь на коленях, и некто — рядом с ней, на полу, оставался тоже. Такое мягкое прикосновение, будто уже знакомое, но теперь уже отнюдь не холодное… Аннабель бессознательно льнула к его руке, к этому теплу, к остро необходимой ей нежности. — Тебе нужно потерпеть лишь ещё совсем немного, — бархатный голос укутывал, подобно одеялу. — Лишь пара дней, и ты будешь в порядке. Ты будешь в порядке... Когда его рука скользнула по её талии, обхватывая и запросто поднимая её с пола, Аннабель не воспротивилась, напротив, прижималась к нему, как к единственному своему спасению от этих нескончаемых мук. Поднял её так легко, будто пушинку, пока она казалась себе грудой свинца, всё так же тянущейся к полу, даже когда уже оказалась в его руках. А после — в постели. Он заботливо опустил её обратно в ту же ловушку, из которой она пыталась бежать, в те же простыни, что казались ей зыбкой топью. Снова — во мглу. И она едва не заскулила в отчаянии. Ей не сбежать. Ей следовало понять это ещё тогда. Свинец расплавился во всё ту же холодную вязость, затапливающую вены. Больше не тяжело. Больше не тянет к полу. Напротив — будто ввысь. И веки распахнулись так же легко. Так же легко она поднялась в постели. То, как бегал её взгляд по пространству — словно сам по себе, — отдавало неприятной резью. Убранство комнаты, определенно не её комнаты, и без того было ей незнакомым, но теперь было нечто ещё. Иное и непонятное. Чуждое. Будто до этого её глаза видели всё в плоскости, ненастоящим, поверхностно нарисованным, а теперь всё приобрело объем и форму, заполонилось жизнью, дышало и трепещало в каждой секунде, в каждой детали, бросающейся в глаза, вплоть до крупиц пыли. Очертания всей этой непривычной объемности были так болезненно резки, будто необработанные шлифовкой грани скульптуры, что Аннабель лишь с большим трудом переборола желание зажмуриться, только бы скрыться от нещадного града деталей. И звуки. Боже, звуки. Тиканье стрелки часов отбивало марш по вискам. Потрескивание пламени в многочисленных свечах… Ей казалось, ещё немного, и она попросту лишится слуха вовсе, так сильно это её глушило. Слишком много всего. Слишком много звуков. Красок. Всё давило, врезалось остриями в глаза и слух, будто в желании изничтожить, разодрать её всю изнутри. От яркости подрагивающего в свечах пламени и вовсе глаза жгло, словно плавило жаром сетчатку. Аннабель поморщилась, и каким-то неведанным ей образом уже в тот же миг оказалась на ногах, совсем рядом с канделябром. Но прежде чем она успела взметнуть руку и бездумно потушить, отвлеклась. На завораживающий отблеск пламени на золотистом покрытии подсвечника, на то, как тот переливался от подрагивания огоньков… Аннабель казалась сама себе ребенком, впервые увидевшим мир во всем его многообразии красок и цепляющимся за любую игру света. И всё же этот свет причинял больше мук, чем интереса, отвлекал своей яркостью, Аннабель вовсе не чувствовала в нем необходимости, и со всё той же бездумностью неразумного ребенка, с каким-то непонятным желанием, граничащим с инстинктом, избавиться всеми способами от света, она протянула к свечам руку, чтобы сомкнуть пальцы на фитиле. Её остановили. Чужие пальцы мягко легли на её запястье. — Я бы не стал. Кожа мгновенно затянется, но ощущение тебе не понравится. Аннабель дрогнула. Разодранную недавней болью голову прострелило целой дробью разношерстных чувств. Возмущением — она не привыкла, чтобы мужчина, тем более незнакомец, касался её неприкрытой руки. Возмущением совсем блеклым и тонущим на фоне остального. Испугом — от внезапности. Недоумением. Потерянностью. Несвоевременным восхищением — её взгляд мгновенно стал изучать чужие незнакомые черты, с той же завороженной внимательностью, что и игру света на золоте подсвечника совсем недавно. И чистейшим страхом. Потому что в этих острых, прямых, неестественно правильных чертах читалось что-то совсем неуловимое и неизъяснимое, но отзывающееся в жилах тревожным трепетом — какая-то угрожающая сила, несочетающаяся с обманчивой притягательностью красивого лица. А глаза?.. Господи, глаза… Как будто сам дьявол глядел на неё кровавым взором. Радужка его глаз — насыщенно алая, чуть затемненная от освещения, но Аннабель видела. Видела, каждую мелочь, могла разглядеть тончайшую сеточку сосудов в глазах, могла бы пересчитать угольного цвета ресницы. Аннабель отшатнулась, тотчас вырвав из хватки чужих пальцев руку и прижав её к неподвижной груди. Только после этого она обнаружила, что грудь не вздымается от дыхания. Попробовала сделать вдох, но он лишь неприятно прошелестел до самого дна легких, а после так же никчемно выбрался обратно, совершенно ей ненужный. По позвоночнику пробежала дрожь. Какое-то немыслимое, страшнейшее безумие… Глаз она всё так и не сводила с незнакомца. В его лице не читалось явной угрозы, никаких злых намерений, лишь, напротив, как будто слабая тень отчужденности. С таким же безразличием било его сердце, и Аннабель с трудом держалась, чтобы не впасть в истеричный ужас от мысли, что вовсе слышит его сердце. Её собственное било в груди куда быстрее. Трепыхалось, как птица, но ощущалось совсем иначе, чем прежде. Прежде она и вовсе не ощущала его биения, если только не была взволнована. Сейчас это подобно беспрестанному фону, беспрестанному приглушенному зуду в замершей груди. Как пульсирующий клочок пустоты, циркулирующий по телу колючий холод. Отсвет свечей бегал тенями по его пугающе бледной коже, по точеным изгибам неподвижного лица, и Аннабель не могла не признать. Всю пленительность образа, оказавшегося перед ней. Вспоминалось, как подобной красоты людей маленькая Аннабель, ещё совсем ребенком, так наивно по-детски именовала одаренными самой луной. Ей всегда казалось, что под безупречной, полупрозрачной кожей бежит кровь из звездных крупиц, иначе никак не объяснить эту будто сияющую изнутри бледность. Матушка всегда твердила держаться от них подальше — у неё было дурное предчувствие. Теперь наисквернейшее предчувствие расцветало у самой Аннабель. Миг, и она уже смотрит на собственные руки, как будто и не на свои вовсе. Аннабель и так редко видела своих голых рук, предпочитала повсюду носить перчатки, по наказам этикета, но теперь они казались куда более чужими. Совершенно. Не её. Бледные, как у мертвеца. С яркой синевой вен на запястьях. — Что ты со мной сделал? — тихо, едва ли не шепотом, притом не менее непривычным, далеким по звучанию от её прежнего. Одним лишь вопросом Аннабель отбросила всякое подобие вежливости и вытверженных с самого детства манер. Матушка бы ужаснулась тому, как Аннабель смела говорить так с незнакомым человеком, тем более мужчиной, старше неё… Ей нужно было знать. Без препятствий в виде требуемых норм приличия, которые он сам пару мгновений назад и отбросил. Спрашивала его прямо. Не сводя с него пристального взгляда, наблюдая за каждой чертой лица, казавшегося каменной маской. Неожиданно она отметила для себя, что веки её не моргают. Ей попросту не хочется их закрывать, глаза в этом не нуждаются. Не сохнут. Сохло в горле, страшнейше, но Аннабель предпочитала игнорировать это, и так одолеваемая бесперебойным рядом потрясений. Одно потрясение за другим. Всё больше, и больше, и больше… и конца всё не видно. Уголок его губ приподнялся будто в усмешке, и Аннабель это не понравилось, не понравился этот взгляд. Ей показалось, что так смотрит человек, удовлетворенный приобретенной недавно вещью. — Только лишь несколько преобразил. Её возмущало, каким образом эта размытая, чрезвычайно настораживающая фраза могла бы показаться исчерпывающим ответом. Непонятно, что вовсе могло бы разом ответить на целый рой жужжащих, кусающих её мыслей — неоформленных, путаных, как старый потрепанный клубок. Не удавалось ничего вспомнить, как бы она ни тянулась к памяти через толщу потерянности. Все воспоминания до той мглы словно разварились и потеряли всякую форму. Ничего не приходило на ум, как бы она ни пыталась. Как она здесь оказалась… Что это за место и кто перед ней. Что перед ней. Что он из неё сделал… Пока она варилась в котле собственных мыслей, он отошел от неё — и она против воли приковалась взглядом к чарующей плавности любых его движений, — чтобы подойти к зеркалу, которое она прежде не замечала, и стянуть с него плотную ткань. Ни одного слова из его уст, только всё тот же несколько заинтересованный её реакцией взгляд, но Аннабель сама — подошла. Ближе. Заглядывая в отражение в овальной раме вычурной резьбы. Увиденное поразило, как всверлившаяся в голову и грудь молния. Пускай одежда её была сейчас совсем скромной и непримечательной — лишь легкая кружевная блуза, утянутая поясом простого кроя юбки, — увиденный в отражении образ показался ей выразительнее всех прежних, что могла она видеть, наряжаясь в парадные платья, сшитые для громких светских вечеров. Вместе взятых. За всю её жизнь. Её лицо — такое же неправильно правильное, как и у него. Никогда оно таким не было. Аннабель никогда не славилась особой красотой, казалась сама себе посредственной и тусклой, но теперь её кожа будто чуть светилась в этом колышущемся полумраке, изгибы лица мягкие и разглаженные, как у фарфоровой куклы, которой она могла бы играться в детстве, вся она себе казалась сейчас лишь высеченной из белого материала статуэткой. Неживой и в то же время полной какой-то своей собственной, отрешенной, мертвенной жизни. Больше всего она опасалась увидеть в глазах своего отражения те же ярко-алые глаза, но они, благо, по-прежнему слабо отсвечивали её родным — голубым. Незнакомец оставался позади неё, и от этого позвонки тянулись напряжением, каждая кость сжималась тревогой. Он ничего не говорил. Наблюдал — из отражения. Аннабель чувствовала его присутствие без всякого зеркала, слышала биение его сердца, будто сплетавшееся с её собственным в этом шквале звуков и красок. Это невыносимо. Всё это пугающее, потустороннее бессмыслие... — Кто ты? — не выдержала она этой давящей тишины. — Ты бы хотела, чтобы я представился, или ответил на вопрос, что я? Его голос негромкий, такой же, что она слышала прежде, сладостный и пьянящий, но теперь Аннабель будто могла разобрать его на волокна и различить тончайшую насмешливую ноту. Ей вовсе мир теперь казался сплетением тонов, текстур, нитей, которые она могла сплетать и распутывать, глядеть на них по отдельности и собирать воедино. Аннабель повернулась к нему. Страшась спрашивать. Страшась услышать то, что тускло шевелилось тревогой в её мыслях. — И что же ты? Долгое, мучительно долгое молчание, пока он рассматривал её лицо, с настораживающей заинтересованностью чуть наклонив голову вбок. Он читал её. Читал её по лицу. Видел — всю гамму её эмоций так же, как она видела всю гамму цветов в комнате, затянутой полумраком. — Ты и так знаешь ответ. — Краткая пауза, дающая время для заведомо тщетной попытки уложить в голове… — Я то же, что и ты теперь. Нет. Нет, поверить этому — значило бы расписаться в неминуемом, необратимом кошмаре. Аннабель не верила. Качнула головой и отшатнулась. Шаг, другой. Спиной — к двери. Чувства под кожей кипели и гнали стылую кровь. Всего несколько секунд, и Аннабель уже за пределами комнаты. Глаза метались по сторонам, выцепляя незнакомую округу. Всё слепило. Резало своей отчетливостью. Голову кружило, но ей не хотелось остановиться и перевести дух. Только дальше. Дальше, куда глаза глядят. Дальше от незнакомца. Дальше от невозможных мыслей и чувств. В поисках. Исследуя. Распахивая дверь за дверью. Комнаты, комнаты… ещё одна спальня, полный книг кабинет, гостиная, повсюду свечи, ярко, слепяще, и наконец… Двери — так обнадеживающе кажущиеся выходом. Казалось, даже беспрерывно бьющееся сердце замерло в ожидании, когда ладони легли на бронзовые дверные ручки и потянули в стороны, открывая. Но за ними — не выход. Небольшое неосвещенное пространство. А следом, за этим пространством — будто бы видением из самого страшного кошмара высились другие двери. Кованые. Тяжелые. Преодолев неуверенными шагами это пустое пространство, Аннабель провела рукой по металлу в поисках замка, но чуткие теперь к деталям глаза подсказывали ей ответ куда раньше рук. Никакого замка не было. Двери абсолютно пусты. Лишь небольшие продолговатые углубления в виде непонятного узора… Не оставалось никаких сомнений — это выход. Конечно, выход. Который был для неё глумливо закрыт. Аннабель обреченно прислонилась лбом к металлической поверхности, удивительно не кажущейся ей холодной. Непонимание тугой веревкой обвивало горло, и работай её легкие должным образом, она бы уже давно задохнулась от жутчайшей, закипающей под ребрами паники, граничащей с истерией. Какой-то нереалистичный сон, вереница абсурда, и в голове — ни единой мысли. Ни единого объяснения. Только ерзающий в груди, вокруг замерзшего сердца, страх. Аннабель пыталась прислушаться. Сознавая, что её слух необычайным образом обострился, старалась вслушаться вглубь, туда, за железные стены, но ничего. Никакого гула улиц, никакого скрипа карет или цокота копыт. Никакого завывания ветра или пения птиц. Пугающая, неестественная тишина, и только за спиной — уже ставшие за краткий срок ненавистное тиканье часов и не менее ненавистное биение чужого сердца. Господи. Господи, что же это всё за бессмыслица… Её руки взметнулись к дверям и бездумно ударили, лишь бы хоть в чем-то выплеснуть чувства. Ладони саданули по металлу, и звук показался громоподобным, таким, что у самой едва ли не заложило в ушах. Но она саданула ещё раз. Прежде чем обессиленно сползти наземь, как будто невидимая тяжесть давила ей на плечи каменными плитами, подкашивая ноги. Ужас обхватывал всё пуще, утягивал силками в густую непролазную топь. Мозг перебирал стопки мыслей с безудержной скоростью, но нигде не было ответа, ни намека на здравый смысл. Аннабель не желала принимать тот, что нашептывало ей подсознание ещё в той бордового цвета комнате. Не желала принимать, что её легкие отказываются от кислорода, а сердце бьется так неправильно-черство. Принимать, что всё столь противоестественно резкое и громкое, всё буквально кричит и желает растерзать её череп изнутри. И память всё ещё предательски молчит. И вопросов — целая лавина. Всё больше и больше, с каждой секундой. Вопросов, на которые не узнать ответы, сидя вот так, на полу пустого темного пространства. Сколько она могла бы уже вот так сидеть? Либо всего горстку минут, либо вечность. Не различить. В какой-то миг пришлось всё же подняться, оправить юбку, неуверенно пойти по следу чужого сердца, ведущему её в гостиную. Незнакомец расслабленно растянулся, вытянув ноги, на изящной софе, обитой темно-пурпурным бархатом. Аннабель не заговорила с ним. Пока не решалась. Пока лишь рассматривала в отдалении, по-прежнему удивляясь — тому, как даже через целую гостиную, немалых размеров, могла разглядеть тончайший узор на каждой пуговице его жилета, надетого поверх рубашки, видеть, как играет свет на лакированных ботинках. Видеть, вплоть до мельчайших изгибов, форму причудливого кольца на его пальце. С острым наконечником на нём, как будто когтем… Если смотреть на него так, со стороны, не стоя вблизи, да ещё и устроившегося в настолько небрежной позе — он казался совсем юнцом. Как и подобает его молодому возрасту и, не исключено, высокому титулу — выглядел всего лишь каким-нибудь классически избалованным и надменным, заносчивым юношей. Но Аннабель уже чувствовала, как ошибочно это суждение. Там, в той комнате — чувствовала, как её душил своей тяжестью его багровый взгляд. Всё в нём казалось тяжелым и угрожающим, давящим своей необъяснимой силой, к которой приближаться не хотелось бы вовсе, а она ещё и заперта… С ним. Наедине. Аннабель не слышала больше ничьего сердца. Только его. Они одни. Когда он повернул к ней голову, по коже невольно скользнул холод. Всё тот же мучительный, грызущий её изнутри алым цветом взгляд… Совсем не вязавшийся с обликом заносчивого паренька. — Набегалась? По-прежнему изумляло внезапно приобретенное умение распознавать в тоне сотню граней, и сейчас — вновь. Легкая усталь, скучливость, щепотка насмешки и какой-то едва уловимой снисходительности… в одной только фразе, всего в нескольких слогах. Это замечание должно бы раздражить своей беспардонностью, но Аннабель и прежде никогда не давала себе воли пререкаться с мужчинами, а теперь и вовсе оказывалась в настолько уязвимом, кошмарно проигрышном положении… Ей даже не удавалось понять, как к нему обращаться. Но раз уж были уже отброшены формальности: — Ты похитил меня. Он, к счастью, отвел наконец свой мучительный взгляд обратно к высокому сводчатому потолку, но без ответа, не менее мучительного, её не оставил: — Какое проницательное заключение. — И мы под землей, — продолжала она, не давая себе ни секунды на губительные эмоции, рушащие жизненно необходимое ей самообладание. — Весьма глубоко, поэтому я полагаюсь на то, что ты не станешь тратить свои нервы на бессмысленные крики. С какой невозмутимостью он отвечал… Внутри неё рокотала ледяная злость, смешанная с не меньшей долей откровенного страха, а он говорил обо всём так, словно вся эта картина — абсурдная от и до, — представляла собой нечто совершенно обыденное. — Могу ли я узнать причину?.. — Было бы крайне занятно сперва послушать твои предположения. Аннабель попросту поверить не могла. Её похитили, и этот похититель играется с ней, как кошка с мышкой, притом с ужасной, раздражающей вялостью, будто ему всё происходящее глубоко безразлично. С учётом её состояния, походящего на душевное расстройство, с учётом слепяще дорогого убранства места её заточения — крайне глупо выдвигать именно это предположение, но когда речь идёт о похищении, первая мысль — это всегда: — Выкуп?.. От его негромкого смеха неприятно задребезжали нервы. Боже, ну почему это жестокое создание просто не может ответить на её вопросы… — Милая, милая Аннабель… Твой отец даже любой из этих канделябров выкупить не смог бы. Её имя из его уст покоробило. Упоминание её отца — покоробило. Тоже. Куда сильнее. Столь пренебрежительное, оскорбительное... Да, её отец, сэр Моррис Тард, не обладает никаким высочайшим титулом, не является лордом, но он и не бедняк, их семья далеко не нищенствует, Аннабель регулярно посещает вечера, и подобное заявление попросту… Стоило оборвать сейчас эти мысли. Не это имело значение. Узлы на всей этой путанице затягивались всё крепче. Откуда ему её знать? Её отца? Аннабель видела его впервые. Совершенно точно впервые — такой пугающий и одновременно пугающе-влекущий лик не запомнить трудно. Незнакомец как будто подумал о том же, театрально опомнился и уже спустя миг оказался перед ней, разом пробудив в ней едва сдерживаемое желание попятиться. — Как я мог так и не представиться? — сказал он и взял её руку, так осторожно, будто боялся напугать ещё больше, и поднес ладонь тыльной стороной к своим губам, чтобы запечатлеть вежливый, почти неощутимый поцелуй. — Демиан Ионеску. Фамилия так порезала слух своей странностью, что Аннабель даже не предприняла попытки распознать её происхождение. Никакой акцент его не выдавал, и облик — тем более. От обыденного, повсеместного, привычного уже ей жеста у неё дрогнуло мерзлое сердце, и она вновь, как в комнате, выдернула руку и отпрянула, чего вовсе никогда себе не позволяла. Но сейчас, казалось ей, уж точно не до соблюдения этикетных заветов. Похититель лишь снова обрушил на неё заинтересованный взор жутко алых глаз. Аннабель не понимала, отчего тревожно сжимаются внутренности больше: от самого взгляда, либо оттого, что она вовсе находилась в замкнутом пространстве с мужчиной, о котором ничего не знала, наедине, со своим похитителем, явственно далеким от обычного человека… Ещё несколько мгновений всего абсурда, и она будет на грани потери сознания вслед за потерей рассудка. — Ты отравил меня, — прозвучало почти-спокойное, единственное объяснение всему её необъяснимому состоянию. Его глаза чуть сощурились. — Чем, как ты полагаешь, я мог тебя отравить? — Аннабель не могла дать ответ, слишком несведуща была в ядах, и только чуть мотнула головой растерянно, выдавая неосведомленность. Его губы изогнулись в легкой насмешливой улыбке: — Это почти умилительно, как упрямо ты отказываешься принимать мысль, кем ты стала. — Я не мертва, — твердо, быть может, слишком порывисто ответила она. — Мое сердце бьется. — Как и мое, но, кажется мне, тебя одолевают сомнения насчёт моей человечности, не так ли? — он будто бы развлекался с нею. Забавлялся её жутким смятением. — Вполне справедливые, разумеется… Точнейшим образом верные. Нет, Аннабель отказывалась. Не намерена — слушать его, верить ему, верить шепоту холодного внутреннего голоса, твердящего раскрыть глаза и увериться. В детстве Аннабель любила страшные истории, рассказанные соседскими мальчишками, когда выбиралась на грязные лондонские улочки. О созданиях в ночи, глаза которых вспарывают красным цветом даже самую густую темень. О монстрах, что ни живы ни мертвы — застыли в вечности меж двух миров. Которых стоит остерегаться, которых нельзя пускать на порог, которые заберут из твоих вен всю жизнь до капли, чтобы хотя бы на миг почувствовать себя вновь воспрянувшими, приблизиться к недоступной им уже теплоте жизни. Её интриговало. Влекло. Аннабель упивалась жуткими рассказами, щекочущими нервы, всегда требовала больше. Пока это не стало настораживать матушку, ставшую с ещё большим упорством вкрапливать в детскую голову мысли о святом и возвышенном, почти насильно отворачивала девочку от красоты луны к красоте церквей и икон. И Аннабель видела, видела в этом прекрасное, научилась искать в этом утешение, оставалась верна божественному, чистому, незапятнанному мглою и лондонской грязью. По сей день. Рука сама по себе взметнулась к шее, чтобы нащупать за воротом веревочку с привычно висящим на ней крестом, но наткнулась на пустоту. Аннабель успела только разомкнуть губы, чтобы спросить, когда уже прозвучало: — Он тебе больше не нужен. Крайне сбивающее с толку. Не нужен?.. Конечно, нужен. Господи, он так отчаянно ей нужен, особенно сейчас, сжать пальцами знакомые уголки, прикоснуться к трепетно чтимой ею святости… — Пожалуйста… — взмолилась она, позабыв о всякой гордости, сама не в полной мере понимая, о чем просила. Как будто это чудовище могло бы её крест оставить и где-то здесь хранить… Но он действительно… действительно посмотрел на неё со внушающей надежду задумчивостью. И затем вдруг исчез — она успела только рассеянно моргнуть, хотя понимала, что ей это ни к чему, — чтобы уже через мгновение оказаться перед ней вновь. Её взгляд тут же приковался к его опущенной руке, к бледным изящным пальцам, сжимающим тонкую веревку, на которой поблескивал знакомый ей серебряный крестик. Аннабель нерешительно протянула к дьяволу руку, подставляя. И крестик опустился на её ладонь. Вскрик надрезал и без того саднящее горло, когда кожа зашипела, и против воли Аннабель выронила крест на пол, отпрянув и прижав к груди обожженную ладонь. — Я говорил, он тебе не нужен, — с усталостью вымотанного детскими капризами взрослого повторил он. — Ты Ему больше не нужна. Его слова — как проржавевшими гвоздями. В череп, в грудину. Не нужен. Не нужна… Аннабель «ему» не нужна. Её сотрясало мелкой дрожью, и она лишь смотрела отрешенным взглядом на свернувшуюся тонкой змейкой веревку с крестом, который носила всегда на шее. Всегда. С самого детства. Не снимая ни на миг. Аннабель не понимала. Как ей нужно в это поверить. Как ей нужно принять, что она… Казалось, весь мир рушился, крошился, разваливался руинами, а она стояла посреди грязных обломков, и вся эта кричащая, слепящая глаза темная роскошь вокруг — как насмешка, как безжалостный плевок в лицо. Боже. Боже, как ей хотелось сейчас разрыдаться. Но она только подняла на монстра потерянный взгляд. — Зачем? — сперва одними лишь губами, тон не сразу поднялся по горлу из пустых легких. — Зачем ты сделал из меня… это?.. — Мне нужен был кто-нибудь, кто составит мне компанию. — В ответ на её немой шок он лишь усмехнулся. — Наверху у меня, скажем… некоторые неприятности, переждать которые проще здесь. Дождемся, когда старина-охотник умрет своей смертью — и ты уже на свободе, обещаю, ты оглянуться не успеешь. Последние слова уже затерялись в целом болоте хлынувших чувств. Аннабель не понимала. Не верила. Смотрела на него, моля, лишь бы не так истолковала совершенно прозрачные слова, но его надменность, его равнодушие — всё диктовало обратное. Твердило иное. — Ты отнял мою жизнь… из скуки?.. — шепотом, надломленным, безнадежно слабым. — Из одиночества в добровольном своем затворничестве?.. — Не только, — бросил он так немыслимо небрежно. — Кем-то же мне нужно утолять жажду. Аннабель едва не отшатнулась от того, каким ушатом чистого ужаса её окатило. Утолять жажду? Ей? Немыслимо, как она всё ещё держалась на ногах, а не осела на пол, не согнулась в крике. Всё, что ей хотелось — либо разрыдаться, либо зажаться в уголок, спрятаться, как маленькой девочке, как можно дальше от дьявольского чудовища перед ней — с маской развлекающегося высокомерного юнца. Дрогнувшие пальцы коснулись лица, будто в попытке совладать с охватывающим её очевидным расстройством, потому что не могло ведь… это всего быть не могло, не могло?.. — И сколько… сколько времени?.. — пыталась она выправить беспорядочно скачущие в голове мысли, хотя бы немного разобраться… — Сколько мы здесь должны?.. — Я ещё в раздумьях. Пока я ориентируюсь на два-три десятка. Глубоко тонущая в мыслях и чувствах, Аннабель не сразу вдумалась в смысл этой фразы, почему-то рассудив, что по умолчанию речь идёт о днях. Но молнией следом пронзила другая, страшная, неправдоподобная мысль, которую она даже озвучивать не желала, а озвучивая, молила, лишь бы он просто посмеялся над прозвучавшей глупостью: — Лет?.. — но ни смеха, ни даже тени усмешки не прозвучало: — Разумеется, лет. Не полагала же ты, что дней? О, это забавно… Для нас месяц — все равно что треть минуты для человека. Это, должно быть, стало последней каплей в переполненной чаше, потому что только после этого Аннабель отшатнулась вновь — на шаг, второй… чувствуя так болезненно, как не хватает воздуха в груди, лишь бы хоть вдох, хоть немного вздохнуть… воздух только бесполезно прокатился по горлу вниз и вверх. Как будто издеваясь. Напоминая. Для человека. Как непреложная уже истина. Аннабель — не человек. Как если бы она должна уже это просто принять. Но она не принимала, не могла, как вовсе можно?.. Все ещё она не смела в полной мере осознать. Сознание пряталось в укромные уголки рассудка, жалось, лишь бы подальше от этих мыслей, скрывалось, и Аннабель пряталась — тоже. Подальше от чудовища, говорившего страшнейшие слова легчайшим тоном. Вихрем влетела в первую попавшуюся комнату, в секунды преодолев и гостиную, и коридор. Надеясь оставить монстра позади, надеясь никогда его больше не видеть, но, конечно, — даже запри она за собой дверь, даже забаррикадируй мебелью вход, она уже в ловушке. Уже в безвыходной клетке. На тридцать лет?.. Аннабель здесь на три десятка лет? С ним? Взаперти? С незнакомцем, которого она видела впервые, непонятно как выбравшим именно её в качестве жертвы для своих безумных игр? Боже… ей ведь самой — самой всего пары лет не хватало до двадцати. И он обрек её существовать здесь ещё столько же, или больше? Заточение, длиной во всю уже прожитую жизнь? Или больше… Бесчисленные полки с книгами размывались ворохом пятен, когда глаза заволокло слезами. Аннабель едва не дрогнула, ощутив этот холод в своих глазах, почему-то решив, что плакать уже не сумеет. Но грудь жгло нещадно, сжимало, выпуская из полумертвых легких непонятно каким образом рожденные всхлипы. Аннабель вцепилась руками в изогнутую спинку стула рядом со столом посреди комнаты, едва не сгибаясь сама пополам, не в силах уже устоять на ногах. Ещё один её всхлип, надрывный, режущий легкие, и она коснулась пальцами влажной щеки, взглянув на свои же слезы как на чужие. Поблескивающие на тусклом свету. Даже слезы казались ей неживыми, будто искусственными, фальшивой пустой влагой. Как же ей хотелось заскулить, как подбитому, раненому зверьку, всем миром брошенному. А её семья?.. Что будет с ними, пока она годами будет томиться взаперти четырех стен? Что с младшим братом? Или с Расселом? А с отцом и матерью? Матушка… Аннабель наконец вспоминала. Постепенно. Выцепляла по нити — всё, что было до. До той всепоглощающей черноты. Вечер, близкий к позднему. Сырой от прошедших дождей. Вдвоем они возвращались с гостей — друзья семьи приглашали их на ужин, приглашали остаться и на ночь, в гостевых комнатах, но домашний кров всегда предпочтительнее чужого, и они отправились домой. Отец их не встретил, задержавшись от обилия свалившейся на него работы. Джерри, её прелестный младший братец, спал дома под присмотром няни. Только вдвоем… Уже сойдя с экипажа, матушка заговорилась со встреченной соседкой, увлеклась обыденной, вежливой беседой. Аннабель отошла от неё на совсем небольшое расстояние. Только взглянуть на луну — выглядывающую из-за мутноватых туч, завораживающую взор, призрачно-серебристую, такую, что захватывало дух и восхищенно трепетало в груди сердце. В тот миг ещё живое. Это последнее, что она помнила. Луна. И дальше — лишь бурлящая беспросветная мгла. Что с матушкой? Что… что он с ней сделал? Промерзлая, колючая тревога стягивала шипами грудь. Аннабель сумела лишь изнеможденно опуститься на стул. Полная теперь немыслимых, непостижимых сил, чувствовала себя в не меньшей степени обессилевшей вовсе. Пустой и вдребезги разбитой. Локти опустились на стол, и пальцы впутались в волосы. Неправильно мягкие, почти шелковые, всё такие же искусственные, насыщенно темные, как сотканные из ночи. Аннабель сжимала сильно. Желая разодрать, и волосы себе, и кожу, и всё своё нечеловеческое теперь тело, содрать с себя эту гадкую, богомерзкую шкуру, только бы высвободить — эмоции, душу, пока та не запятналась ещё большим мраком, не пропиталась гнилью разложения. Слёзы всё стекали по щекам, стылые, будто такие же пустые, как она. Аннабель уже даже больше не шевелилась, не всхлипывала. Только слезы, слезы… На столе перед ней, темным пятном среди пелены этих слез, — какой-то журнал. И полный чернил стеклянный сосуд. И перьевая ручка. Аннабель качнула головой, будто сама себе не веря, сморгнула неиссякающие слезы и потянулась к журналу, чтобы взглянуть — будто могла бы найти в листах какие-то ответы, узнать, почему, почему она, за что... Отыскать хоть один ответ, хоть крупицу смысла в творящемся сумасшествии. Но — как насмешка над ней — страницы были пусты. С её чуть дрожащих губ сорвался нервный смешок. Пусты. Всё пусто — весь мир опустел, превратившись в сплошную сцену, в которой Аннабель играла непонятно какую роль. Темные, дьявольские силы забрали её, чтобы потешаться, не иначе — после стольких лет чистейшего верования в Бога, непреложной верности ему. Забрали всё равно что в преисподнюю, буквально под землю, в руки создания, чьи глаза наипрозрачнейшим образом заверяли о его злой сути. Аннабель не отдавала отчета в своих действиях, когда уже открыла первую пустую страницу, окунула перо в чернильницу и стала выскребать слова, будто выцарапанные уже на её костях, слова мольбы, с уст не сорвавшиеся, но звучавшие в голове беспрерывно. Молитву господу, которую произнести вслух она не решалась, будто могла осквернить его этим — своей нынешней проклятой сущностью. Молила. Чтобы защитил, помог, спас. Чтобы уберег от этого зла, окутывающего её теперь с ног до головы. Закончив на густо написанном «помоги мне», она несколько мгновений, всё так же не моргая, смотрела на свои выцарапанные пером надписи. Как будто этого мало. Мало, мало, мало… Перевернула страницу и продолжила выводить, слово за словом, одно и то же. Не зная, к кому обращалась. Будто таила надежду, что пергамент впитает эти чернила, и те проявятся где-нибудь наверху — там, где есть свет и жизнь, там, где могли бы спасти, пускай она и понимала, что пишет в пустоту, что никто не увидит, не прочтет и не… — Позволь узнать, к кому ты обращаешься? За её спиной. Аннабель не дрогнула, хотя была слишком увлечена, чтобы услышать приближение его сердца. Её рука так и застыла над пергаментом, не дописав окончание у одного из бессчётных «помогите». Не ответила. Не дописала «мне», а провела резкую линию — будто бы отвечая ему — и заканчивая на том свое послание в никуда. Закрыла журнал, не позаботившись о том, что смажутся чернила. Сердце испуганно зашлось от очередного появления ненавистного чудовища, но вдруг одеревенело, врезавшись о ребра, стоило тому обойти стол, оказавшись теперь полностью в её поле зрения, и стоило ей увидеть чашу в его руке. Пустую, и именно это так сильно и тревожило. Зачем ему пустая чаша… Но он не ответил на её неозвученный вопрос. Продолжил о другом: — Пиши, сколько тебе угодно. Он твой. Как и другие — найдешь их на полках дальнего стеллажа. Все твои. Аннабель не желала говорить с ним, не желала играть в его игры, не желала даже просто поднимать на него взгляд, но подняла — и, должно быть, с очевидным в нем вопросом. — Я знаю, что тебе нравится писать, — ответил он и присел на край письменного стола, за которым она сидела, и от этого непринужденного действа концентрация его безоговорочного в разговоре доминирования только сгустилась, до болезненной грани невыносимого. Аннабель чувствовала себя совсем беспомощной. Слабой, маленькой и уязвимой. — Нужно же тебе чем-то занимать здесь время. Да боже, боже, откуда ему всё это знать? Про дневники и про отца. Откуда ему её знать? — Почему я? — не выдержала она. — Почему именно меня ты?.. — слова не вязались, путались, язык едва слушался. — Мы ведь не встречались. Я уверена… Я вижу тебя впервые. Ей не понравилось, с какой пристальностью он вновь изучал её лицо — исследовал. Видел в её лице, как в открытой книге, что-то известное и понятное лишь ему одному. Но никак это не прокомментировал, только негромко хмыкнул своим мыслям. — Верно, впервые, — кивнул он, ставя пустую чашу на стол рядом с собой. — Я выбирал случайным образом. Тебе просто не повезло меня заинтересовать. — Но дневники… — Я, безусловно, некоторое время наблюдал за тобой, чтобы удостовериться в том, что с тобой не станет скучно. Надрезало — и злостью, и горечью, оттого, как спокойно он обо всем говорил. Сколько времени она жила, будучи мишенью чудовища? Сколько он выяснял, будет ли с ней достаточно нескучно? — Как долго ты?.. — Не особо. Память участливо подбросила ей недавнюю его фразу о том, что месяц — не более чем треть минуты для таких чудищ, как он. Каким в его понимании могло быть «не особо долго»? Но спросить она не успела. Совершенно безразличным, обыденным движением он поднес кольцо-коготь на пальце одной руки к запястью другой. И дернул. Бесстрастно. Распарывая кожу. Аннабель задохнулась бы от ужаса, если бы могла, но она только стремительно отвела взгляд, смотря исключительно перед собой и лишь краем глаза выцепляя полившуюся в чашу алость. Сердце в груди заколотило по ребрам ещё испуганнее, било по костям всполошенной птицей. — Как твое самочувствие? — спросил он с напускной, невозможной небрежностью. — Горло не саднит? Саднит. Ужасно, ужасно саднит, но она не желала признавать, уже сознавая, к чему это ведет, к чему этот вопрос, к чему этот абсурд… Горло сдавило в два раза больше, стоило уловить шлейф металлического, терпко-сладкого запаха. Её замутило, и она стиснула зубы едва не до скрипа. Какая это всё мерзость, варварская, немыслимая… — Ты сошел с ума, — прошептала она почти беззвучно. — Ну же, Аннабель. — Он пододвинул уже полную чашу ближе к ней. — Ты не желаешь знать, как ощущается крайняя степень жажды. Аннабель упрямо не пошевелилась. Если прежде она позволяла воздуху бесцельно гулять по дыхательному пути, то теперь заблокировала ему ход вовсе, не давая себе в полной мере ощущать запах, от которого так отвратительно-болезненно сжимало горло. И во рту стало так ужасно вязко… её едва не передернуло оттого, как неправильно рот заполнился слюной, как будто она могла бы желать этой мерзости в чаше. Которую она глазами старательно избегала. Взглядом сперва прошлась, настороженно, лишь по его руке — никакой раны, кожа уже затянулась, не пропуская ни капли, — а затем и по внимательно следящему за её действиями ненавистному лицу. — Что ты сделал с моей матерью? — Что я, по-твоему, должен был с ней сделать? Её губы совсем пересохли в нежелании это произносить. Вдумываться. Представлять. Он же и так сознаёт, о чем речь. Для чего мучить ее? Для чего вынуждать произносить? — Ты… выпил её кровь? — безыскусно маскировалось куда более гадкое, чудовищное «ты убил её?», вставшее костью поперек горла. Его усмешка и его закатанные на миг глаза. Неужели он не может хоть на секунду стать серьезен… — Я могу понять, что я в твоих глазах кровожадный страшный монстр, — его взгляд с колкой веселостью прошелся по закрытой тетради перед ней, — но это не значит, что я должен обязательно убивать без разбору. Твоя мать сейчас только если убита горем по пропавшей дочери, не более того. — Он выдержал краткую паузу, рассматривая её, как будто вновь читая, читая в ней сомнения, и добавил: — Ты и так будешь ненавидеть меня ближайшие лет пять. Мне не хотелось бы увеличивать этот срок. Лет пять? Господи, ей хотелось смеяться. Громко и желчно, так, как она никогда не смеялась. — Ты правда веришь, что хоть когда-нибудь моя ненависть к тебе станет иссякать? — О, я не верю, Аннабель. Я знаю. В ответ она лишь фыркнула — с той едкостью, которая прежде ей не была знакома. Она никогда не позволяла себе открытого раздражения, её с детства строго укоряли за невежливо искривленные губы, за неположенную воспитанной девушке язвительность. Сейчас же её захлестывало таким обилием злобы, что ей казалось — ещё немного, и яд потечет с уст. — Не сомневаюсь, ты вполне можешь вообразить, как всё могло быть, будь я настоящим монстром из твоих представлений, — продолжил он, поднявшись с края стола. До ужаса равнодушным, безучастным тоном: — Я мог бы оставить тебя человеком до тех пор, пока ты не истощилась бы до полусмерти. Без еды и регулярно теряя кровь. Терзать твое слабое в своей человечности тело любыми известными мне способами. И только затем, когда ты была бы на последнем издыхании, обратить. Аннабель подняла на него глаза, надеясь, что они отдают тем же холодом, что обгладывал сейчас её кости. Всеми силами старалась не допускать к сознанию вырисованные его ровным тоном картины. — Мне следует быть тебе благодарной? — Выпей, Аннабель, — не ответил он на её вопрос, не требующий ответа, и кивнул в сторону чаши. — Тебе станет легче. Ей станет легче, только если он пойдет и убьется любым образом, и Аннабель даже не тратила истрепленные уже нервы на то, чтобы удивиться собственной жестокости — он заслуживал. Заслуживал худшее из её мыслей, из всех внезапно появившихся мрачных грез. Ей станет легче, только если ставший ей уже родным крест не будет больше жечь ей кожу. Ей станет легче, если она увидит лица близких, для которых она теперь навеки утеряна. Ей не станет легче от глотка отвратительной жидкости. Это дикость и зверство. Аннабель — не животное, чтобы питаться… подобным. Увидев её упрямство, мучитель только покачал головой с усмешкой и уже через миг бесследно удалился — даже не было слышно раскрытия дверей. Бесшумно оставил её наедине с этой проклятой чашей. Как будто с уму непостижимым искушением, но это не могло, не могло даже просто подразумеваться как искушение. Ей не хотелось. Её воротило от одной только мысли. А горло всё сильнее и сильнее стягивало прутьями. Аннабель только взялась вновь за перо и раскрыла дневник. Страницы уже чуть слиплись от незасохших чернил, но её не волновало. Нужно продолжать. Нужно хоть как-то отвлечься от ужаса, её окружившего, только бы не лишиться остатков рассудка. Не так скоро. Но продолжать пустую мольбу о помощи она не могла — очертила уже линией. И полыхающие чувства уже чуть поутихли, открывая в голове пространство для куда более упорядоченных мыслей. Ей нужен был — порядок. Стройный ряд событий, чтобы разобраться, распутать собственные эмоции, не упустить ни детали произошедшего, увидеть нестыковки, которые, она уверена, должны быть. Рука сама запорхала над пергаментом. Начиная с мглы. Продолжая жутким знакомством с дьяволом и заканчивая чашей. Слово так и тянулось за словом. Буква за буквой, страница за страницей. Аннабель всегда нравилось выводить завитками переплетение любых мыслей, нравился этот монотонный скрип по бумаге и запах чернил, но часто рука могла уставать от долгой кропотливой работы с пером. Сейчас она устали не чувствовала. Ей не нужно было прерываться, не нужно было давать спине или руке отдыхать. Только писать и писать. А резь в горле всё увеличивалась, нарастала, драла когтями слизистую. Казалось, за то время, что она переносила все свои эмоции на бумагу, воздух уже насквозь пропитался влекуще-отвратительным запахом. А Аннабель только писала, яростнее, врезая перо в пергамент едва не до дыр, только бы отвлечься, только бы не глядеть на чашу, только бы забыть о её существовании. Но на очередном выведенном слове не выдержала. Подняла глаза на жидкость в изящном сосуде. Господи, как же больно. Как же больно — в горле и груди. Это невозможно. Невозможные муки, невозможная пытка. Чистейшее над ней издевательство. Удивительно, что он не остался здесь, чтобы следить своим кошмарно внимательным взглядом за её вздорными метаниями. Это же то, для чего она здесь? Чтобы избавить его от бренной тоски в заточении? Но она не позволит. Ему. Так играться с нею. Легкое движение руки — и чаша опрокинута с края стола. Только ещё несколько долгих секунд Аннабель наблюдала за тем, как алое содержимое растекается безобразной кляксой по полу, прежде чем отвернула голову и упрямо вернулась к своей рукописи.