Чернилами и Кровью

До чего же убедительно звучат эти речи… аргументированно, насколько возможно, и в крайней степени уверенно, но, если вдуматься, — такой величины бессмыслица, что хотелось бы уже попросту перестать размышлять над нею и остановиться на том, что он всего лишь спятивший от многих лет жизни безумец. Хотелось бы. Так почему же не выходит?

___________________

Походило на легкое, блеклое, будто рассыпчатое подобие беспамятства. Аннабель не помнила миг, когда отползла с краю постели к её изголовью, разместив отяжелевшую от усталости голову на подушках, и снова забылась чем-то вроде дремы, но дробленой, прерывистой — порой впускающей в омут бессознательных тревог, порой отпускающей на волю, в сознательность, но наводненную всё теми же тревогами. Полноценных кошмаров ей больше не снилось, то были лишь смутные беспокойные образы без какой-либо отчетливой связи, ничего, что можно было бы запомнить. Разве что, кажется, ей снилась матушка, со скорбью в глазах и в траурном одеянии, но Аннабель не бралась распутывать этот искореженный клубок образов — быть может, то был не сон, а её собственные осознанные переживания, мысли, которые при редких и кратких моментах бодрствования скрипуче перемещались в голове урывками. Как будто осознание случившегося снизошло на неё только теперь. Будто, занося клинок, она не то чтобы вовсе в полной мере понимала, что делает, будто то было лишь бездумным порывом, невзирая на ту холодность, с которой она подставляла острие к своим ребрам. Теперь же та стойкая отчужденность, будучи как будто какой-то невидимой плотной оболочкой, рассечена вместе с сердцем, выпуская всё запертое и доводя чуть ли не до какой-то глухой, задушенной степени истерики. Аннабель дрожала, всё так же свернувшись комочком на постели. Дрожала, как при лихорадке, и ощущала себя в той же степени скверно — точь-в-точь как если бы слегла с температурой после долгой прогулки по слякотным окрестностям. Но в такие моменты рядом всегда была заботливая матушка, или участливые служанки, теперь же рядом никого, да и лихорадкой то не было — разве что фантомной. Её прошивало исключительно фантомным ознобом, никак не реальным и никак физически — не считая дрожи вкупе с ломотой во всем теле — не проявлявшимся. И горло саднило, как при всё той же простуде. Аннабель, вязнувшая в топи своих бесформенных дум, сперва даже не вдумывалась, к чему это. Что это значило. Только когда звуки стали приобретать ещё большую четкость, и удары чужого сердца там, в гостиной, становились с каждым тиканьем секундных стрелок всё более невыносимыми, Аннабель осознала, что это мог, крадучись, подбираться к ней прежний голод. Отвратительно. Всё это — отвратительно, и ей хотелось бы дать волю чувствам и истерике, но она только прикрыла глаза в надежде вновь задремать и отпугнуть этим зарождающуюся жажду. Тело, разумеется, обмануть не так просто. И без того обрывочные сны изорвались ещё больше. Аннабель могла лишь на несколько секунд забыться дремой, только-только погрузиться в хотя бы подобие покоя, прежде чем её выдергивал обратно очередной особо громкий удар стрелок в часах или очередной удар сердца. От последнего во рту вновь гадостно собиралась слюна, лишь бы хоть чем-то смочить пересохшее в крайность горло, но, конечно, то не помогало, напротив, каждая попытка сглотнуть — как очередным порезом по слизистой. Далеко не как при той степени жажды, когда Аннабель лишилась всякого ума и кожа её побледнела и покрылась темными полосами, но всё же в немалой мере неприятно. Те обрывки мыслей, до этого мечущиеся меж попытками придумать другой способ покончить с собой и жалким стенанием по своей утерянной жизни, теперь кольцевались вокруг одного и того же. Оживлялась перед глазами та проклятая чаша с той проклятой кровью. Проклятье. Крайне неохотно, преодолевая изрядное недомогание, Аннабель свесила ноги с краю кровати, пытаясь определить степень кошмарности своего вида. Багряные пятна просочились сквозь три слоя — сорочку, корсет и блузу, но уже потемнели, высохли, местами образовали на прежде мягких тканевых складках корку, где-то кружева на юбке и блузе вовсе, пропитавшись кровью, чуть измялись и съежились, выглядя совсем уж безобразно. Вряд ли даже самая умелая прачка сумела бы отстирать этот ужас, не говоря уж об Аннабель, вдобавок имеющей под рукой разве что те запасы стылой воды в коморке. Стало быть, будет ходить так. Её навеки застывший образ преобразился пуще прежнего. Превосходно. Но что ей было делать?.. Ей было не до своего вида, и ей по-прежнему не до него, но, право, столкнуться со всевозможными насмешливыми комментариями её мучителя будет просто выше её сил… Выбора у неё не оставалось. Комнату рано или поздно пришлось покинуть. У неё не было ни малейшего представления, зачем, ни малейшего представления, действительно ли она могла бы попросить его… Его, человека, которого не видеть бы больше вовсе. Попросить. О том, что никак не покидало её изможденную голову. О том, из-за чего всё больше и больше саднило горло. Какой абсурд… Аннабель категорически не желала об этом хоть сколько-нибудь думать, представлять и уж тем более что-то планировать, поэтому рассудила положиться на волю случая и опрометчивое «будет, что будет». Всяко лучше, чем сидеть в спальне, вполне понимая, что её упрямство с большой долей вероятности закончится так же, как в прошлый раз. Может быть, её выход из комнаты вдобавок поспособствовал бы выяснению ответов на миллионы её вопросов. Может быть, если она продемонстрирует смирение, кротость пред сложившимися обстоятельствами, то «всему своё время» проявит себя куда раньше. Однако пятна крови, безусловно, не слишком ладно сочетались со смиренностью. Ей бы крайне не помешал сейчас какой-нибудь жакет, или шаль, — что угодно, что можно было бы накинуть сверху, но ничего не было. Аннабель отчетливо помнила, что на улице была ещё в накидке, перчатках и атласной шляпке — привычный образ для уличных прогулок. Очнулась она уже без них. Затерявшаяся в переплетении всех этих мыслей, Аннабель даже не сразу обнаружила, что гостиная, куда она нерешительно вышла, пустовала. Ей уже начинало чудиться, что Демиан пожизненный здешний обитатель: если только он не преследует её в кабинете или в бордовой спальне, он непременно должен быть тут. Нет. Его сердце стучало, кажется, в черной спальне, а Аннабель уж точно не желала ступать туда ни ногой, тем более целенаправленно разыскивать своего похитителя. Поэтому вместо этого она, немного поразмыслив, рассудила воспользоваться возможностью, которой после может и не представиться, и принялась за изучение гостиной, впервые без этого ужасно выматывающего пристального взгляда. Всё, что она прежде могла охватить поверхностным взглядом, она в этот момент оставила без внимания и стала исследовать содержимое шкафчиков и комодов, все до единого искусно вырезанных из темных древесных пород. Свечи, коробы спичек — притом ей показалось необычным, что спичек, кажется, припасено куда меньше, чем свечей, — многочисленная посуда, латунный портсигар с чуть потертой от долгих лет гравюрой, несколько неубранных книг, которыми, видимо, Демиан занимал время, когда не навязывал свое общество Аннабель. Нигде нет и намека на ключ и возможное освобождение. Оно и очевидно, не стал бы похититель так беспечно оставлять ей проложенным путь к свободе, и всё же всё больше росло её отчаяние. И без того размером с глыбу, подпитывалось ещё и неутихающей болью от жажды. Под конец своих бессмысленных поисков она обнаружила в одном из шкафчиков складную шахматную доску, которую она сперва не заметила из-за схожести сложенной доски с корешками лежащих друг на друге книг. Чужое сердце по-прежнему стучало не здесь, и Аннабель лучше бы не тратила время на глупости, а продолжала бесполезный поиск ключа, но не удержалась. Выдвинула доску ближе к краю полки и приоткрыла, заглядывая внутрь. Фигуры изящные, тонкие и вытянутые ввысь, искусно выточенные и украшенные затейливой резьбой. Иными словами — восхитительные. Тот шахматный набор, что хранился у неё дома, тоже был дорог и красив, но с этим и сравниться не мог. — Шахматы Селенуса, — прозвучал за её спиной голос, но Аннабель не дрогнула. Услышала его сердце за несколько секунд до, да и от одного только его присутствия по грудной клетке всегда рассыпалось чувство тревоги, как скребут по внутренностям когти. Не заметить его появления трудно. — Их также называют «лунными шахматами», в честь их создателя. Не находишь это ироничным? Крайне. Крайне иронично. — Ты для того выбрал именно их? — она даже не оборачивалась к нему. — Ради очередной издевательской шутки? — Я выбрал их из своего пристрастия к изящным и хрупким вещам, не более. Аннабель не сомневалась, что могло бы здесь быть и «более», что вполне он мог бы этим придать извращенного символизма, поэтому у неё напрочь отпало всякое желание прикасаться к фигурам, невзирая на всю их пленительную красоту. Её, нужно признать, немного увлекали шахматы. Поиграть ей чаще всего удавалось разве что с матушкой, но та была в них не заинтересована и вечно твердила — как и всё их окружение, — что шахматы занятие сложно-интеллектуальное, а потому исключительно мужское. Порой Аннабель робко упрашивала сыграть и отца, и тот неохотно соглашался, и каждый подобный раз, случавшийся разве что дважды-трижды за год и воспринимавшийся ею почти как праздник, показывал, что окружение их, можно предположить, скорее заблуждается… Потому что чаще Аннабель выигрывала. Преподносилось это, конечно, так, будто отец всего лишь поддается, чтобы не ранить чувств дочери, но разве, если бы он взаправду поддавался, только бы не порушить её наивной веры в свой интеллект, стал бы он в этой ей признаваться? Так или иначе, от подобного пренебрежения к её увлечению у неё с годами гас и покрывался пылью всякий энтузиазм, и она всё реже разделяла с кем-нибудь партию. Даже и припомнить не могла, когда был последний раз… — Ты бы хотела сыграть? — Нет, — ответила она тут же, закрывая обратно складную доску. Демиан только хмыкнул, и тогда Аннабель рассудила отойти бы лучше от шкафа, чтобы выдержать между собою и демоном куда большее, мнимо-безопасное расстояние, но он, подстать ей, сделал шаг в сторону. Не пропуская. Сердце перепуганно екнуло. Непонимание с новой порцией страха сжалось в нем комком, и Аннабель с трудом сдержала желание отшатнуться, пусть и загнать себя в угол, но главное — как можно дальше от него. Демиан не стоял близко, но путь ей в любом случае преграждал, и от одного только этого факта степень тревоги колебалась у самых высот. Спросить, почему он её не пропускает, она не успела, поймав его взгляд на своей запятнанной кровью одежде. Совершенно не удивленный. Аннабель стало неуютно, ещё больше, чем и так всегда бывает рядом с ним, и она едва заметно расправила чуть больше плечи, точно надеясь скинуть это невидимое напряжение. Пока его взгляд был на её испорченном одеянии, её собственный невольно приковался к его шее. К вене, биение которой обычно остается за пределами человеческого внимания, но сейчас. Сейчас сродни пытке — не просто слышать, но и видеть. Аннабель поджала пересохшие губы, попыталась сглотнуть, но горло вновь отдало скоблящей болью. — Пойдем, — произнес он вдруг, вырывая её из подобия этого кратковременного транса — господи, пульсирование его вены едва ли не загипнотизировало её — и отошел от неё наконец. Отправляясь к коридору. Ничего не объясняя. Ожидая, что Аннабель покорнейше за ним пойдет. Ей действительно, наверное, следовало бы, но она на миг застыла в растерянности, оглядевшись на гостиную, как будто здесь мог быть некто, с кем можно бы пересечься недоуменными взглядами и найти в чужом лице сочувствие и поддержку. Нет. Никого. Аннабель нескоро ещё уложит в голове горькую истину, что десятилетиями ей быть наедине лишь с ним одним. Разумеется, пришлось неохотно его послушать и последовать. Нагнала его Аннабель за долю секунды. Шла чуть позади, не желая идти рядом. Сперва она пыталась смотреть на настенные картины по обе стороны от неё, только бы не на него, но те по итогу оставались без особого внимания, потому что поневоле взгляд всё же соскальзывал вечно именно на эту фигуру перед ней. С парадоксально расслабленной, неспешной и вместе с тем уверенной походкой, эта какая-то будто бы властная твердость читалась даже в линии его плеч под свободной рубашкой, читалась в каждом шаге. Как и исходящая от него угроза. Демиан шел впереди, Аннабель буквально обладала в этом преимуществом, будучи за его спиной, но при этом чувствовала себя всё так же до ужаса беззащитной, как будто в любой миг он мог бы запросто припечатать её к стене и легким движением руки переломить в её шее все позвонки до единого. Делать ему это, конечно, совершенно незачем, но ощущение того, что он просто мог это сделать и ему это ничего не стоило бы, из-под кожи никак не выскрести. — Тебя как будто бы особо и не удивила эта кровь, — констатировала она, только чтобы заполнить чем-то ужасную тишину неизвестности и заодно убедиться в своей былой правоте. Убедилась: — Не полагала же ты, что я из гостиной не почувствую твоей крови? — И ты рассудил никак тому не препятствовать? — Для чего? — спросил он, внезапно остановившись, отчего Аннабель едва в него не впечаталась, вовремя замерев в двух шагах. Обернулся. — Пока бы ты сама не попробовала, ты бы не успокоилась, как бы я тебя ни заверял в том, что это не поможет. — Удовольствовавшись её реакцией в чуть искривленных в раздражении губах, Демиан всё же возобновил недолгий путь, продолжая разглагольствовать: — Более того, я нисколько не сомневаюсь, что ты догадалась снять корсет, чтобы попробовать ударить ровно меж ребрами — что, на самом деле, было бессмысленно, потому что у тебя вполне хватило бы силы пробить и их. Так или иначе, не стал же бы я смущать порядочную полураздетую леди своим наглым присутствием… За кого Вы меня принимаете, мисс Тард? О, он даже не скрывал издевательской полуулыбки и издевательского тона. Причем от этого шутливого перехода на официальный манер сталось совсем не по себе. Учитывая, как скоро — вернее, сразу же — отбросились все эти формальности. И ей всё ещё непривычно. Говорить с ним так неформально, как если бы они всю жизнь друг друга знали, хотя ей о нем всё ещё известно решительно ничего, вовсе говорить с ним, неважно как. Со своим похитителем, с незнакомцем и существом, старше её не пойми во сколько столетий. Но как ей стоило бы к нему обращаться, если бы она не рассудила пойти по пути нарушения целого десятка этикетных заповедей? К незнакомцам следовало бы обращаться «сэр», или хотя бы «мистер»… а может, и вовсе «лорд»?.. Всё ещё ни единой мысли, каким титулом мог бы обладать этот человек. Так или иначе, чести в нем меньше, чем в дичайших варварах. Из этих мыслей она вырвалась внезапно. Наконец опомнилась и обнаружила, что Демиан зашел уже в свою спальню, и она по инерции, заслушавшись той его иронически-разъясняющей тирадой и увлекшись собственными размышлениями, зашла вместе с ним, даже уже почти полностью пересекла эту комнату, остановившись только там, где остановился он — неподалеку от какой-то внутренней двери. Которую Демиан джентльменски открыл перед ней, пропуская вперед: — Прошу. Неизвестное ей пространство дышало темнотой, и Аннабель стоило бы только сделать крохотный шажок, чтобы в деталях разглядеть убранство темного помещения, но она так и окаменела на месте, как будто, стоило ей придвинуться хоть на дюйм, оттуда явится монстр, который утащит её в глубины преисподней. Верно, страх поистине дурацкий, ведь истинный монстр, из крови и плоти, стоял совсем рядом с ней, и всё же… — Что там? — спросила осторожно, боязливо, едва не переминалась с ноги на ногу в этой тягостной неловкости. — Камера пыток, разумеется, — заверил он, опираясь рукой о дверь. — Что же ещё может храниться в моей спальне? Аннабель понимала, что это только лишь одна из его кошмарных шуток, и всё равно не смогла бы определить, что в ней преобладало — раздражение от его несерьезности или оторопь, сжимающая внутренности. Заходить она точно не торопилась. Демиана же её пугливость, кажется, начинала утомлять, потому что неожиданно он положил руку ей на спину. Совсем невесомо, на самом деле, почти неощутимо, но самого его прикосновения ей хватило, чтобы дернуться, как будто прошило позвонки током, подальше от его руки, то есть — вперед. Благодаря этому в поле обостренного взора наконец попало всё пространство, а не один только срезанный дверным проемом кусок темной стены, и Аннабель вполне могла бы теперь разглядеть пространство и во мраке, но то не потребовалось. Стоило Демиану зайти внутрь вслед за ней, тут же вспыхнули разом все свечи. Аннабель едва не подскочила, прошедшись недоуменным сперва по вмиг зажженным свечам и всверлившись всё тем же недоумением в невозмутимого демона. — Этому тоже можно научиться, — сообщил он, явно не слишком заинтересованный темой зажигания свечей силой мысли, и прислонился спиной к закрывшейся за ним двери, явно намереваясь наблюдать за её исследованием освещенного теперь пространства. И она действительно, пусть и заторможенно, но огляделась. Конечно. Конечно, её страх был совершенно несуразен. Ей стоило догадаться самой, но в нынешних обстоятельствах она считала свою мнительность, граничащую с безмозглостью, вполне оправданной, поэтому не корила себя за развивающуюся в ней паранойю. Из спальни, очевидно, может вести обычно дверь либо в ванную, либо в гардероб, но, поскольку ванная им не нужна… Всего лишь гардеробная комната. Впечатляющих размеров, лишь немногим меньше спальни, с несколькими массивными комодами и платяными шкафами, почти полностью закрывающими стены. Только одна из них была не заставлена вдоль и поперек, но и там примостился туалетный столик, один из тех, что обычно делаются в светлых тонах, но этот был из всё того же темного дерева и не был целиком заставлен флаконами и баночками — пустовал. — Надеюсь, ты простишь меня за то, что я не озаботился тем, чтобы соорудить отдельную гардеробную для твоей спальни, — произнес Демиан без единой капли, пусть хотя бы наигранной, сожаления. — Посчитал это пустой тратой ресурсов, раз уж регулярно менять одежду нам необязательно. Если только ты не возьмешь за традицию ежедневно прокалывать себе сердце. Либо же он попросту хотел, чтобы у Аннабель был как минимум один повод время от времени покидать свое сомнительное убежище, ещё и появляться в его спальне... Неужели он полагает, что она действительно станет пользоваться всем этим? Проигнорировав последнюю его фразу и только бросив на него полный скепсиса взгляд, Аннабель всё же открыла дверцы одного из шкафов — только чтобы оценить масштабы всего абсурда. И масштаб был велик. Теперь стало ясно, для чего он зажег свечи, что поначалу мимолетно показалось странным — им обоим не нужен никакой свет, чтобы видеть. Однако при свечах дорогие ткани будто подсвечивались изнутри, подрагивающее пламя выбеливало шелк и изысканное шитье некоторых платьев переливающимися бликами, чарующими её всё тот же болезненной чуткий взгляд, приковывающийся, как у ребенка, к любым огонькам. В шкафах теснились всевозможные наряды. Либо чуть более простые и лежащие потому аккуратно сложенными на полках, либо совсем роскошные, вечерние, вертикально занимающие пространство на вешалках в отдельной секции шкафа. Не только последней моды… эти шкафы как будто охватывали последние полвека. С открытыми руками и плечами, хотя сейчас подобные допускались разве что для вечернего выхода в свет, да и то далеко не всегда то было уместным; с обилием украшений в виде драпировки, или кружева, вышивки, всевозможных оборок… но не аляпистые, не вычурные сверх меры. На нижней полке располагался сложенный кринолин, не кринолетт даже, а именно кринолин, который едва ли застала хотя бы матушка Аннабель — та была ещё совсем юной, а популярность этих совершенно безумных конструкций уже сходила на нет. Их никто не носил уже немало лет. Аннабель даже слов не могла подобрать, чтобы выразить своё недоумение. Разглядывала все эти наряды с немым изумлением, а после, всё так же без слов, посмотрела на Демиана, уповая на то, что он и сам, как уже привык делать, сумеет прочесть все вопросы по её глазам. — Желаешь что-то спросить? — невинно поинтересовался он, принуждая к попытке хоть как-то связать мысли. — Здесь практически нет современных нарядов. — Мне они не нравятся, — флегматично сообщил он и, стоило Аннабель посмотреть на него вопросительно, дополнил: — Безусловно — кто я такой, чтобы решать, что носить даме? И всё же, если я не ошибаюсь, тебе самой не слишком по душе турнюры. — Полагаешь, кринолин куда лучше? — Эстетически? Да, полагаю, в разы. Однако носить я его тебя не заставляю — я лишь предоставляю тебе выбор, притом, ты не можешь не согласиться, весьма обширный. Если тебе так угодно, можешь выбрать моду любого другого десятилетия, либо продолжать ходить в запятнанной одежде. Либо и вовсе ходить нагой — я тебя совсем ни в чем не ограничиваю. Абсолютная свобода действий, Аннабель. Попросту не верилось, как с его нарочитой обходительностью и деланной вежливостью порой могла вполне обыденно переплетаться подобная вульгарность, притом звучащая столь естественно и в его речи почти уместно, что какой-нибудь рассеянный, погруженный в свои мысли собеседник и не расслышал бы среди череды других фраз эту, отдающую пошлостью, которой ни один достойный мужчина произносить бы не стал. Аннабель и не намерена высматривать в этом человеке хотя бы подобие достойности, поэтому практически даже не возмутилась и уж тем более не удивилась. Предпочла пропустить мимо ушей, предпочла отбросить как можно дальше грызущие её мысли о том, что она беседует с ним о нарядах. Сперва мимолетно о книгах, теперь о веяниях моды. Что дальше? Станут в лучших светских традициях беседовать о погоде? Которая им здесь, в общем-то, неведома. Пока её пальцы касались дорогой ткани, мозг всё работал неуемно. Где вовсе можно найти платья прошлых десятилетий?.. Не желая предполагать, что это могли бы быть наряды каких-нибудь давних его жертв — да и казались платья, к её утешению, совсем новыми, неношеными, — Аннабель пришла только к размытому выводу, что ему пришлось крайне повозиться, чтобы собрать весь этот разношерстный, внушительный, вызывающе дорогой гардероб. И для чего? — Для чего было делать для меня столько? Для сотворения мнимой свободы выбора? Аннабель тотчас же укорила себя за эти два вопроса — поспешных, явившихся откуда-то из глубины её суждений, из сущей неосознанности. Потому что бессмысленно. Спрашивать такое — бессмысленно, но, вопреки здравому смыслу, вместо того, чтобы тут же замолчать, она почувствовала непривычное ей подобие раскованности и усугубила третьим: — Тебе нисколько ещё не надоел этот театр и игра в участливость? Нет никакого учебного пособия о том, как говорить со своим похитителем. Что дозволено, что нет, и Аннабель сама же не могла составить у себя в голове однозначную картину — ещё совсем недавно она в некотором помутнении рассудка вполне открыто заявила ему, что молит о том, чтобы как угодно избавиться от него; теперь же её охватывала дымчатая тревога оттого, не были ли её теперешние слова чрезмерно прямолинейны, самонадеянны, чреваты… Однако на лице Демиана — ни единой эмоции. Только в глазах, кажется, едва-едва уловимая заинтригованность, но Аннабель не бралась уже пытаться истолковать хоть что-либо, что могло бы отражаться на его лице. — Считаешь, я играю? — Убеждена. Аннабель не ведала, зачем. Зачем начинала это и почему почувствовала такую острую необходимость изложить вслух все те разрозненные смутные отрывки, копошащиеся в её голове, которые постепенно, слово за словом, начинали приобретать смысл: — Ты, верно, говорил, что мог бы устроить мне куда более скверные условия, так почему же не устроил? Что тебя остановило? Совесть? — Демиан не отвечал, да то и не требовалось, слушал её с каким-то, стало быть, интересом, но не без присущей ему небрежности — в изгибе губ прослеживалась не прямо-таки ухмылка, но будто намек на неё. Аннабель сама же, как и он недавно, ответила на свой вопрос: — Нет, ты сказал, что не желаешь, чтобы я ненавидела тебя ещё больше, чем буду ненавидеть и так. Вероятно, потому что моя ненависть только всё осложняет. И всё это время ты лишь пытаешься всевозможными способами заставить меня позабыть о том, что ты буквально похитил меня. Все твои слова и твои поступки… Не избавил же ты меня от кошмара исключительно по душевной своей доброте? Я вовсе не удивлюсь, если тот кошмарный сон ты мне и внушил, только чтобы внушением последующего выставить себя в лучшем свете, чем ты есть. Нуждайся она в кислороде, проступила бы жалкая отдышка оттого, как вся эта речь вылилась единым потоком, но воздух её организму нужен разве что для воспроизведения самой речи, и та была ровной, спокойной, льющейся мерно, как если бы она зачитывала сухой текст. Аннабель хотела бы оправдать себя тем, что таким образом она прощупывала почву, границы дозволенного, намеревалась изучить его через его реакцию на эту тираду, но правда такова, что озвучила она это всё скорее непроизвольно, в слепом желании извлечь мучительно теснящиеся в голове мысли, избавиться от них, как избавляются от уже насквозь зараженных частей тела. И всё же увидеть реакцию, да. Хоть какую-нибудь. На её доводы, хотя бы частично объясняющие всю эту необъяснимую нелепость… Демиан, со все той же тенью ухмылки в линии губ, только скрестил руки на груди, спрашивая: — Если ты полагаешь, что вся моя, скажем… — он помедлил лишь совсем немного, подбирая слово: — деликатность продиктована строго выверенной стратегией, если полагаешь, что мне попросту невыгодно причинять тебе вред — что же ты по-прежнему меня боишься? — Я не могу знать, в какой момент тебе всё это надоест, и ты… Всё же осеклась. Не знала, зачем ей это всё. Почему не могла просто замолчать, прекратить этот спектакль — ненужный ни ей, ни ему. — Ну же, Аннабель, продолжай, — подначивал он. — Я «что»? — Явишь настоящего себя. Его прозвучавшая вновь усмешка — отдельный вид её пыток. Особенно когда он после этой усмешки отклеился вдруг от двери, когда выпрямился и совершенно невозмутимо, спокойно и медленно, шагнул к ней. — И что же, в твоем понимании, делал бы «настоящий я»? — ещё один шаг. Всё внутри неё вмиг напряженно вытянулось, и Аннабель бездумно сделала крошечный шаг назад. — Пытал бы тебя развлеченья ради? — вновь его шаг. И её. — Всевозможно надругался бы над тобою? — Не подходи. Все мысли о том, что ему куда выгоднее играть хорошего и не причинять ей никакого вреда, мигом испарились из головы, как и все мысли вовсе, стоило страху взять над нею верх от одного только его приближения. Где-то на подкорке сознания тускло мигало подозрение, что этим он и мог руководствоваться, намеревался сбить её с толку и увести её суждения куда-то в извилистые дебри, но это не мешало Аннабель позорно отступать, пока он наступал и продолжал: — Или, быть может, брал бы твою кровь, сколько и как мне угодно? Брал бы от тебя всё, что мне заблагорассудится? Ну почему пространство, до сей поры казавшееся столь объемным, в один миг сжалось до ничтожно крохотного? Почему за её спиной так скоро оказался комод, отрезая ей пути к отступлению? Не подходи, не подходи, не подходи… — бесконечной лентой в мыслях. — Пожалуйста, — едва не взмолилась она, едва не дрожа уже в своей безысходности. — Не подходи. — Надо же, теперь уже «пожалуйста», — его руки разместились на комоде по обе стороны от неё, и тогда мечущееся в груди сердце совсем обезумело, давилось ужасом, било где-то в горле, в висках, в каждом дюйме тела. — Ты полагаешь, настоящего меня могла бы остановить эта трогательно простая просьба? В тоне — ни капли уязвленности её словами, ни капли злости, он только лишь неприкрыто развлекался, но Аннабель готова была заскулить от отчаяния, от этой его к ней близости, от мысли, что он мог сделать с ней всё что угодно, всегда мог, но, когда он так близко, когда его руки по обе стороны от неё, и ей стоит только чуть податься вперед, чтобы как угодно с ним соприкоснуться… было ощущение, что сердце сейчас уже попросту протаранит кости и не выдержит, упадет в ноги, всё так же колотящее, неостановимое. Грудная клетка вздымалась часто, но голову Аннабель не опускала, как будто въевшееся в кожу упрямство вынуждало держать подбородок приподнятым, но глаза — глаза неизбежно опущены, потому что иначе она попросту разбилась бы на куски от этого столкновения взглядов, разбилась бы об эти дьявольские глаза. Ей казалось, она даже уловила запах его парфюма, или что это, она не знала, попросту какой-то отчетливый запах могильного холода, переплетающегося с совсем легкими древесными, как будто находишься в дремучем лесу после дождя, нотками, к которым мешался ещё и этот запах трав от табака, что он курил. От него веяло… ноябрем. Когда всё в округе гибнет. Будто даже воздух вокруг него леденел и черствел. Прежде она не чувствовала, только сейчас осознала: этот запах витал в воздухе всегда, всё это время, весь подвал дышал стылой пустотой, холодом и гибелью — как олицетворение своего хозяина — но только когда он оказался настолько близко, что она могла бы дышать его дыханием, если бы ещё чуть больше подняла голову, только тогда она сумела расплести эту паутину запахов. Как бы это ни претило, пусть и пугающих, но отдаленно приятных. Не вызывающих отвращение, хотя хотелось. Чтобы тошнило от него, чтобы набухало внутри неё гадливым комом омерзение от этой близости, но вместо этого — только голый, острый страх. Впивающийся вместе с этим запахом парфюма шипами в самое нутро, разжигая, к её ужасу, ещё большую жажду. Горло полыхало. Всё больше и больше. Мерное биение его сердца прямо перед ней — оглушало. До невозможности. До боли, кошмарнейшей боли в висках, в легких, во всем теле, скручивало и ломало… Чудо, что ещё не появились клыки и не потемнели вены. В этой ловушке она была не более нескольких секунд, а как будто уже вечность, невыносимую, и Аннабель не выдержала, прикрыла глаза, только бы взгляд вновь не сместился на его шею, или напротив — не поднялся к его глазам. На секунду даже стиснула зубы, которые постепенно обретали уже чрезмерную чувствительность. Демиан даже ничего с ней не делал, и пальцем её не тронул, если не считать того, что её юбка невольно касалась его брюк. Но она сдавалась. Неминуемо. Не зная, зачем это всё, не зная, чего он от неё хочет и чего он от нее мог бы ждать, но только бы прекратить: — Я… я не имела права утверждать, каков ты на деле… пожалуйста, просто… — Анна, — оборвал он её, и это как плетью по нервам. Вновь. Лишь второй раз из этих уст, всё тем же тоном прозвучало это сокращение, но Аннабель уже успела свое имя яро возненавидеть. Тем более — когда сразу же после этого жалкое расстояние между ними ещё чуть сократилось, и Демиан склонил голову, чтобы приблизиться к её уху. Произносил, негромко, обманчиво мягко, вкрадчиво: — Я повторюсь. Здесь ты можешь говорить и делать всё, что тебе вздумается. Но ты должна понимать, что я абсолютно так же, как и ты, ни в чем не ограничен. — От его тихого низковатого голоса, едва не доходящего до шепота и так ужасно, так неправильно касающегося прядей её волос, от того, что он говорил и как много угроз могло крыться в одной лишь этой фразе, мурашки, не заставившие себя долго ждать, тут же едва не перешли в дрожь. — Тебе стоит научиться быть готовой к любой моей реакции на твои поступки и слова, а не брать тотчас же их обратно и невинно лепетать «пожалуйста», которое всё равно никогда не было и не будет способно меня разжалобить. Научись брать за них ответственность. Всё пуще в ней разрасталось чувство, которое бывает у пристыженного ребенка, но если у детей в такой миг преобладает всё же, наверное, только лишь вина, то у Аннабель — всё тот же ужас. Опасение. Что ещё он мог бы сказать и особенно — что сделать. Чтобы она научилась «брать ответственность» за свои слова… Однако он наоборот чуть отстранился от неё, нарочито медленно, не убрал рук с комода, только выпрямился так, чтобы снова заглянуть ей в лицо. И Аннабель каким-то немыслимым образом заставила себя встретиться с ним взглядами. Умереть сотню раз за эти секунды, окунаясь в темно-бордовую бездну. Но смотреть. — Ты меня услышала? — в голосе не было никаких угрожающих нот, никакой насмешливости или, напротив, твердой стали. Голос был просто никакой. Лишенный всяких эмоций. Аннабель хватило только на то, чтобы, промедлив безмерно долго, собирая по крупицам силы и себя саму, едва заметно кивнуть. — Прекрасно. Демиан выпустил наконец её из этой недолгосрочной, но страшнейше мучительной ловушки, отступая назад. Аннабель даже попросту вникнуть ещё не могла в факт, что он ничего ей не сделал, поэтому и облегчения не последовало. Только всё та же оторопь. Недоумение. Неожиданно он задумчиво цокнул языком, как бы в ответ каким-то своим мыслям, и произнес: — И всё же мне определенно нравится твой склад ума. По меньшей мере одну партию в шахматы однажды мы точно сыграем. Все мысли смело в одну неразборчивую кучу. Что он?.. с чего вдруг?.. как вовсе это… связано?.. Тут же следом — ещё один, ещё более внезапный переход, после того, как он всё тем же отчужденным взглядом прошелся по открытой дверце шкафа: — Можешь упрямиться и не переодеваться, но я принесу воды — хотя бы утрешь кожу от крови. — И протянул скорее издевательски, чем всерьез: — Не тревожься, заходить не буду. Оставлю у двери. Аннабель, по-прежнему от оцепенения скованная, оглушенная и до ужаса запуганная, могла только растерянно моргать, пускай ей это и не было нужно, и всё так же чуть сбито дышать, что не нужно ей тем более. Вплоть до мгновения, когда он, окинув её напоследок кратким взглядом, который никак не истолковать, исчез, и дверь гардеробной за ним закрылась. Только тогда. Только тогда Аннабель, подобно утопающему хватая ртом воздух, позволила себе впустить в голову головокружительное облегчение. Едва не осела на пол, перебарывая желание сползти по комоду наземь. К чему сейчас было это представление? Демиан не иначе как в очередной забавлялся, но этот удивительно серьезный, скорее даже нравоучительный тон, после которого так внезапно последовал привычно-несерьезный?.. Притом сказавший нечто совсем уж выбивающееся, про «склад ума», и с чего-то вдруг шахматы… да господи-боже!.. Как ей его понимать?.. Как, если его поведение скачет так стремительно, да она ни один оттенок его тона ещё не сумела разгадать, а тут он ещё и перетекает из одного в другой с поразительной, просто чудовищной легкостью, как будто всё так и должно быть. Склад ума… смотря пустым взглядом перед собой, Аннабель всё повторяла и повторяла ту фразу, крутила ею в голове с разных сторон, пытаясь рассмотреть, вдуматься, понять. Он мог сказать это и просто так, его не разобрать. Мог и не просто так. Не значило ли это вдруг, что в её суждении — том, что и послужило толчком к этому представлению, хотя на несколько секунд она уже успела и позабыть, с чего всё началось — взаправду был смысл? Иначе с чего бы ему это произносить? Притом от этих слов неподобающе жалось внутри слабое чувство потешенного… честолюбия? Едва ли на её памяти можно отыскать хотя бы одного мужчину, что как-либо похвалил бы её ум, если не считать какой-нибудь дежурной вежливости, откровенно лишенной всякой искренности. Однако с чего ей считать, что в его словах могла существовать хотя бы крупица этой искренности? С чего верить, что это не очередной способ расположить её к себе как раз-таки за счет того, что прежде ей подобного слышать не доводилось? Как же хотелось взвыть уже от всей этой гнетущей неразберихи. Рассматривать его действия под метафорической лупой и всё равно не находить ответов, бесконечно обдумывать каждое его слово, каждый поступок, иными словами — каждый его ход… Да он всё равно что уже устроил ей шахматную партию без всякой доски. Уже начинало нещадно тянуть болью по периметру всей не ведающей покоя головы, но Аннабель не могла быть уверена, что это не последствия всё никак не утихающего голода. Казалось, даже кости уже ныли от необходимости… Разбушевавшееся недавно сердце как будто разогнало сильнее пламя жажды, разнесло его ещё большим вихрем, усугубило её состояние в разы, и Аннабель поморщилась, коснувшись рукой горла, болящего так сильно, будто разодрано когтями в кровь. От этой мучительной рези можно избавиться лишь одним способом, а Аннабель и прежде не горела желанием вновь испить отвратительной жидкости, так теперь, после этой очередной краткой встречи с похитителем, мысль попросить его, да хотя бы элементарно вновь его увидеть, претила ещё больше. Из этих рассуждений её вырвал краткий стук в дверь. Аннабель затаила дыхание, опасаясь, что дверь за этим откроется, но та не отворилась. И сердцебиение по ту сторону стен не приближалось, а отдалялось — он возвращался в гостиную. Аннабель помедлила секунду-другую, поднялась и неуверенно открыла — пред дверью на табурете стоял таз с водой и аккуратно сложенная ткань, одна из тех, что были в шкафах в кладовой. Действительно всего лишь принес ей воды. Действительно не зашел, не продолжил терзать своим присутствием, а всего-навсего оставил её… Табурет Аннабель в гардеробную перенесла, но, невзирая на желание поскорее соскрести с кожи кровь, с этим не спешила. Чуть придя наконец в себя и попытавшись оттиснуть врезающийся в рассудок зубьями голод, она рассудила приняться за более тщательное исследование гардероба. Не потому что её интересовала одежда. Ей прежде, может, и нравилось выглядеть красиво, насколько это возможно, нравилось производить благоприятное впечатление, но чаще всего веяния моды вызывали у неё только недоумение и желание ходить уж скорее в пеньюаре, чем в том, что диктовала британкам беспощадная тирания парижской моды. Аннабель всё же никогда с этими веяниями не спорила — кто она для того такая?.. идти против целого общества враждебно настроенных к любым проявлениям самобытности дам… — но и острого интереса не испытывала уж тем более. Исследовать она решила на наличие ответов. Шкафы здесь были не только под одежду Аннабель. Были здесь и вещи Демиана, очевидно. Верхом бестолковой наивности было бы понадеяться, что он мог бы оставить ключи к освобождению где-то здесь, но Аннабель не могла не попытаться найти хоть что-нибудь — как и в гостиной, пусть шансы были малы, но это лучше, чем бездеятельно и смиренно ожидать окончания своего срока. Первым делом она исследовала ящики комода и туалетного столика и обнаружила там несколько шкатулок, отчего с робкой надеждой екнуло сердце, ведь как раз в них, казалось бы, и мог храниться какой-нибудь ключ, но те были заполнены разного рода мелочами: запонками, шпильками для волос — будто бы прически действительно могли бы теперь занимать её ум… — и прочими украшениями вроде колец или брошей. Иными словами, обследование комодов оказалось напрасным. Как и всего остального гардероба, разумеется. Ни намека на что-нибудь полезное. Все карманы, все полки, все ящики. Ничего. Тогда Аннабель, временно бросив тщетные попытки решить головоломку и отыскать ключ, всё же решила взглянуть на саму одежду вдумчивее. Помимо обычных платяных шкафов здесь был и бельевой шкаф, где отыскались чулки и для них же подвязки, чистые сорочки, как ночные, так и простые нательные, пеньюар, корсеты — и нового времени, и былых времен, с разными видами застежек, спереди либо сзади. Ей становилось всё более тошно. От всего этого обилия нарядов и так казалось, что Аннабель в его руках будто бы кукла, которую можно наряжать, как угодно, но белье… он выбирал ей белье. Обычно за тем, чтобы каждый член семьи был оснащен всем необходимым, следила экономка, лишь изредка вмешивалась матушка, но уж точно не отец. А здесь и вовсе какой-то полузнакомый мужчина… Рассудительная её часть пыталась утешить эмоциональную тем, что это и ожидаемо, раз уж он озаботился о каждой мелочи, раз уж ему нужно было предусмотреть всё; тем, что это однозначно лучше, чем если бы на все двадцать-тридцать лет заточения у неё был лишь один набор нательного белья — тот, что сейчас на ней, тот, что уже безнадежно замаран кровью, — но утешало это, признаться, не слишком успешно. Однако всё же явно это было не главной её бедой, и усилившаяся острая боль в горле об этом немилосердно напоминала. Ещё немного, и жажда охватит её рассудок, а перед этим надо бы всё же воспользоваться водой и смыть наконец кровь. Раздеваться здесь, всё равно что в его спальне — благо, его сердце было совсем далеко, за несколькими стенами, да и можно было на всякий случай скрыться за предназначенной для того гардеробной ширмой, — было ещё куда более гадко, чем в «своей» спальне, вдобавок усугублялось это тем, что там она сняла лишь блузу и корсет, а теперь… верх, разумеется, пришлось снять весь — вся грудная клетка была в подтеках уже засохшей крови. Чтобы избавиться от пятен бесследно, пришлось проводить мокрой тканью несколько раз, с нажимом, притом удивительно, что вода, хранившаяся здесь, под землей, не казалась ей ледяной. Только через время её посетила горькая мысль, что это не вода поразительно теплая. Это Аннабель чрезвычайно хладна. Как бы ни хотелось из принципа не прикасаться никогда к подобранным похитителем нарядам, пришлось, потому что ещё меньше Аннабель желала надевать свою перепачканную кровью одежду, да и весь свой непомерно долгий срок она вряд ли сумеет упрямиться, однажды бы сдалась. В конце концов, разве не она несколькими страницами ранее, в прошлой и этой записях, сетовала на застывший свой навеки, ещё и окровавленный теперь облик? Безусловно, она не намеревалась долго, тщательно, придирчиво отбирать, отыскала практически первое попавшееся простое платье, под которое надевалась кружевная блуза с обыденно высоким воротом, чтобы закрыть слишком внушительный вырез лифа. Платье было цвета, от которого её уже начинало воротить — темно-бордового, — но её самочувствие ухудшалось всё стремительней, и она не была в состоянии искать что-нибудь с куда более сложным процессом надевания только чтобы цвет был иной. Белье, за исключением испорченных нательной сорочки и корсета, она оставила своё. Корсет взяла нетугой, с застежками спереди, иначе без чужой помощи не справиться. Обувь — которая тут, несомненно, отыскалась, — Аннабель сменила тоже, но только лишь потому что на ней всё это время оставались уличные ботинки, полусапожки на низком каблуке, и пускай для нынешней её сути это было ничем, тело нисколько не уставало, Аннабель неохотно отдала предпочтение чему-то новому, незапачканному лондонской грязью — непритязательным и мягким, из бархата, туфлям. Никакого турнюра, из-за которого Аннабель вечно спорила с матушкой, и уж тем более никакого, боже, кринолина. Там, наверху, она ещё переступала через себя, потому что так принято, потому что обществу так угодно, и кто она такая, чтобы идти наперекор всем и зарабатывать попутно клеймо юродивой, которое повредило бы репутации семьи… здесь же, под землей, у неё свобода действий. И какая же это ирония. Чтобы обрести хоть какой-то выбор, пусть и столь мелочный, ей потребовалось быть похищенной и запертой в четырех стенах без шанса на спасение. Даже оказавшись полностью одетой, Аннабель не спешила покидать гардеробной. Откровенно того не желала. Нарочно обманывалась пока мыслью, что её проблема с жаждой решится сама собой. Потому что мысль пойти и попросить отзывалась в ней ужасом; потому что это то же самое, как если бы в ветхозаветном сюжете Ева не просто поддалась искушению змея, а сама бы целенаправленно к нему и пошла, осознанно и бесповоротно сдаваясь греху. Но разве куда лучше будет, если Аннабель вновь доведет себя до умопомешательства, и Демиану придется насильно вливать ей кровь в горло? Так, впрочем, её совесть была бы чиста, ведь пришлось бы вновь лишь исключительно поневоле… учтется ли это вовсе на суде перед богом после окончательной её гибели или важно лишь, что её душа в любом случае запятнана? Будет ли вовсе у неё суд, или прямиком сразу в ад за саму только её темную суть?.. Все эти метания напоминали нашептывания ангела и демона на плечах, но до чего же смешно это сравнение притом, что Аннабель сама теперь — буквально воплощение демонических сил. И она устала. Господи, как она устала от всех этих противоречий, дерущих её по швам. Сидя на низкой тумбе, внутри которой хранилась обувь, она шумно вздохнула и утомленно закрыла лицо руками. Что претило ей не более всего, но было всё же некоторой неприятной вишенкой на торте — ей стало несколько лучше оттого, что она переоделась в новую чистую одежду. Не хуже, как следовало бы — в конце концов, она всё-таки пошла на поводу у своего мучителя, — а на едва уловимую крупицу лучше. Порой, стоило после выматывающего дня принять горячую ванну, смыть с себя усталость и переодеться в чистое, сухое и приятное наощупь одеяние — и жизнь будто уже не давит своей тяжестью так сильно. Было бы, конечно, абсурдно сказать, что сейчас она чувствует то же или хотя бы отдаленно похожее, нет, дело было не в физическом комфорте — которого по умолчанию быть не могло из-за пламени в горле, — а именно во внутреннем её восприятии. Как было с глазами. Когда Аннабель видела на неестественном лице естественно-голубые глаза, это было едва выносимым бременем. Стоило же им заалеть… пускай облик её стал ещё чудовищнее, он стал цельным. Так и теперь — прежняя её одежда, ассоциировавшаяся с прежней жизнью, мучила куда больше, чем новая, чужая и соответственно больше подходящая её теперешнему облику. Сидеть и думать об этом всём сил уже не было. Каждая секунда сопровождалась болезненным ударом по рассудку от всё не перестающего набирать громкость тиканья часов. И сердца. Всё то же отвратное сочетание… Вечно отсиживаться здесь не выйдет. Продумывать действия наперед она всё равно никогда не умела, а потому — придется идти навстречу своему кошмару с пустой головой и наивной надеждой, что всё решится само собой. И решилось. Немыслимо, но частично — решилось. На пороге гостиной Аннабель чуть помялась на одном месте — несмотря на прежние мысли, в новом своем одеянии, подобранным им, ей было тягостно, непривычно и потому довольно-таки неприятно. Демиан был к ней спиной, и она не знала, как подступиться к чудовищной теме, как намекнуть или сообщить прямо, что её одолевает жажда, какие слова подобрать, тем более после той сцены в гардеробной… В задумчивости и нерешительности она перебирала прядь полураспущенных волос — передние пряди она от лица убрала назад в незамысловатое плетение. Потому что невозможно уже видеть себя с полностью распущенными волосами, которые мистическим образом не путаются, что бы ни происходило. Ей вовсе с распущенными волосами быть странно — привыкла уже всегда собирать, привыкла к опрятным высоким прическам, смастеренным умелыми руками служанок. Аннабель не умела. Ей стыдно, но себя заплетать она не умела, потому что не было в том нужды, и сейчас её хватило разве что на то, чтобы, вот, заплести передние пряди в две маленькие косички и перевязать их сзади вместе тканевой ленточкой. Демиан наконец обернулся. На самом деле, почти сразу, как она появилась, но для неё время всё ещё было неизведанным существом, способным то волшебным образом растягиваться, то бежать непрерывным буйным потоком, сметая границы часов, суток, недель в ничто. Аннабель тут же убрала руки от волос, чтобы не выдавать своей нервозности, и сцепила их в замок за спиной, почти стойко выдерживая этот его взгляд, неторопливо прошедшийся по ней с ног до головы. Оценивающий. — Ты прекрасно выглядишь. Внутри копошилась уже вышколенная с детства, доведенная до рефлекса привычка благодарить за любые лестные слова, но Аннабель жестоко в себе её пресекла, поджав губы. Она не нуждается в комплиментах. Не от него. Демиан как будто видел её кратковременное внутреннее метание, но никак это не прокомментировал, если не считать едва заметно приподнятого краешка губ. Только отвернулся от неё вновь на секунду, чтобы взять что-то со столика. И когда Аннабель увидела, что, едва не открыла рот в изумлении. Вместо этого только чуть приподняла брови. Чаша. Аннабель ещё не научилась со сверхъестественной точностью различать все запахи. Ей казалось, что запах крови уже попросту въелся в стены и в слизистую, и он будет следовать за ней повсюду, но в этот миг, только теперь, увидев, она обнаружила, что дело было не в этом. Уловила уже знакомый металлический запах содержимого чаши. — С чего ты… — начала она, но в горле сталось ужасно сухо из-за вспыхнувшей ещё сильнее рези в горле, и произнести она сумела только со второй попытки: — С чего ты рассудил, что я… голодна? «Голодна» далось с трудом, едва не встало поперек ярым нежеланием — признавать, что она действительно питается этим, что это способно, как обыкновенная человеческая еда, восполнять её силы, поддерживать в здравом уме и относительно комфортном состоянии… — Почти неделя прошла с первой порции. Разумеется, ты голодна. На протягиваемую чашу Аннабель взглянула неуверенно. Разом воспряли все те мысли в гардеробной, об искушении, о просьбе, о суде и «считается ли»… во всяком случае, Аннабель его не просила. Ни слова об этом не сказала — он сам. Верно, он не заставляет её… но всё же это и не её инициатива. Так или иначе, Аннабель, хоть и упряма, но не из тех, кто до последнего истаптывает одно и то же место, даже после того, как оно продемонстрировало всё своё бессмыслие. Нет нужды переживать вновь ту унизительную сцену почти-недельной давности, пусть даже из принципа. Хотелось, конечно, верить, что эти мысли не продиктованы голодом, что она не идет на поводу у своего алчущего крови тела, но быть уверенной в этом нельзя. Её пальцы сомкнулись на чаше, так нерешительно и осторожно, только бы не коснуться его пальцев. Всё ещё пыталась свести любой контакт с ним если не к нулю, то около того, и удивительно: он даже никак это не прокомментировал — или, быть может, она попросту не заметила какой-нибудь его традиционной ухмылки, — только отдал сосуд с ненавистной ей жидкостью и по обыкновению уже разместился в кресле, взял в руки какую-то книгу, которую читал до этого, но к чтению вернулся не сразу. Взглянул сперва на неё. На то, видимо, как она станет действовать. Под его взглядом тошно, но Аннабель не стала уходить в спальню или кабинет, оставалась в гостиной. Медленно поднесла чашу к губам. Может, она выглядела спокойно, видеть себя со стороны она не могла, но внутри — господи, она сотрясалась так, что душа должна бы измельчиться, перемолотая мясорубкой, потому что, что бы она ни думала, сделать глоток — всё то же предательство самой себя, не меньшее, а то и большее, чем и в первый, бессознательный раз. Аннабель отпила. Совсем немного, только чтобы смыть с разодранной болью слизистой эту мучительную сухость — такую, будто горло засыпали песком, или скорее уж стеклянной крошкой. Один глоток ожидаемо не избавил её от этой жажды, но она помнила, что он говорил. Помнила свои ощущения. От крови пьянеешь. Аннабель не желала опьянеть, уж точно не разом. В челюсти вновь протяжно заныло. Аннабель коснулась одного из клыков языком, ощущая уже знакомую ей остроту на кончике. Однако тело не обрело серость и не покрылось темными полосами. — Наша кровь темнеет только при сильнейшей жажде, — пояснил Демиан, увидев, должно быть, как она с сомнением смотрит на голубоватые вены на своей кисти. — Чаще всего — рядом с живыми людьми, потому что они, очевидно, и пробуждают наибольший голод. Клыки же проявляются в любом случае — что при жажде, что нет, — стоит тебе почувствовать вкус любой крови, за исключением своей. Аннабель слабо кивнула, показывая, что поняла, хотя хотелось бы не понимать и не слушать вовсе — от одной только этой темы по-прежнему холодело в груди. Вероятно, Демиан ожидал, что после этого она всё же покинет гостиную, потому что, когда она разместилась, невозмутимо оправив юбку, в кресле, он оторвал от книги взгляд и едва заметно приподнял бровь. Рассек затянувшуюся тишину вопросом: — Тебя что-то интересует? — Многое. Демиан, как будто действительно несколько удивленный, бесшумно хмыкнул и расслабленно откинулся на высокую спинку. Их кресла находились прямо напротив друг друга, с расстоянием в разве что пару ярдов, рядом со стеной — будь этой обычной гостиной, с правой стороны от Аннабель точно потрескивали бы поленья в растопленном камине, но здесь было только какое-то разве что подобие камина, декоративное и бессмысленное, пусть и изысканно красивое. Как и всё здесь. Чарующее, но насквозь фальшивое. И черты его лица — особенно. Даже когда он отыгрывал эмоции. Именно отыгрывал, Аннабель знала, сознавала, что ни в одном его чувстве, ни в усмешках, ни в приподнятых бровях, не было и толики истины. Как будто маска с его лица попросту не снималась, слилась с ним уже намертво, стала одним целым. Будто по-другому он не мог. Не умел или не хотел. — Так спрашивай, ma chérie, я не способен читать мысли. В этом она, честно, порой сомневалась, но от этого суждения её чуть отвлекло неожиданное из его уст обращение по-французски. Неподобающе ласкающее слух — всего несколько слогов, но даже по ним ощущалось, как изящен и приятен его французский. Боже, что за вечная пытка… Во всяком случае, это не имело никакого значения. Стоило уже переходить к сути. Хотелось, дабы набраться уверенности, сделать ещё один глоток, но Аннабель не спешила. В прошлый раз, когда она заговорила об этом, его голос и взгляд лишились несерьезности, наполнились тут же пугающей, неведанной ей прежде сталью, и сам вопрос ожидаемо остался без ответа. Повторно спрашивать о том же — глупо. Но Аннабель рассудила попробовать подойти с другой стороны, имея теперь на руках хотя бы на одно сведение больше. — Если судить по цитатам в книгах… ты немало уже пресытился жизнью, — начала она, и в глазах его, кажется, мелькнула дымчатая заинтересованность, но он только молча и без любых других эмоций смотрел на неё, ожидая продолжения, не перебивая. — Заранее скажу, что мой вопрос — не притязание к своему освобождению, я лишь интересуюсь и пытаюсь понять… для чего бежать от тех неприятностей, что ожидают тебя наверху, если жизнь тебе всё равно претит? Бежать от того «охотника»?.. Разве тебе не хотелось бы, спустя столько лет, наоборот покончить со всем? — Звучит как умилительно робкая попытка подтолкнуть меня к самоубийству. Аннабель едва не раздражилась на саму себя. Что вновь так по-глупому провально. Ещё ни единого успешного хода… — Пресытиться жизнью и не хотеть жить — далеко не всегда одно и то же, — дополнил он. — Вероятно, ты поймешь, когда доживешь до моих лет. — И сколько же именно для того нужно прожить? — на самом деле, прозвучало это как будто она и не надеялась уже на ответ, утомленно и заведомо раздосадованно, но: — Вот это уже, должен признать, было вполне неплохой попыткой. — Аннабель удивленно вскинула брови. — Но всё так же тщетной. Неужели тебя так уж интересует мой возраст? — Меня интересует, с кем я заперта здесь на целую вечность. — Вот видишь — у нас целая вечность впереди, чтобы узнать друг друга получше. Нам уж точно некуда спешить. Аннабель ничего на это не ответила, только сделала ещё один глоток отдающей металлическим привкусом жидкости, всевозможно гоня подальше мысль о том, что именно она пьет. Притом всё равно что смакует… из нежелания выпивать залпом, растягивала этот немыслимый процесс до невозможности. Но ей становилось лучше. Бьющие по вискам удары часов смягчались. Горло горело всё меньше, сейчас лишь несколько саднило. До опьянения ещё не доходило, однако совсем слабая, ещё крайне невесомая расслабленность уже разливалась, растапливалась под кожей теплой падью. Недостаточно, чтобы целиком избавиться от стягивающего её изнутри тисками напряжения, но достаточно, чтобы отодвинуться ближе к спинке кресла и прислониться к ней спиною, чего обычно себе Аннабель не позволяла. Леди так не сидят. Леди сидят на самом краю, по струнке, не смеют и подумать о том, чтобы отпустить себя и хотя бы на дюйм опустить плечи, не говоря уже о том, чтобы, упаси боже, откинуться на спинку. Все те заповеди, наставляемые ей матушкой, нянями, гувернантками — всё стало по итогу такой бессмыслицей… Аннабель, на самом деле, была не самым простым ребенком, из которого легко было вылепить всё, что следует. Пусть и не устраивала конфликты, но матушка немало с ней боролась, чтобы добиться той идеальной осанки, что требовалась от девушки. Маленькая Аннабель всегда предпочитала прислониться ко всему, к чему только можно. Опереться локтем, прислониться плечом, откинуться назад — к стене или к спинке мебели. Только бы не стоять, не сидеть прямо. Ей не нравилась вся та суровая, непонятно для чего необходимая строгость. Однако, безусловно, её «нравится» и «не нравится» не учитывалось, и уже с ранних лет пришлось всё же уступить, повиноваться, прислушаться и делать так, как велят. Через дискомфорт и нежелание. Кто бы подумал, что теперь, когда ей совсем ничего не стоит держать эту осанку — такую, будто в спину загнали спицу — часами, сутками и неделями, да хоть вечность, — она будет давать себе теперь волю? Прислонившись отяжелевшей головой к высокой спинке и смотря уставшим взглядом на подобие камина, как будто бы там и впрямь могли бы потрескивать сейчас поленья. Как дома. В уютной теплой гостиной… Вся та жизнь — как будто уже минуло тысячи и тысячи лет. Где-то далеко позади, обрушилось, сложилось карточным домиком. Весь этот этикет, эти бессмысленные распри с требовательной матушкой, уют родного дома. Уже не про неё. Не её. Наверное, вполне могло бы проснуться вновь жалкое желание заплакать по утерянной жизни, но она только сделала ещё один большой глоток, проглатывая вместе с сухой резью этот ком. Аннабель почти равнодушно скользнула взглядом по виновнику её бед, виновнику её утерянной жизни и нынешнего состояния. Сидящему перед ней и невозмутимо читающему книгу. Как же это неправильно и противоестественно, что лишенное всякого сердечия существо оказалось наделено самой луной настолько выразительными чертами. Казалось бы, истинный монстр, утащивший её под землю, должен обладать страшнейшим уродством, а может и вовсе иметь рога или копыта, ведь на то он и демон, создание ночи, слуга тьмы, но нет. Посмотри Аннабель на него в любых иных обстоятельствах, он предстал бы перед ней скорее уж светлым образом, вылепленным из чистейшего мрамора ангелом, и только винного цвета радужки в вечно насмешливых глазах выдавали бы внутри него сущего дьявола. Демиан не мог не почувствовать её внимательного взгляда. Лишь вопросом времени было, когда он сам поднимет на неё эти чудовищные, темно-красные глаза. Аннабель своих не отвела, когда это произошло. Долгие секунды их взгляды соприкасались в кромешной тишине, не считая часов и биения двух сердец. — Джек-Потрошитель — тоже демон? Вопрос, заданный только чтобы оборвать тишину. Соскользнул буквально с самой поверхности, незначительный, но назойливо плавающий где-то в топях её разума. В продолжении допроса, что относился бы непосредственно к нему, не было никакого толку. Демиан не ответит. Можно пока попытаться заполнить другие пробелы, ведь для неё абсолютно вся сложившаяся картина — сплошные черные пятна. — Нет никакого Джека-Потрошителя. Непосредственный ответ на её совершенно беспричинный вопрос, но сбита с толку по итогу оказалась именно она. Он же как будто нисколько и не удивился резкой смене темы. Аннабель чуть нахмурилась. Уже не один месяц газеты пестрели жуткими заголовками. Один из наиболее выделяющихся витков кровавой истории Лондона… неуловимый убийца, из-за которого весь город, преимущественно, очевидно, Уайтчепел, был на взводе — даже светские дамы жили в страхе, не говоря уж о женщинах сомнительной морали, за которыми и велась эта зверская охота. Что значит «нет никакого»?.. — Это своего рода развлечение для таких, как мы с тобой, — объяснил он, возвращаясь к книге, но лишь взглядом, не вниманием, ведь продолжал развивать свою мысль: — Неизвестно, кто начал первым, но некто запустил цепочку, в которой каждый пытается подстроить свое убийство под стиль несуществующего Потрошителя, соревнуясь в своей жестокости. Не более чем ребячество. — Выходит, ты в этом не участвовал? — У меня другие развлечения. Отвечая ей, даже не поднял на неё взгляда, настолько эта тема была ему безразлична. Пускай от рассказа о том, что такие, как они, потехи ради устроили какое-то жутчайшее соревнование, у Аннабель стыла в жилах мертвая кровь, никакого облегчения оттого, что её похититель в этом не участвовал, не было. Неизвестно, как много грехов — вероятно, куда более страшных, чем это «ребячество» — может быть на его счету. Аннабель провела пальцем по узору изящного сосуда в своих руках. Размышляя. Мысль соскакивала одна с другой со скоростью вихря. — Мне всегда казалось, что подобными монстрами могут стать только грешники, безбожники… видимо, это не так? — В большинстве случаев так. Глубоко верующие обращаются редко. — И всё же обращаются. Значит, дело не в вере?.. Демиан усмехнулся, но как-то крайне уж не весело, даже не пытался сыграть веселость, и взгляд его несколько секунд держался в одной точке, выдавая некоторую задумчивость, итогом которой стал утомленный вздох. Как перед началом длинной беседы. Книгу он всё-таки неохотно закрыл, откладывая на треножный столик рядом с собой — такой же был рядом с креслом Аннабель. Между их креслами же никакой мебели не было. Хоть какое-то бы от него ограждение… — Я бы порекомендовал тебе отпить больше, — указал он взглядом на чашу. — Этот разговор тебе не понравится. Внутри от этих слов что-то неприятно поскреблось, но Аннабель не стала прислушиваться к его совету, только стиснула сильнее пальцы на чаше. Если тема обещает быть скверной, лучше уж оставить относительно трезвый ум. Демиан посмотрел на это сардонически, как бы говоря «как знаешь». И без особой охоты начал объяснять: — При превращении обычно именно глубоко верующие люди обращаются за помощью к молитве. Сильнейшая боль мешает молиться по всем правилам, даже нескольких слов вслух сложить трудно, не говоря уж о том, чтобы сложить вместе ладони. Однако в уме человек, безусловно, молит своего бога об избавлении от мук, о том, чтобы пресловутая «тьма» не одержала верх… — Аннабель прилагала все усилия, только бы не окунуться в зыбучие воспоминания о своем обращении. Только слушала. Заведомо ощущая тревогу. Ещё не понимая, отчего, но чувствуя… — Во что бы он ни верил, эта сила откликается на столь твердую веру в спасение, и в конечном счете это действительно ему помогает. Человек попросту умирает. Отправляется в рай, или во что он там верит… так или иначе, душа этой «тьмой» не запятнана, обращения не происходит. Аннабель попыталась вспомнить. Разве она не молила? Хорошо помнила, как мечтала, лишь бы муки поскорее закончились, мечтала избавиться от бурлящей в венах мглы… но именно мольба?.. Аннабель вовсе не могла припомнить ни единой отчетливо оформленной своей мысли, только безграничное страдание и безграничный ужас. Неужели люди в этом состоянии способны на молитву, пусть и в уме, неозвученную?.. Нелепый вопрос. Конечно, способны, это нечто, доведенное до непроизвольности, Аннабель сама же всегда, стоило с ней что-либо случиться, что угодно, ещё осознать не успевала, как губы уже складывали слова, намертво высеченные на подкорке сознания. Если бы она и в тот раз всего лишь привычно обратилась к Богу, всего последовавшего бы не произошло. Её мучениям давным-давно пришел бы конец. Так почему же она?.. — Обращение сродни беспамятству, — донесся вновь объясняющий голос, как будто до этого Демиан специально давал ей время сперва всё осмыслить самой. — Сознание человека становится крайне хрупким, уязвимым, проницаемым… Можно считать, он находится на тонкой грани между реальностью… и сном. Если первые его слова ничего ей не дали, слово «сон» — дало. Послужило почти что спусковым крючком, от которого тут же режущее осознание — как выстрелом ружья, ровно в голову. Аннабель тотчас же подняла на него глаза, встретившись с его беспощадно равнодушным взглядом, отвечающим на её немой вопрос ещё прежде последовавших после этого слов. — Да, Аннабель, — подтвердил он всё же вслух. — Не обессудь, тебе следует понимать, что мне уж точно не было бы на руку, если бы «высшие силы» над тобой смилостивились и позволили просто умереть, не обратившись. Сердце как будто отяжелело, билось совсем глухо и надсадно, как кусок чугуна, и в самой груди как-то отвратно, до тошноты горько и слякотно. Он проник ей в голову куда раньше того недавнего сна. Проник, подчинил её разум, устроил всё так, как угодно ему, чтобы у неё и мысли не возникло о божественном, о молитве, которая тогда ещё могла бы её спасти. Боже. Ещё могла. Но он не оставил ничего, кроме мук. В груди сыро, а во рту всё так же ужасающе сухо, что пришлось сделать ещё пару небольших, размеренных глотков, только чтобы хоть как-то проглотить вставшее в горле комом осознание. Но отдающий сталью сладкий вкус делал только хуже. Её едва не передернуло. Как же гадко, господи, как же гадко, как её тошнит от создания, сидящего перед ней, но она по-прежнему вынуждена. Быть здесь, с ним. Существовать с ним, говорить с ним, пить его проклятую кровь… Слишком много чувств — прескверных, гнилых, шевелящихся в ней, как черви — для неё одной. Ещё один немалый глоток. Нарочно травила себя ядом его крови, лишь бы вытравить нестерпимые чувства. Не желая думать о прозвучавшем, Аннабель насильно оттеснила эти мысли, сдвинула ракурс суждений на иное — как странно вовсе слышать из дьявольских уст о высших силах, о божественном, со всем-то его кричащим цинизмом, читающимся без слов в его взгляде и его чертах. Кроме того, она более чем уверена, что видела на полках его библиотеки труды Маркса, Ницше… — Выходит, ты веруешь в Бога, — через какое-то время подытожила она чуть отстраненно, не зная, стоит ли придавать фразе вопросительности. Предполагала услышать в ответ простое саркастичное «при нашей-то сути трудно не верить», однако услышала она, когда он потянулся к столику справа от себя, чтобы взять портсигар, совсем другое. Обескураживающее. — Верую, безусловно, в нынешнее существование божественных сил, но не верую, что бог — Творец всего. Её брови приподнялись, и она даже отыскала в себе силы мысленно укорить себя ещё и за это. Как же ей претило, претило, что все её эмоции у него как на ладони, в то время как его перманентно от неё закрыты. Демиан вытащил из портсигара одну сигарету, зажал губами, чиркнул спичкой, невозмутимо истолковывая свое странное изречение: — Видишь ли, вера людей — страшнейшая, могущественная сила. — Кончик сигареты наконец затлел, Демиан потушил спичку и небрежно бросил портсигар обратно на столик, откинувшись вновь на спинку кресла. Медленно вдохнул дым и, выдыхая: — Вера, на мой скромный взгляд, и есть Творец. Аннабель, несомненно, ожидала от него эксцентричности во взглядах, но всё равно осталась, крайне мягко говоря, в легком удивлении, даже несколько перебивающем тот терпкий осадок от прошлых его откровений. Выдержав паузу как будто бы в ожидании каких-либо вопросов или комментариев, которых не последовало из-за масштаба её растерянности, Демиан продолжил: — Людям нужен был покровитель, и они, сами того не ведая, создали его себе силой своего намерения. Можно считать, сами же сделали себя узниками его «всевидящего взора», карающего неугодных ему грешников, за грехи, которые, опять же, сами и сочинили, — его губ коснулась пренебрежительная полуулыбка, как будто подобное обстоятельство крайне его веселило. — Однако для бремени палача они выдумали, конечно, уже совсем другой лик, дьявольский, чтобы не осквернять тот, чрезмерно святой и потому неприкосновенный. Не понять в полной мере, чем Аннабель руководствовалась, потянув за нить из клубка этого вздорного суждения и спросив — вероятно, только чтобы вникнуть в ход его мысли: — А дьявол, стало быть, впоследствии создал нас, демонов? — Ни «бог», ни «дьявол», полагаю, материальными существами не являются, чтобы осознанно создавать. Это лишь силы, олицетворяющие добро и зло соответственно, через которые — как через своего рода проводник — люди и продолжают менять реальность, как им угодно. То, с какой уверенностью он это заявлял, сбивало с толку. Крайне. Аннабель, бывало, встречала каких-нибудь ортодоксальных нигилистов, либо же обыкновенных атеистов. Но такое… Внутри даже загорелось странное, откровенно наивное желание попытаться доказать ошибочность настолько нелепого утверждения, она понимала, что проиграет, что любые её доводы разобьются об его непоколебимую убежденность — если только он вовсе сейчас не шутит над нею… однако рассудила попробовать, хотя бы задать вопросы, которые, на её взгляд, вполне противоречили этой бессмыслице: — И для чего же людям самим создавать демонов? Чтобы затем от них же и страдать? Но его этот вопрос нисколько не смутил, ответил тотчас же так, будто то было совершенно очевидным: — Чтобы объяснить свой иррациональный страх пред темнотой ночи. И жестокостью, которая могла в ней крыться. — Допустим… — медленно кивнула она, сама не ведая, принимала ли взаправду подобный ответ. Продолжала: — Но кто же по такой логике создал людей? — Куда важнее в таком случае вопрос, как создалась сама вселенная, но на это уже никому не найти ответ, — заверил он, с тихим шипением сигареты впуская вновь в легкие дым. — Каковы бы ни были человеческие теории, им нет доказательств. — Как и твоей теории про веру-Творца. Получилось из её уст, быть может, слишком пренебрежительно, с каплей яду. Аннабель даже на секунду прикрыла глаза и прикусила кончик языка, опасаясь, не будет ли ей ничего за неподобающий тон. Но ничего из её опасений не подтвердилось, ничего дурного не последовало. Только: — Ты в этом уверена? Как всегда бывает, от этого вопроса, тем более сказанного им, вся её уверенность позорно пошатнулась. Ну, разумеется, она уверена… Как можно было бы доказать?.. — Я немало живу, Аннабель. Я немало видел. Изучал. — Секундная пауза на то, чтобы стряхнуть в хрустальную пепельницу на столике пепел. — Как ты думаешь, почему в мусульманских странах вампирам страшен символ полумесяца со звездой, если Бог, по твоему мнению, имеет один только лик, и символ его — распятие? На территориях же, к примеру, Британской Индии вампиры сторонятся лотоса и янтр, в Японии — бронзы, торий и прочих символов синтоизма. Подобных примеров не счесть. Именно человеческая вера определяет эти реалии, иными словами — властвует над ними, над созданной ей же «нечистой силой». Властвует над всем. Последняя фраза прозвучала особо твердо — как завершение мысли, после которой никакое продолжение смысла бы не имело. И будь Аннабель на каком-нибудь светском мероприятии, она бы попросту вежливо согласилась и оставила чудаковатую личность блуждать в его выдумках, но на этих мероприятиях ей никогда не дозволялось по этикету сделать больше двух скромных глотков шампанского, а сейчас она выпила больше половины чаши, наполненной пьянящей её кровью… И Аннабель сама не заметила, как её начинало увлекать. Затягивать. Это желание докопаться до сути и отыскать всё же всевозможные прорехи… — Если бы всё в мире зависело исключительно от веры людей, царил бы хаос, — настаивала она, уже не опираясь устало на спинку, а даже, напротив, чуть подавшись в кресле вперед. — Религий бесчисленное множество, на одной только малой территории может насчитываться с десяток кардинально разных. И чего же там боятся демоны? Всего? Демиан вновь выдержал паузу, чтобы сделать глубокую затяжку, и будь Аннабель совсем уж несмышленой, могла бы рассудить, что этим он дает себе время на то, чтобы придумать ответ, но она знала. Ответ ему известен давным-давно. Он лишь будто бы настраивался. Как оказалось, к целой длинной лекции. — Чтобы вера меняла реалии, её сила должна быть масштабна. Всеобъемлюща. Индивидуальные верования в фундамент природы никак не встраиваются. Конкретная мифология конкретной территории определяется только подавляющим большинством. В Британии большая часть людей — католики, и здесь, при должной вере, людям вполне помогают их молитвы Христу; здесь вампиры — завораживающие внешне создания, потому что укоренено уже представление, что зло соблазнительно. Взять же территории африканских племен… вампиры там — монстроподобные существа, подобные зверям. Потому что таковы местные представления. Даже если вампир нашего, более очеловеченного вида попробует обратить представителя их племени, обратится тот именно в вампира их представлений, в монстроподобного зверя — в нечто, именующееся у них Асанбосам. Также, даже если среди племен на немалый срок поселится горстка католиков, местные вампиры свой вид от этого никак не переменят, потому что он за многие века уже укоренен в природу. Более того — этим туристам там против подобных монстров не поможет ни святая вода, ни распятья. Как и африканским шаманам не помогут против меня никакие бубны, руны или варганы. Однако должен уточнить: оружие против вампира зависит уже скорее от его личных убеждений... Вера общества в целом определяет лишь само существование нечисти, его облик, возможно, некоторые общие способности — будь то бессмертие, сверхъестественная сила или скорость, — перечисляя, он расслабленно жестикулировал одной рукой. — Но в остальном… допустим, при жизни человек был чистейшим атеистом. Притом вновь уточню, что это поразительная редкость — лишь с большим трудом можно найти целиком неверующего человека, который даже частично не склонялся бы к агностицизму. И всё же подобные есть. Если обратить атеиста, после обращения ему не будут страшны ни всё та же святая вода, ни кресты, ни символы других религий — потому что он не верит, что ему это способно причинить вред. Но при этом любых мистических сил, наподобие внушения снов, он также будет начисто лишен — опять же, из-за своего неверия. Не воссоздать, наверное, на страницах этой рукописи то, насколько заворожила эта пространная, четко поставленная речь — ни разу не оговориться, не растянуть паузу меж фразами дольше, чем следовало бы, только если на то, чтобы сделать очередную затяжку, но и это казалось всегда поразительно уместным и не обрывающим мысль… идеально вышлифованная, но не сухая и уж точно не заученная, его речь попросту лилась свободно и утягивала всё внимание, топила в этом путаном омуте, вынуждая забыть обо всём, только слушать. Наблюдать за его редкой жестикуляцией и тем, как подносится к губам зажатая в изящных пальцах сигарета, как делается затяжка и как соскальзывает затем с его уст вместе со словами сигаретная дымка, мягко обрамляя его черты. Предательски зачаровывающе. Аннабель даже не сразу заметила, как опустела чаша в её руках. Делая маленькие глотки, всё больше погружалась умом в его монолог, а телом — во всё то же кошмарное расслабление… Черты пространства уже немало размылись, и тело казалось ослабшим, объятым легким флером эйфории и прострации, как неделю назад. Никакой больше боли и сухости, но голова оказалась неизбежно затуманена — так ужасно некстати. Притом, как много всего ей следовало сейчас осмыслить… Отставив чашу на столик рядом с собой, Аннабель уперлась локтями в колени и невесомо надавила пальцами на закрытые веки, как будто желая избавиться от этой размытости, от всего своего несвоевременного опьянения. И всё же какие-то мысли, едва уловимые, но главное, что хоть как-то сформированные — оставалось только их не утерять, выловить из мысленного тумана и не отпускать, — в голове прорезались. Одна из них: — Но как же он вовсе мог бы обратиться, если совсем в существование сверхъестественного не верит? Из-за веры общества? — Именно, — подтвердил Демиан, потушив догоревшую уже сигарету. — От силы верований наших предков сотворился сам вид, вплелся в фундамент бытия. Это уже незыблемый, однозначный факт — вампиры существуют, верит человек или нет, он обратится. Многочисленные нюансы его обращения и последующей жизни уже, верно, будут нести переменчивый характер, текучий и гибкий. — Совсем недолго он помедлил, задумавшись, как будто определял, что стоит или не стоит сказать ещё — растасовывал тезисы и строил свое разъяснение на ходу, что-то отбрасывая за ненужностью, что-то, напротив, вставляя: — На самом деле, я не удивлюсь, если через пару веков представления о вампирах и вовсе приобретут совсем другой вид, а вместе с тем и сами вампиры. Вера в божью силу станет увядать, как и вера в мистику в целом. Всё больше вампиров, стоит полагать, перестанут страшиться святых атрибутов и лишатся из-за своего неверия сверхъестественных сил. Быть может, это и вовсе перерастет в этакий отдельный биологический вид… нечто среднее между хищником и паразитом. Вампиры перестанут считаться «детьми ночи», тьма в наших венах будет признала исключительно вирусом, который наверняка будет объяснен дотошными биологами. Не могу знать всего этого точно и предугадать всех тонкостей, это, конечно, лишь мое предположение. Так или иначе, пока что вера повсеместна, невзирая на некоторый интерес к учениям Ницше, Шопенгауэра и прочих. Поэтому мы всё так же остаемся своего рода воплощениями тьмы. Аннабель слушала его неподвижно, подобно статуе, снова с прямой спиной и не откидываясь больше на спинку, несмотря на мягкое, дурманящее действие выпитой крови. Будь она человеком, плечи бы уже ныли от одной и той же позы, но Аннабель ничего не чувствовала, более того — ничего вокруг неё уже будто и не было, она погружалась всеми мыслями сперва в рассказываемую Демианом доктрину, а затем — куда-то в глубины своих размышлений, в чертоги, где с крайним трудом шел процесс обдумывания. — Разве не занятно? — вырвал вновь его голос из этих дум, и Аннабель подняла рассеянный взгляд, встретившись с его — внимательным. Всё так же не перестающим изучать её ни на миг. — Все твои душевные мучения происходят от твоей нынешней сути, которая появилась только от старинных представлений наших предков. Совершенно обычных людей, чья вера всего лишь оказалась достаточно сильна. Твой мистический облик зависит от их представлений. Твоя жажда крови. Твое бессмертие. Вся ты. Всё предопределено и от тебя не зависит. — Прежние фразы произносились без какого-либо оттенка, но последнюю сопроводила усмешка: — В такие моменты начинаешь чувствовать себя всего лишь героем чьей-то книги, неправда ли? С невероятно жестоким автором, судя по всему. Аннабель задумчиво провела пальцами по складкам своей юбки и, не поднимая глаз, робко, будто невзначай: — В таком случае, демоническая смерть определяется общей верой или личным представлением? — Интересно, с чего это из миллиона возможных вопросов ты задалась именно этим, — саркастически протянул он. Аннабель поджала губы. — Нет, Аннабель, твоя смерть от твоей личной веры не зависит. Смерть всегда диктуется извне. Не то чтобы она именно верила всем его фантастическим разглагольствованиям… и всё же от этого вердикта внутри нечто кольнуло, как вогнали в сердце, и без того больное, занозу. — Более того, даже если бы это было не так — нужно верить первоначально, до обращения. Ты бы не смогла свое подсознание заставить поверить, что клинок в сердце сможет тебя убить, потому что изначально ты в это не верила. Потому что ты вполне осознаешь, что эту веру себе пытаешься навязать. Вера — нечто более сложное. Глубинное. Если бы всё было так просто, на меня бы никак не действовали распятье и святая вода, ведь я уже не верю в существование именно Христа как такового, однако они действуют, потому что я верил в это до своего обращения, до того, как погрузился в изучение темы. Во мне уже эта вера заложена, вне зависимости от моих нынешних убеждений. Аннабель понимающе кивнула, хотя голова бухла от количества полученной информации. Признаться, она немало увлеклась, как будто бы они всего лишь обсуждали устройство какой-нибудь занимательной книги. Неутолимый интерес ко всему необычному объял её наравне с опьянением, и у неё было ощущение, будто она переместилась прямо в детство, где просторы воображения ничем не ограничивались, переместилась куда-нибудь на залитую солнцем улочку, где соседские дети фантазировали, сколько им угодно, и едва ли не соревновались, чья теория смелее. Только человек перед ней — не мальчик. И он не фантазирует. В его глазах нет свойственного охваченному какой-то безумной бесплодной теорией ученому. Нет, он рассказывает со всё той же некоторой скукой и безразличием, как учитель с непостижимым терпением разъясняет все тонкости того, что для всех уже считается лежащей на поверхности истиной. — Все демоны ведают об этом? — Те, у кого хоть сколько-нибудь работает мозг, должны понимать, почему разного рода особенности меняются от религии к религии, однако далеко не все копают столь глубоко и вникают в многочисленные нюансы. Многим это попросту неинтересно. У них есть сила и есть бессмертие, и это всё, что им нужно. Опять же… Опять же, он говорит так, будто все его суждения — постулат, записанный в учебниках, которые непутевые существа, думающие только о своей силе, не думают заглянуть. Аннабель всё не могла уняться: — Ты сказал, что не уверен только о будущем таких, как мы. То есть, всё остальное твоему сомнению совсем не подлежит? — Всё это — мои личные наблюдения. Проверенные на практике. — Верно истолковав в её глазах смятение, он объяснил: — Я не только многое видел, Аннабель. Я так же немало экспериментировал. Экспериментировал?.. Аннабель не понимала. Первые несколько секунд. Разум казался ей сейчас в её состоянии разваренным, каким-то трясинным комом, но он у неё по-прежнему был и по-прежнему относительно исправно работал, и через эту трясину — понимание. Все эти высказывания — не просто предположения или сторонние наблюдения. Вернее, безусловно, наблюдения, но далеко-далеко не сторонние. Вся его речь в целом казалась слишком далекой для её понимания, и всё же ей представлялось, что он скорее вечно оказывался лишь свидетелем, делающим выводы издалека. Нет. Он устраивал всё необходимое для своего наблюдения. Аннабель вспоминала теперь всю его речь уже через эту призму, просеивала через кошмарное осознание. Про атеизм… выходит, он сам отыскал «чистейшего атеиста» и обратил его, чтобы увидеть, что будет? Был в африканских племенах, изучал, какие действуют и не действуют орудия против тех монстров… обратил одного из африканцев в звероподобное чудовище?.. Только чтобы утолить свой интерес?.. Как же она корила себя за то, что пусть и на недолгий срок, но позволила себе забыться, обмануться его удивительным красноречием, увлекающим в недра мистических суждений. Вынуждающим позабыть о здравом смысле и о том, кто он. Её похититель. Обративший её похититель. Аннабель провела потерянным взглядом по гостиной, как впервые. По обустроенной, подготовленной гостиной, в подвале, в котором так же заранее запасены и одежда, и вода, и книги, и дневники с чернилами — всё тщательно продумано, так же, как он мог заранее продумывать все прочие свои эксперименты. Прочие?.. — Я очередной твой эксперимент? Сердце её, превозмогая общую вялость тела, било сильнее обычного, как будто вторило охватившей её тревоге, всем клубившемся мыслям и мрачным опасениям. Демиан, точно назло, медлил. Глаза, вечно её пугающие и вместе с тем привлекающие своей непознаваемой темной глубиной, скользили по её встревоженному лицу. Наконец, качнув головой, он безучастно ответил: — Не сочти за грубость, но ты не представляешь из себя достаточную ценность, чтобы привнести в эту концепцию что-либо новое. Что, как ты полагаешь, я мог бы узнать благодаря тебе? — выдержал краткую паузу, однако её ответ, конечно, не предполагался, и он продолжил сам: — Глубоко верующих вампиров я встречал достаточно, тем более нашего вида. Это было одной из первейших тем, за которую я взялся, принявшись за изучение того, кто я есть. В этом плане ты далеко не особенна, уж прости мне мою прямолинейность. Тревога не исчезла разом, но стала затихать. Что ж, пусть так. Куда лучше, чем быть подопытной крысой в череде его безумных экспериментов. Если так посудить, те неприятности, о которых он говорил, могли родиться как раз из этой его тяги к своим далеким от всякой морали опытам. Не сказать, что это в полной мере разъясняло ей всю туманную картину сложившихся обстоятельств, но хотя бы, вероятно, крупицу… Накрывающее её невидимым тяжелым одеялом опьянение всё не спадало. Аннабель вновь позволила себе откинуться на спинку, в задумчивости рассматривая декорированные стены. Уже в третий раз прокручивая в голове, как будто перелистывая мысленные листы, всё им сказанное. Не то чтобы она верила ему, это не то, во что можно просто взять и по щелчку поверить, но твердость в его словах смущала. К счастью, отнюдь не перекрывала её мысли о прорехах на всей этой вздорной теории, пусть и подтвержденной непостижимыми экспериментами. Наверное, когда опьянение сойдет на нет в полной мере, Аннабель устыдится своему интересу. Станет корить себя за то, что вместо сочувствия бедным его подопытным, она утоляет собственное любопытство в попытке залатать на его теории дыры, но в этот момент она не думала ни о чем, кроме подобных вопросов: — Что будет, если, скажем… перевезти представителя африканских племен на территорию Англии и обратить уже здесь. Какой облик он примет? Раз уж при обращении имеет значение именно местное представление. Озвучивая эту мысль, Аннабель на Демиана не смотрела, но, когда его молчание — далеко не то, что имело место в предыдущих его речах, — затянулось, перевела на него недоуменный взгляд. Его же был устремлен в одну точку, и сам он казался где-то не здесь — внутри себя. Явно обдумывая. — Надо же, — хмыкнул он со все той же задумчивостью. — Ты действительно поставила меня в тупик. Полагаю, он принял бы облик местных представлений, то есть человекоподобный, однако местные святые атрибуты на него действовать не будут, как и у атеиста. Не могу быть уверенным в том, будут ли действовать африканские и каковы тогда у него будут способности… Признаюсь, даже удивительно и в некотором роде постыдно, что я сам не задался этим вопросом. Ей не подобало чувствовать в этот миг нечто вроде этого безнравственного ликования, но она чувствовала. Конечно, чувствовала. Как будто это было чем-то очень важным — озадачить его, его, существо, продумывающее и знающее всё. — Могу себя оправдать разве что тем, что у меня всегда слишком много вопросов и идей, которые хочется воплотить. Некоторое неминуемо отходит на второй план. Но, раз уж я вынужденно взял себе перерыв в тридцать лет… — при упоминании этого срока воскресло вновь в груди щемящее чувство, но Аннабель его почти тут же отогнала. — За это время непременно приведу все мысли в порядок. Особенно если учесть, что теперь у меня есть столь смышленая собеседница, обладающая куда более свежим взглядом на вещи. — Прошу тебя, — едва не простонала Аннабель, прикрыв глаза и чуть поморщившись, как если бы страдала головной болью. — Хватит этой лести. — Почему ты считаешь, что я не мог бы восхищаться твоим умом? — Потому что в сравнении с тобой я подобна маленькому ребенку. Он даже спорить не стал: — Дети не бывают по-настоящему умны? — Умны для своего возраста, но не так, чтобы впечатлить создание, которое старше их раз в… двадцать. Его будто снисходительная полуулыбка натянула ей нервы уже и так истончившимися струнами, которые порвутся через ещё несколько подобных улыбок или ещё хотя бы несколько его реплик — любых. Аннабель находила в себе слабые отголоски напряжения от совершенно каждого его слова, какую обходительность бы он ни играл, и уж тем более — когда он ещё и подтверждает, когда говорит нечто вроде: — Несколько больше, чем в двадцать. Господи. Какой же ужас… Попросту уже невозможно, невозможно всё это пытаться осмыслить. Мозг был слишком загружен его рассказами и слишком хмелен, чтобы заниматься арифметическими подсчетами, но одно совершенно очевидно — ему очень много лет. Очень. Оно и понятно, ведь как ещё он успел бы сотворить столько бесчинств во имя своих чудовищных открытий в области нечистых сил… — Но что касается способностей… — неожиданно для самой себя продолжила Аннабель. Как будто понимала, что стоит ей вырваться из этой влекущей пучины отстраненных размышлений, и она потонет в ужасе от очередного осознания, пускай не перекрывающего прежних, но накладывающегося всё новыми пластами — оттого, с кем она заперта… — Ты сказал, что они индивидуальны. Но обращенный человек, пусть и верующий в мистическое, может лично и не знать всех тонкостей демонических сил. Как же он тогда без этой веры сумеет ими пользоваться? Или они всё же определяются общечеловеческой верой? — Человеку необязательно верить в каждую вампирическую способность в отдельности, достаточно верить в их существование в целом. Наши способности не продуманы мифологией детально, чтобы в точности декларировать в том числе и ограничения, что, по сути, дарует вампирам безграничную силу. Безграничную и вместе с тем недостижимую — потому что для этого нужно крайне тонко чувствовать всю сложную систему, всё устройство этого мира, чувствовать весь потенциал внутреннего намерения — своего и других. Это не просто трудно, это на грани невозможного. Манипулировать сознанием спящего человека и прочие фокусы — наименьшее из того, на что способен наделенный подобной силой вампир. Но зачастую в его разуме слишком много скепсиса и соответственно — рамок. — И что же умеешь ты? Тень его усмешки — последнее, что она успела увидеть в свете свечей, прежде чем те разом потухли. Все, абсолютно. Аннабель, пусть и дрогнула, практически не удивилась — хотела было уже даже сказать, что это и так очевидно, раз он умел зажигать свечи, то и тушить их тем более. Но не успела, потому что затем — затем он вяло шевельнул пальцами, как бы подзывая, и она почувствовала, как резко сдвинулось под ней кресло. Рывком. Аннабель вцепилась руками в подлокотники, и органы будто приклеились к позвоночнику от сильного испуга, когда с неприятным громким скрипом её кресло придвинулось, само, ближе к креслу Демиана, настолько близко, что её ноги едва не коснулись его. Сердце сперва одеревенело от неожиданности, а затем с новой силой заколотило о ребра, казалось, всё её опьянение сняло разом, и Аннабель тут же вскочила на ноги, невольно задев его колено, и в долю секунды оказалась на выдержанном расстоянии и от кресел, и от него — всего лишь негромко рассмеявшегося с её реакции. Едва переборола желание и гостиную покинуть тоже, только бы подальше от очередного проявления бесовщины и подальше демонического создания, которое через несколько секунд промедления поднялось следом и неспешно подошло к ней. Аннабель даже пятиться не стала. Быть может, попросту не сумела — как пригвоздило к полу. Она, верно, понимала, должна была понимать, что он способен на многие потусторонние вещи, но отдаленно сознавать и видеть — разное. Кардинально разное, и всё никак не способное успокоиться её сердце в груди — тому доказательство. Демиан же наконец ответил на её вопрос, теперь уже словами: — Куда больше, чем ты могла бы себе представить. Куда меньше, чем хотелось бы мне. Аннабель смотрела на него, не зная, нужно ли ей что-либо на это ответить. Даже если бы было нужно, она бы и не сумела. Всего лишь смотреть ему в глаза уже требовало от неё немалых усилий. В воцарившемся густом мраке — как будто темнота сдирала с него хотя бы один слой фальши — его черты, пусть на деле физически никак и не меняющиеся, казались отчего-то ещё более остро очерченными, ещё более зловещими и куда более мертвыми. Невзирая на всё ту же недобрую веселость в жестоких глазах, невзирая на его вечные шутки и развязность в манерах — в нем ничего живого и ничего человеческого. Глядя на это лицо и против воли окунаясь в пропасть этих глаз, нисколько не сомневаешься в том, что это создание способно на любые зверства, убийства, обращения, садистские опыты… Каким бы обманчиво располагающим ни был его голос: — Предлагаю на этом пока закончить нашу увлекательную беседу, — произнес он и взглянул на часы, показывающие чуть больше двух пополудни. — Посему — bonne journée, милая Аннабель. И помедлив лишь ещё секунду-другую, дабы ещё совсем немного удовольствоваться её реакцией, он милосердно исчез. Последняя его фраза, стоило думать, была эквивалентом «доброй ночи», которое говорят друг другу обычные люди с обычными жизнями… очередная деталь безумия, которое должно вскоре стать ей рутиной. Определенно, это было наименьшим из всего произнесенного сегодня сумасшествием, из всего, во что ей ещё только предстояло вникнуть. Теперь уже в относительно ясном уме, хотя чувствовала она себя, напротив, как в каком-то неспокойном сне — голова шла кругом и отказывалась перерабатывать всё услышанное. Даже расписав весь этот разговор в рукописи, задокументировав в точности каждое его слово и видя теперь картину целиком, а не пробираясь через чащу своих эмоций — Аннабель не была готова познать и тем более принять прозвучавшее. Как вовсе можно? Всю жизнь следовать божьим заповедям, регулярно молить Ему, посещать церковь, свято в него веровать, чтобы теперь, обратившись в противное всему божественному существо, познать «истину» — Бога, оказывается, и нет на самом деле, выдумали его люди, как и множество другого, что претворилось в жизнь лишь за счет сильной веры… ну какая же, Господи-Боже, чушь. Так почему же всё не удается попросту выбросить это из головы? Неужели сама, как и Демиан, начинает безнадежно сходить с ума? И это ещё не минуло даже полугода взаперти — лишь не более полутора месяца. Страшно даже думать о том, что станется с её рассудком по истечении тридцатилетнего срока.