Чернилами и Кровью

Всё больше подробностей я узнаю о нынешней своей сути. Как оказалось, даже ночным созданиям не чужд сон. Даже нас — воплощение человеческого ужаса — могут преследовать кошмары.

___________________

Аннабель боялась даже примерно представить, сколько часов она могла просидеть на полу, не шелохнувшись, после того, как Демиан ушел. Всё вдруг опустело, подстать всё той же растекающейся по грудине черноте. На Аннабель ведь даже никак это не скажется, если она просидит так вечность. Ей не нужно двигаться, есть, менять одежды, и это ощущалось так гадко-неестественно… уже месяц она без еды, но тело её не требовало ни крошки. Месяц не видела солнца, не говорила с родными, не снимала с себя блузу и юбку — те будто слились уже с её кожей, стали посмертным одеянием ровно так же, как призрак застывает в одном и том же облике после своей гибели. Аннабель не изменится тоже. Пока там, наверху, мир живет, горит красками, станет постепенно перетекать в нечто новое, она погребена — в одном своем облике, в одном возрасте и состоянии. Навеки. Застыла. Отрезана от всего мира, как если бы во вселенной вырезали кармашек, в который её временно опустили одиноко истлевать, отдельно ото всех, и, быть может, однажды её и достанут, но это будет уже совсем другой мир. Чуждый ей. Ненужный, так же, как и она уже никому там не нужна. Утерянная дочь и сестра. Неслучившаяся невеста. Временное горе, от которого не останется и следа, когда её наконец выпустят из неволи. Ей даже ведь не удавалось различать эти нескончаемые дни. Часы и минуты. Всё смазывалось в единый ком, в непрерывную линию бесконечно тянущегося дня. Сколько часов или дней назад Демиан говорил, что минул месяц? Сколько ещё её ждало? Несколько сотен таких же месяцев… В какой-то миг она, прикрыв глаза, попыталась — считать каждый маленький удар часов, вслушиваться в это монотонное тиканье. Только бы заглушить чем-то мысли, отвлечь искромсанный разум. Сперва не выходило вовсе, быстро обрывалась нить концентрации, неугомонно буйствовавшие мысли продолжали терроризировать голову, но затем, понемногу, стало получаться — насчитать хотя бы несколько минут. Больше десяти не выходило. Сбивалась. Раздражалась, но делала глубокий вдох, ощущая это неприятное свистящее чувство в пустых легких, и начинала заново. Тысяча четыреста секунд, или, по-другому, чуть меньше двадцати пяти минут. Её максимум. На большее не хватало, вечно оступалась, спотыкалась мысленно, пропускала секунду и теряла сосредоточение. И это злило. Нервы столь истерзаны, что она чувствовала, как от этой мелочи, от элементарной неспособности считать время, так сильно бьющее ударами стрелок по вискам, разрасталась, подкатывала к горлу едва ли не истерика — так, что кричать хотелось, рвать горло, сжимать голову руками… но она только считала. Считала и считала. Когда внимание вновь надломилось, сбив её с шестнадцатой минуты, Аннабель уже едва не дрожала от накатывающих на неё чувств — ещё немного. Ещё немного, и дойдет до бессильного, глухого исступления. Но начать заново в очередной раз она не сумела. Какая-то клавиша внезапно разрезала заполоненнную тиканьем часов тишину, вынудив вздрогнуть. Нахмуриться, недоумевающе вслушиваясь. В мелодию. Настолько неуместно звучавшую в этих стенах. Сперва ей даже показалось, что это рассудок наконец отказал, иначе откуда здесь быть музыке? Что за необъяснимый мираж и жестокая шутка над её горем? Аннабель не желала идти на её зов, не желала обманываться чувством, что и здесь жизнь может звучать как-либо иначе, кроме уже привычных удручающих звуков, но её слишком грызла мысль, откуда… Её источником оказалось фортепьяно в гостиной, которое прежде не слишком привлекало её внимание ввиду того, что сложно отыскать хоть одну гостиную без рояля или пианино. Аннабель воспринимала его почти что за предмет интерьера, не думая, что на нем стало бы вдруг играть многолетнее чудовище, на досуге утаскивающее беззащитных девушек в подвалы. — Если музыка мешает тебе предаваться меланхолии, я могу перестать, — без тени какой-либо эмоции сообщил он, к ней даже не повернувшись; должно быть, расслышал её сердцебиение через редко звучащие звуки от нажимаемых им клавиш. Мелодия была незатейливой, неторопливой и как будто ленивой, с длинными паузами меж нотами, точно он только в эти секунды размышлял, которую клавишу нажать следующей — импровизировал, а не играл готовое. Аннабель ничего ему не ответила, повернула голову, чтобы взглянуть на часы, источник её головной боли. К кошмарной резкости деталей интерьера она уже стала привыкать, как и к способности различать неуловимые прежде звуки, но то, как через всю гостиную она была способна увидеть под стеклом мельчайшие черточки, значащие единицы времени… — Сколько времени прошло с момента, как ты сказал, что минул месяц? — осведомилась она, запросто рассмотрев, что сейчас либо пять утра, либо пять вечера, но ни о чем ей это далеко не говорило. — Ты пытаешься считать? Спросил и одновременно с этим прекратил играть. Руки неподвижно легли на клавиши. Ответ не требовался, — хотя не понять, как он об этом догадался по одному лишь её вопросу, ничто ведь в её словах на это не указывало, — и Аннабель промолчала, всё не сводя сухого взгляда с мерного перемещения секундной стрелки. — С того момента — ещё двое суток, — ответил он всё же. — Идут уже третьи. Что успело случиться за те сорок восемь часов? Лишь недолгая беседа с ним, а после молитва, за которой — расплавление креста. Казалось вновь, прошла пара часов, не более… Находиться с дьяволом в одной гостиной она не желала, эти несколько минут даже и не глядела на него ни секунды, поэтому оставалось только вернуться обратно в коридор, но пройти не в спальню. В кабинет. Записать всё то, что произошло с её крестом и расходящимся по швам духом. Это становилось странным. Как быстро она привыкла к этому пространству, заполоненному книгами, и к необходимости записывать. Первая запись казалась ей просто бездумной попыткой распутать нераспутываемое, но теперь, за этот краткий срок, она уже не представляла, как можно без записей существовать со всей этой круговертью в голове. Монотонная деятельность дарила мнимость спокойствия, словно ничего, кроме этого стола, этой перьевой ручки и дневника, вокруг нет. Когда записывать уже сталось нечего, Аннабель лишь ещё совсем немного бездеятельно посидела за столом, не желая возвращаться к тщетным попыткам считать минуты, пусть музыка больше и не играла, и поднялась, чтобы из неуместного любопытства подойти вновь к книжным стеллажам. На самом деле, ей казалось верхом абсурда безмятежно читать книгу в сложившейся клетке обстоятельств — будто совсем ничего не случилось. Погружаться в написанную на бумаге историю, пока её собственная так внезапно превратилась в какой-то страшный бесовской роман. Это бессмыслие. Но она всё равно стала изучать переплеты. Читать фамилии авторов, выискивать знакомые названия и едва заметно морщиться в моменты, когда всё же находила. Потому что это значило, что в чем-то с чудовищем вкусы, пусть и литературные, у неё сходятся. Как вовсе это жестокое создание могло занимать свой досуг чтением? В какие-то дни убивает невинных жертв, упиваясь их кровью, в другие преследует неведающих об этом девушек, а в перерывах музицирует и почитывает свою неприлично обширную коллекцию литературы? И всё-таки она вытянула одну книгу из длинного ряда прочих — практически наугад, зацепилась лишь за знакомую, известную всем фамилию. Провела ладонью по старинной, чуть шероховатой от потертости обложке. С тихим хрустом сухих страниц осторожно раскрыла её, обнаружив тут же, что тонкая древняя бумага местами исчерчена карандашом: аккуратные, тусклые полосы выделяли определенные строки. Сама она никогда в книгах не писала, по умолчанию считая это порчей неприкосновенного, но всё же было в этом всегда нечто таинственно-влекущее — знать, что именно особо сильно привлекло внимание читающего до тебя. Был бы это некто, кто не похищал её и не обращал в противное её вере существо… Аннабель еле удержалась, чтобы не захлопнуть книгу, только бы не видеть, какие именно строки он подчеркивал. Потому что это как заглянуть в чужую голову, в чужую душу, если бы она у него была. И Аннабель не желала. Приближаться хоть на шаг к его пристрастиям и суждениям. Но хотя бы попытаться заглянуть в разум того, чьи эмоции на непроницаемом лице ты читать не можешь, как бы ни пытался… да, верно, она не удержалась. Корила себя невозможно, но всё же осторожно листала сухие страницы, вчитываясь в знакомые, сочиненные пятистопным ямбом строфы, уделяя особое внимание тем строкам, что выделены грифелем. Однако ничего чрезвычайно примечательного она так и не обнаружила, все цитаты лишь подчеркивали тот образ, что сложился у неё в первом её впечатлении — некий пресытившийся и отчужденный от всего мира юноша, почти Чайльд-Гарольд, гиперболизированно циничный и претенциозный… Все эти цитаты в духе «Избыток вкуса убивает вкус», «Вбирай все мненья, и храни своё», «Всякое безумие обладает своей логикой», и уж тем более… — Я жить устал, я жизнью сыт и зол на то, что свет еще стоит… Аннабель вмиг застыла, только теперь опомнившись и прислушавшись ко внезапно появившемуся биению чужого сердца за своей спиной. Обладатель которого с уже привычным равнодушием озвучил одну из подчеркнутых им же цитат, прежде чем она успела перевернуть очередную страницу. И спросил следом: — Тебе по душе «Макбет»? Он глядел на разворот раскрытой книги из-за её плеча, и от каждого его слова холодное дыхание едва-едва затрагивало пряди её волос, отчего бежали по коже мурашки, хотя прежде Аннабель сомневалась, что её тело вовсе теперь на это способно. Ей и прежде сталось бы по меньшей мере некомфортно, окажись позади неё незнакомый мужчина, так теперь ещё и обостренные её ныне чувства, и факт, кто стоял позади неё, и то, что он поймал её на выискивании его цитат, хотя ему, наверное, и не должно быть до этого вовсе никакого дела… показалось, что нервы её не просто вытянулись — воспалились, накалились, вспыхнули по всему телу и не утихали. Аннабель с трудом не задрожала. Его сердце за её спиной — невозмутимое, мерное, всё такое же ко всему безразличное. В то время как её вторит неугомонному темпу мыслей, стучит так яро, что впору бы оставить на скелете трещины. Как гравюра на костях в память о том, кто именно раз за разом доводил её до опасной черты сумасшествия. — «Гамлет» мне по душе куда больше, — ответила она как можно спокойнее, тихонько закрывая собрание шекспировских пьес, пока внутренний голос кричал в ужасе и тщетно молил её как можно скорее отпрянуть от чудовища позади неё, обернуться, дернуться, как ошпаренная, в сторону. — Разумеется. Прозвучало чуть насмешливо, так, будто он мог бы об этом догадаться и сам. Будто знает её вдоль и поперек. Аннабель нескоро привыкнет к мысли — если привыкнет хоть когда-нибудь, — что он действительно знает её. Пускай он не приближался и никогда не говорил с нею… вероятно, он живет уже достаточно, чтобы прочесть человека, даже держась в стороне, за кратчайшие сроки. И запросто счесть, что «Гамлет» её прельщает больше «Макбета». Сам он кому бы отдал предпочтение? Ей ответ казался очевидным, поверхностным, но, нужно признать, чересчур самонадеянным — так скоро делать о незнакомце выводы. Но так же, как Макбет с каждым своим преступлением терялся в неиссякаемой порочности своей души и переставал различать ценность человеческой жизни, так и монстр за её спиной… для него чужая жизнь — развлеченье. Способ утолить бессмертную тоску в вынужденном заточении. Мера пропитания. В нём самом, должно быть, больше не осталось человека, как не осталось в Макбете. Пустые, оба, и секут чужие жизни взмахом руки лишь потому что могут, потому что обладают для того силой и отсутствием всякой совести, что могла хотя бы чуть стеснить их бездушие. Аннабель невольно повела плечом, будто прогоняя это душащее ощущение напряжения от одного только его присутствия. — Ты знаком с кем-нибудь из этих авторов лично? — спросила она, только бы произнести хоть что-нибудь, убирая увесистое собрание сочинений обратно в стройный ряд. — Почти со всеми, — ответил он небрежно, делая наконец шаг от неё, но выдохнуть с облегчением она, оглушенная прозвучавшим, не сумела. — За исключением античных, очевидно. Аннабель оглянулась на все эти книги, как в первый раз. На нескончаемые ряды, на тысячи книг и сотни именитых авторов. Почти со всеми… Кроме представителей античности. Это дополнение должно бы стать хоть каплей утешения — возможный круг его лет ведь несколько сузился. Во всяком случае, родился он уже в этой эре. — Я предпочитаю узнавать творца не только через строки его произведений, — объяснил он, видя её неприкрытое ошеломление. — Личное знакомство с автором дарит наиболее развернутое представление о книге. Говоря это, он задумчиво проводил пальцами по корешкам на полках — бережно, как и Аннабель чуть ранее, но куда увереннее, на грани собственничества. Подумать только… всё это — собрано им. Исписано его пометками. Годами эту коллекцию собирал он, кажущийся ей бездушным монстром похититель, чтобы теперь она свободно находилась меж этих стеллажей, брала книги, которые, стало быть, могли быть получены им из первых же рук… Нет, это ничуть не придавало его облику человечности. Аннабель запрещала себе — даже просто мельком представлять. Любые его беседы с любимыми её писателями, все те часы, что он проводил, подчеркивая заинтересовавшие его изречения… Будь её воля, она бы и вовсе покинула сейчас кабинет, только бы не находиться с ним в одном пространстве, оказаться как можно дальше от этой атмосферы, обвивающей ей удавкой горло. Что бы он ни говорил, как бы себя ни вёл, трепещущее чувство страха в Аннабель не утихало, напряжение колыхалось в каждом её позвонке, едва ли удавалось перебороть инстинктивное желание спрятаться — она только держалась чуть поодаль, прислонившись к ребру стола, будто тот мог стать ей единственный опорой. Это попросту нелепо — бегать от своего похитителя. В этом незамысловатом лабиринте пленницей была она, и он всё равно настигнет её, куда бы она ни шла. Проще остаться. Пусть и не смотреть своему врагу в лицо, но хотя бы говорить: — Разве люди не ужасаются при виде таких глаз? Вопрос, возможно, глупый — Аннабель же не ужасалась, порой видя на улочках те неестественно бледные прекрасные лица, хотя, честно, никак не могла припомнить, действительно ли их глаза были настолько ярко-алыми. Не исключено, что память попросту вытеснила некоторые детали, не желая связывать никак эти богоподобные лица с красноглазыми монстрами из мальчишеских россказней. Так или иначе, была она в те редкие и мимолетные моменты лишь ребенком. Взрослые уж точно должны задаваться справедливыми вопросами. — Почему ты рассудила, что все эти авторы были людьми? — Судя по последовавшей его легкой ухмылке, ему определенно понравилась мгновенная реакция на её лице. Разве они?.. — Большинство — да, всё-таки люди. Не все. Наверное, ей стоило бы уточнить, кто именно был не-человеком, но удивление достигало чрезмерно больших размеров, чтобы милосердно выпустить её из оцепенения и позволить сказать хоть что-нибудь. Демиан же продолжал объяснять: — С такими, как мы, никаких трудностей, разумеется, не возникало. Что касается остальных — многие из людей либо не придают значения ввиду безразличия, либо же наивны и верят всему, что скажешь. Им достаточно объяснения вроде какого-нибудь врожденного отклонения. — В изгибе его губ мелькнула тень едва заметной пренебрежительной насмешки. — Некоторые же куда более мнительны — тогда, конечно, приходилось прибегнуть к вампирской крови, чтобы затемнить глаза. Так они выделяются несколько меньше. — И те так просто соглашались дать кровь для этого?.. Ты говорил, для многих это… — Ты полагаешь, я всегда просил у них разрешения? Превосходно. Ещё больше — нервы натянулись ещё больше, подстать нарастающему в груди гадостному чувству, походящему на ком грязи. Простых людей этому демону, верно, одолеть должно быть просто, однако то сверхъестественное существо, которым она сама стала, принудить к чему-либо куда труднее — и сила, и скорость… Да, себя она чувствовала безмерно уязвимой, но она в этом кошмарном обличии всего лишь около месяца, а другие?.. Неужели в нём силы столько, что он вполне мог бы питаться кровью подобных ему «без разрешения»?.. Попросту брал, что хотелось. Не спрашивая. Да он ведь даже не выглядел так… вызывал своей наружностью чистейший диссонанс. Определенно, он пробуждал в ней всё то же бессознательное чувство ледяного страха с самого же начала, но если беспристрастно взглянуть на эти истинно аристократические руки, которыми бы только на фортепьяно и играть, или на тонкие, пусть и холодные черты лица, на вечно насмешливый взгляд… И эта его вечная беспечная усталость в движениях, эта вечная пугающая расслабленность… Вдобавок он, пусть и был высок — несомненно будет возвышаться над нею, если подойдет близко, — но явно не подобно дикому грозному амбалу, который представляется, стоит подумать о существе, способном запросто одолеть кого угодно. Господи, во что она втянута… С кем ей предстоит провести эти вечные годы взаперти?.. Пряча подальше воспрянувшее вновь бессмысленное желание скрыться или хотя бы уйти подальше от него, она только сжала пальцами ребро стола, о которое опиралась, тряхнула волосами, как будто отгоняя мрачные мысли, и спросила о первом, что пришло в голову: — Что будет, если вовсе не пить кровь? — Станешь иссыхать. Иссыхать, каменеть, впадешь в долгий сон, но не привычный человеческому, — перечислял он, прохаживаясь по кабинету, и Аннабель ощутила, как ещё сильнее сдавило органы, стоило ему пройтись рядом. — Ты будешь продолжать ощущать мир вокруг себя, но время станет течь в несколько сотен раз быстрее, чем сейчас. Пока не иссохнешь окончательно, после чего уже проснуться не сумеешь. Должно быть, он услышал, как переменило свой ритм её сердце, будто то мыслило в унисон с неусыпно работающим мозгом. Услышал — и усмехнулся. — Это мучительный и долгий процесс. Длится годами. Чтобы окаменеть окончательно, потребуется пятнадцать-двадцать лет — по меньшей мере. — И всё равно тени сомнений с её лица, стало быть, не исчезли, потому что далее он уточнил: — Не думай, что оно того стоит. Ты пройдешь через худшие этапы, а после я всё равно разбужу тебя, сводя твои муки к бессмыслию. Не забывай главную причину, зачем ты здесь: мне нужна твоя кровь. И к слову — не помешало бы уже сейчас. Внутри враз похолодело — как если бы покрылись инеем кости, и Аннабель ещё больше, едва ли не до боли, вжалась в ребро стола в глупом желании отстраниться, насколько возможно. Бессознательно. И катастрофически глупо — он буквально только что сообщил, что он берет всё, что ему заблагорассудится, без разрешения. Уж забрать насильно её кровь ему точно ничего не стоит. Но когда он шагнул к ней, она всё равно невольно выставила вперед руку, будто это могло бы подарить хоть мельчайший шанс на спасение. — Я… я порежу вену. Порежу, как ты, — испуганно поспешила она ухватиться за меньшее из двух зол, пока он не выбрал наихудшее сам. — Этого будет достаточно?.. Если я наполню чашу? — Боюсь, чаши не хватит, — возразил он без тени сожаления, которая обычно присуща этому вежливому «боюсь», и она ощутила, как упало вниз оледенелое сердце. — Но графина вполне могло бы хватить на первое время. — Пусть так. Хорошо. Наполню графин. Аннабель, пусть и соглашалась, притом так порывисто, почти бездумно, не могла в этот безумный миг разобрать, что ей чувствовать. Разум, как всполошенная, бьющаяся о прутья клетки птица, оказался заперт меж облегчением — оттого, что монстру необязательно смыкать клыки на её шее — и чистейшим ужасом. Оттого, что ей действительно придется сейчас вспороть руку. Наполнить целый графин. Для него. Чтобы он взаправду пил-её-кровь… Пока она едва не сотрясалась от этой мысли, он только глядел на неё с едва уловимым любопытством, чуть склонив голову вбок. — Ты же осознаешь, что естественным путем было бы в разы проще? Ты бы даже не увидела собственной крови. Её едва не передернуло. «Естественным путём»… Не полагает же, что она лишится чувств и пропадет в беспамятстве, стоит ей завидеть свою кровь? Да даже будь так… В ином — «естественном» — случае она ощущала бы его клыки, прорезающие ей артерию, и его губы, припавшие к её коже, пока он поглощал бы её кровь глоток за глотком; притом, вероятно, удерживая её крепкой хваткой своих рук, чтобы она не смела отстраниться. Лучше графин. В стократ лучше. Ей не пришлось это озвучивать — он видел всё по глазам. — Хорошо. Пойдем. Прозвучало безучастно, спокойно, с легким кивком в сторону дверей, но для Аннабель — зловеще, как лязг цепей, в которые куют обреченного, ведомого на казнь. Не дожидаясь её, он попросту удалился, полагая, что она, конечно, пойдет за ним, но больше всего на свете ей хотелось бы не покидать кабинета теперь вовсе. Право, лучше бы она осталась здесь посмертно, заперлась любым образом и не видела его никогда больше в жизни… Удивительно, что она ещё не забилась истерически в угол, стеная в горе и ужасе, противясь до последнего и расходясь в бессвязных тирадах, какое это безумство и какая это мерзость, ведь это и вправду такой величины страшный абсурд, что попросту не верилось... Как её жизнь могла завести к подобному?.. И всё же ей пришлось — даже если она станет упрямиться, сопротивляться, пытаться спрятаться, это ни к чему не приведет. Рано или поздно — пока она не отыщет способ выбраться отсюда, — ей придется сдаться. Придется принять правила этих безумных игр, иначе её всего-навсего заставят насильно. Понадобилось немало времени, прежде чем удалось уложить все эти мысли в голове, подготовить себя к тому, на что настроиться невозможно вовсе, и неспешно, на едва слушающихся ногах, проследовать в гостиную. Демиан доставал из буфета пустой хрустальный сосуд. Господи-Боже… — Справишься сама? — уточнил он, ставя графин на чайный столик. Аннабель сумела только рассеянно кивнуть, всё не сводя глаз с обыкновенного сосуда, сейчас ставшего для неё олицетворением страшнейшего кошмара. Наполнить его целиком своей кровью… как каким-то вином, упоительным напитком, которым демон затем утолит жажду. Холод, объявший её внутренности с самого её пробуждения, въелся уже намертво и в такие моменты — лишь неминуемо усиливался, впиваясь острыми сколами в полумертвую плоть. Так и смотря на графин, Аннабель едва не дрогнула, когда Демиан оказался уже рядом с ней — не заметила его приближения. Всё её нутро сжалось так сильно и болезненно, что больших усилий стоило не отдернуться от него в сторону. — В таком случае… — протянул и не завершил он и без того ясную фразу, и вместе с тем протянул ей непонятно откуда взявшийся в его руках клинок. Рукоятью к ней. Так просто?.. давал ей оружие? Должно быть, он бы не давал, если бы она сумела таким образом причинить ему вред, но, право, первое, что ей захотелось сделать, настороженно обхватив пальцами изящную, украшенную драгоценностями рукоять, — вспороть ему горло. И эта мысль подобна ушату тинистой воды. Потому что прежде Аннабель никогда себя на подобных желаниях не ловила, какой бы ненавистью ни пылала и как бы зла ни была. Верно, ничто в её прежней жизни не сравнится с масштабом её ненависти и бессильной злости по отношению к существу перед ней, но всё же попросту допустить одну только подобную мысль виделось ей невозможным. Не вяжущемся с нею — совершенно. Отдаленно это ощущалось почти как какой-то зверь, запертый в клетке её омертвевших ребер. Полный злобы. Требовательно ворочающийся и пока что ненавязчиво скребущий её своими когтями. Зародившийся после обращения, просыпавшийся за эти недели лишь в редчайшие моменты, но в этот миг проявившийся наиболее живо. Аннабель, конечно, ничего не сделала. Идти на поводу у своих демонов не станет. Рисковать — тем более; неизвестно, что сотворит с ней Демиан, стоит ей попытаться причинить ему вред. Притом, что любая попытка её обязательно будет провальной, в этом она не сомневалась. Поэтому она лишь опустила взгляд на оружие в своих руках, больше чем-то походящее на реликвию, которой впору храниться в музее. Лезвие тонкое, но длинное, безмерно острое — с обеих сторон. Боже, неужели ей и впрямь придется сейчас… Демиан отошел от неё, позволяя подойти к графину. Тот уже был откупорен, всё, что ей оставалось — неуверенно закатать рукав блузы на левой руке до локтя, поднести запястье к горлышку, а к запястью — лезвие клинка. — Вдоль, Аннабель. — И будто бы сквозняк прошелестел по коже от этого жуткого наказа. — От пореза поперек графин не заполнится. Как же кардинально переломилась разом её жизнь, что теперь подобное поучение, подобная картина и ситуация — всё практически в порядке вещей?.. Должно стать порядком, вскоре. Рутиной. Частью её существования, в то время как в прежней своей жизни она и помыслить не могла, чтобы приставить к своей коже лезвие, с намерением причинить себе вред. Не вспомнить, когда бы она вовсе даже случайно ранилась последний раз… Привычные её занятия, такие как чтение или прогулки по городу, крайне ограничивали возможности рассечь себе кожу. А теперь… намеренно. Аннабель, не притрагиваясь пока к коже, не надавливая, повела кончик клинка выше переплетений вен, дальше, по предплечью. Рука, держащая оружие, не дрожала, но она всё равно не с первого раза приставила его к блеклой синеватой полосе. — И не убирай клинок сразу, — продолжал наставлять Демиан. — Иначе рана заживет слишком быстро. Порой, стоит признать это хотя бы здесь, в своей рукописи, Аннабель могла отчего-то задумываться, как чувствуют себя убийцы. Гадать, медлят ли они перед тем, как раскроить человеческую кожу и лицезреть затем, как вытекает жизнь вместе с кровью. Могла задумываться, но не думать всерьез — конечно, затем она замаливала любые дурные неположенные ей мысли — и уж тем более не представлять, каково вспороть свою собственную кожу. Аннабель честно пыталась. Настроиться. Но всё медлила и медлила, прожигая отчужденным взглядом пока что нетронутую нежную кожу своего предплечья. — Ты уверена, что тебе не помочь? И будто ему в ответ — кончик наконец вдавился в вену. Острие вошло поразительно легко, и — не давая себе времени одуматься — Аннабель тут же повела клинок дальше. Тот был столь идеально заточен, что рассекал кожу подобно тому, как горячий нож сечет масло. Аннабель сперва даже не почувствовала боли. Наблюдала отстраненно, будто не из её вены мгновенно хлынула кровь, поначалу не попадая по горлышку и обагривая хрусталь только снаружи. Пришлось сделать над собой немалое усилие — вырваться из объявшего её тут же оцепенения и поднести руку поближе, чтобы кровь стекала внутрь. Боль прострелила руку только после неслучившейся попытки шевельнуть пальцами, которые лишь мелко дрогнули — вся рука как одеревенела. Приглушенное пламя прошивало болью всё предплечье, распространяясь от продолговатой раны, и всё же эта боль представлялась ей куда ярче, невыносимее, тем более ввиду её обостренных ныне чувств. Нет, она ощущалась чуждо, как-то чрезмерно далеко, как будто Аннабель наблюдала со стороны — это не её рука, не её кровь и не её боль. Ещё несколько минут назад ей казалось это чудовищной дикостью, а теперь она смотрела на истекающую кровью руку с таким хладнокровием, что даже ничуть не удивилась себе же, когда посильнее надавила лезвием на руку, глубже врезая в плоть, — графин был ещё далёк от заполнения, и требовалось больше. Больше хлынуло крови, большим огнем разожглась боль, но Аннабель даже не содрогнулась. Быть может, она и дрожала совсем легонько, внутренне, крайне мелко и почти неощутимо, однако всё, что завлекало её внимание — как кровь стекает сперва по руке, а затем по горлу сосуда, заполняя темно-красной густотой дорогой хрусталь. — Достаточно. Голос, совсем рядом, спокойный, но твердый, крюком выдернул её из этой пугающей отчужденности. Аннабель вздрогнула наконец и отшатнулась, заторможенно отняв клинок от раны. Только после этого почувствовала несильную, дымчатую слабость, такую, что едва не подкосились ноги, и всегда идеально прямые плечи опустились от обрушившейся на неё почти болезненной устали. Сердце в груди трепетало особенно часто, циркулируя по телу проклятый яд, как будто в попытке как можно скорее восполнить утраченное. С лезвия клинка и пальцев всё капала на пол кровь, но прожженная болью кожа предплечья уже затягивалась, оставляя только кровавые подтеки на белоснежном полотне ее руки. Пришлось несколько раз моргнуть, только бы избавиться от легкой мутности, окутавшей пространство. — Это лишь с непривычки, — буднично объяснял Демиан. — Впоследствии ты сможешь терять и куда больше крови без особых последствий. Сейчас можешь пойти прилечь, чтобы полегчало быстрее. Время как раз отнюдь не детское, — последнюю фразу он бросил с легкой веселостью, и Аннабель проследила за его взглядом, чтобы увидеть вновь часы, указывающие либо полдень, либо полночь. — Все приличные вампиры в это время уже давно в гробах. Тебе тоже не помешает поспать. Пускай слова его сквозили привычной небрежной шутливостью, последняя фраза, не менее несуразная, прозвучала удивительно, просто немыслимо серьезно. — Поспать?.. Но… — Аннабель попыталась сформировать мысль, но по итогу только чуть нахмурилась и качнула головой, не понимая. — Да. Вампиры вполне могут. — Демиан вернулся к буфету, доставая оттуда бокал. Сперва Аннабель задалась вопросом, почему ему было не взять бокал сразу вместе с тем графином, но следом её посетила мутная, не факт что верная догадка: он полагал, что, вероятнее всего, по итогу она от затеи с графином попросту откажется… — Это было бы совсем жестоко, не будь у нас возможности хоть так проводить своё время, пока солнце над горизонтом, не так ли? — уже вновь у чайного столика он взял графин — ничуть не озаботившись о том, что горлышко было запятнано и окрасило его ладонь — и непринужденно наполнил бокал. Аннабель замутило, и она стиснула зубы, тут же отведя взгляд, но слушать объяснение не прекратила, с трудом удерживая на нем внимание: — Необязательно в гробах, разумеется, это лишь наиболее удобно для большинства. Это мы с тобой можем не страшиться света здесь и спать в мягких постелях, либо не спать вовсе, но там, наверху? Где ещё надёжно скрываться от лучей и человеческих глаз, восполняя силы? Ей казалось, что, если она не станет ничего спрашивать, если продолжит молчать, чувство тошноты обязательно подступит к горлу от этого ужасного вида собственной крови в его бокале, которая слишком ярким пятном маячила на периферии зрения, поэтому: — Но для чего демонам восполнять силы? — Днем они несколько истощаются по умолчанию. — Демиан разместился в одном из кресел. — Не критично, ощущается лишь как легкое недомогание. Некоторая дань уважения ночи — ночью, очевидно, мы набираем полную силу. — Он с задумчивой медлительностью покатал красное содержимое бокала по стенкам. Могла ли эта ситуация стать ещё отвратнее… — Ты пока не слишком ощущаешь разницу, потому что не привыкла. Привыкнешь. Почувствуешь со временем. Наконец, он поднес бокал к губам, но Аннабель делала вид, что рассматривать сейчас витиеватый узор орнамента на стенах — наиважнейшее в жизни занятие. Только бы не видеть. Ни его, ни проклятый бокал. Клинок в руке до этого будто и не ощущался, пока она не попыталась ухватиться вниманием хоть за что-нибудь, только бы не утопать в мыслях, и тогда рукоять стала напоминать тяжелейший свинец. Тянущий — вниз, к полу, на самое дно. Пальцы на клинке сжались сильнее. Ей следует его отдать? Демиану же он не нужен, для разрезания плоти у него есть жуткое кольцо… Могла бы она?.. Демиан ничего больше не сказал, и она посчитала это весомым поводом оставить клинок у себя. Как будто он мог бы ей помочь, как-либо её спасти, если однажды демон не будет удовлетворен кровью из графина и… нет, Аннабель не намерена продолжать эту мысль. Оказавшись в спальне — это виделось ей наиболее разумным способом избавить себя от картины демона, потягивающего из бокала её кровь, — она запрятала клинок, всё ещё окровавленный, в тумбочку подле кровати. Смехотворное укрытие, но Демиан в любом случае его найдет, если того захочет. Сама она рассудила попробовать внять всё же нелепому совету, если его таковым можно назвать, и разместилась на постели поверх покрывала — залезла прямо в обуви и во всё той же уличной одежде, чего в прежней жизни никогда бы себе не позволила, но сейчас не видела смысла делать всё, как подобает, и заползать под одеяло, создавая себе ощущение того, будто всё как прежде. Ей не нужно ни раздеваться, переодеваясь в ночную сорочку, ни принимать банные процедуры. Смыть разводы крови с руки не мешало бы, но у неё не было на то сил. Потеряла крови она, кажется, не так уж и много — сколько графин может вмещать? Пинты две? Чуть больше она потеряла за счет того, что часть вылилась за пределы. И всё же не так много, чтобы она, способная мгновенно восполнять кровь мистическим образом, чувствовала такую слабость. Стало быть, действительно мог повлиять полдень. Стало быть, она слишком истощена всем, что произошло, происходит и будет происходить. У неё уже даже не осталось ни крупицы сил на то, чтобы чувствовать тревогу от нахождения в постели, в которой обращалась в чудовище и из которой так отчаянно пыталась выпутаться в надежде, что это убережет её от мглы и мук. Постель была сейчас всего лишь мягкой и предательски удобной, только и всего. Аннабель свернулась на ней жалким калачиком и устало глядела на свою исчерченную пятнами запекшейся крови руку. Рана так скоро затянулась… но если перерезать что-либо иное, не вены на руке, а что-нибудь куда весомее, затянется ли кожа так же быстро? Шея, к примеру?.. Что способно её убить? Что-то ведь могло. Демиан говорил — они смертны. Что могло бы избавить её от жуткого заточения и участи быть порождением ночи? Как же ей претило думать так много о крови и поисках своей погибели, о любых чрезвычайно жестоких, тошнотворных для того методах… Как же хотелось домой, в уютную теплую обитель, залезть, как подобает — сперва переодевшись в мягчайшую сорочку, — в нагретую заботливыми служанками постель, после вечерней кружки какого-нибудь глинтвейна с медом и пряностями, выпитого у камина в обществе родителей и льнущего к матушке братца. Подальше от всего дьявольского, от глумливо запертых металлических дверей, от крови в кричаще дорогой посуде, от него… Мысли всё тянулись одна за другой, утяжеляясь так же, как утяжелялись веки, и Аннабель не сдержалась — прикрыла глаза. До последнего не веря Демиану, убежденная, что он лишь потешался над ней. Как она могла бы быть по-прежнему способна ко сну? Она, создание, которому не нужны ни воздух, ни вода, ни еда? И она пролежала так, неподвижно, с закрытыми глазами, крайне долго, настолько, что сотню раз успела уже для себя убедиться в лживости или простой несерьезности тех слов. Прежде чем почувствовала всё же на себе эти тугие силки сна, утягивающие её в самые недра её тревог. Лондон окутан дымкой — не понять, туманом ли или смогом от количества бесперебойно работающих производственных предприятий. Такой густой, что не разглядеть ничего в ярде от себя, свои же ноги едва ли прорезаются через морок. Но Аннабель слышит — спешный стук своих каблуков по влажной от дождей мостовой, змеящейся по улицам безмолвного города. Не бежит, но торопится, не останавливается ни на миг. Неизвестно, куда и к чему. От чего. Едва не оступаясь регулярно, когда каблук попадает в щели, но никогда не падая, продолжая спешно идти, идти, идти… Дыхание сбитое, шумное, кровь тревожно шумит в ушах тоже, и сердце в груди несется галопом. Пламя в фонарях то появляется, то, моргая, гаснет. В окнах не горит огнями свет — стекла в домах мутные, плотно зашторенные, даже неумолкающие пабы и игорные дома замолкли. Кладбищенская тишина и кромешная темнота. Ночь непроглядна, звезды спрятались за грузными тучами, и от луны не виднелось ни следа. И всё равно не сказать, что город будто бы спит. От сна обычно веет спокойствием, здесь же распласталась по мрачным пустым улочкам глухая тревога. Наконец, Аннабель останавливается. Замирает, переводя дыхание. Смотрит пустым взглядом прямо перед собой, и только спустя долгие мгновение — поворачивает голову, видя фасад дома, единственно имеющего отчетливые очертания в ворохе темных пятен, укутанных смогом. Болезненная чуткость обостренного зрения по-прежнему с нею, но разглядеть в деталях она может лишь строение, которое и без того знает наизусть. Знакомая калитка, ведущая к знакомому крыльцу… Её скрип кажется по-настоящему зловещим в этой густой тишине, и первые шаги Аннабель неуверенные, робкие, но затем — ускоряется, практически бежит к родным дверям, надеясь отыскать в домашних стенах утешение, покой, спасение. Неизвестно, отчего, она сама не ведает, отчего скрывается, но чувствует, как липнет к коже чужой холодный взгляд, чувствует, что некто дышит ей в спину, даже когда позади никого нет, сколько бы она ни озиралась. Но стоит миновать крыльцо и отворить незапертые двери — самой, ведь дворецкого не оказалось, — это ощущение не пропадает. Напротив, сгущается пуще прежнего, беспокойством плетется по венам. Потому что родной дом пуст. Темен. Стены, прошитые сквозняками, продрогли, как если бы окон не закрывали годами. Никаких суетящихся служанок, никакого тепла свеч и каминов. На полках — настолько плотные слои пыли, что кажется, будто вся мебель переменила свой цвет, выцвела и побледнела. Каждый уголок облюбован пауками и их размашистыми паутинами. Аннабель не намерена так просто сдаваться. Бредет по коридорам, исследует комнаты — в поисках. Без свечей, во мраке, но видит прекрасно каждый крохотный уголок своего дома. — Матушка?.. — голос совсем неживой, надломленный губительным, травящим опасением. — Джерри? Кто-нибудь?.. Дом молчит в ответ. Дремлет — не отзывается ей привычным теплом, уютом и покоем. Ещё несколько комнат, пара лестниц… всё та же пустота и тишина. Где они? Отчего дом так запущен?.. Будто в противовес этим мыслям — наконец звук. Какой-то суеты, какой-то жизни. Издалека. Голоса и звон посуды, привычное позвякивание фарфора и хрусталя… Аннабель едва не задыхается от хлынувших эмоций, каменеет лишь на секунду, прежде чем помчаться на звук, пересечь длинный коридор и вихрем оказаться в гостиной. Но никого. Здесь никого не было. Звуки есть, но людей — нет. Посреди гостиной самым неуместным образом стоит зеркало в полный рост, закрытое непроницаемым полотном. И гул — оттуда. Как бы абсурдно то ни было, голоса доносятся из завешанного зеркала. Рука, едва не дрожа, касается ткани и резко срывает, отчего взвивается в воздух пыль, щекочущая носоглотку. Зеркало откуда-то знакомое, овальное, с изящно высеченной рамой… Но видит Аннабель в отражении не себя. Видит полную людей гостиную. Точно такую же, в которой стоит она, но светлую, чистую, налитую жизнью и звуками. Люди беседуют, перемещаются по залу, распивают напитки и сдержанно смеются в рамках своих светских бесед. Её не замечают. Аннабель не с ними. Одна. По другую сторону холодного стекла. Кажется, что целые часы она стоит, вот так, у зеркала. Наблюдает. Не двигается, только взглядом водит вслед за проходящими мимо людьми по ту сторону, как какой-то дикий, увлеченный любым движением зверек, всматривается в размазанные — будто провели по ним рукой, пуская рябь — лица. Никого не рассмотреть. За исключением одного, единственного. Единственное отчетливое детское лицо, будто видеть его Аннабель могла только лишь из-за того, что оно и так хранилось в отдельной камере её беспрестанно гудящего сердца. Где бы ни была, сколько бы времени ни минуло, она могла в красках представить эти милые, совсем детские черты. Ладонь сама, неосознанно, ложится на стекло зеркала. — Джерри?.. — зовет она тихо, неуверенно, не ведая, услышит ли он. Нет. Не слышит. — Джерри!.. Джерри, посмотри, я здесь! Рука настойчиво стучит по стеклу в надежде призвать его внимание, и неожиданно — удается. Мальчик пяти лет, совсем потерянный в празднестве взрослых, поворачивает к ней голову, чуть мнется на одном месте, теребя в маленьких ручках краешек надетой на нем жилетки. Небольшими шажками приближается, но свои чудесные чистые глаза на неё не поднимает, смотрит в пол, точно стесняясь, как и всегда. Аннабель садится на корточки, чтобы быть почти на одном уровне с ним, и всё так же держит бледную ладонь на стекле. — Джерри… — шепчет она снова, как будто складывающееся на языке сочетание букв становится для неё лекарством, единственным её утешением. Детская ладошка неуверенно ложится на стекло по другую сторону от зеркала, прямо к ладони Аннабель, и у неё перехватывает дыхание, сердце, которое и без того надсадно сжималось и рвалось вперед, туда, к шуму и жизни, гремит ещё пуще прежнего. Как же хочется, чтобы никакого стекла не было… Коснуться его маленькой руки, почувствовать родное тепло, осторожно сжать в своих объятиях… Но всё вдруг рушится. Рушится внутри неё, осыпается и валится, стоит ему поднять наконец взгляд и с интересом любопытного ребенка всмотреться в её лицо. Его ясные глаза, завидев цвет её глаз, тотчас же испуганно расширяются. И только в этот миг Аннабель замечает — как стремительно бледнеет её кожа, сквернее прежнего, и по кисти руки, лежащей на зеркале, ползут черными полосами потемневшие вены. — Нет, нет, нет, пожалуйста, нет… — бормочет она, мотая головой, но тщетно — Джерри уже неуклюже отшатывается, едва не утеряв шаткое равновесие. Подбородок дрожит, и в топазовых глазах — пелена слез. — Нет, Джерри, постой, это же я, я тебя не обижу, пожалуйста. Нет, стой, прошу тебя, нет, не уходи!.. Но он всё пятится, пятится от неё, снова едва не опрокинувшись, и жалобно зовет маму. Боится — её. Неизбежно скрывается в безликой толпе. Боль расцветает в груди — почти телесно осязаемая, въедливая, разбредающаяся по всему телу, и её трясет, так сильно, колотит в глухой злости на себя, на проклятый мир, в безнадежности и невозможном бессилии. Аннабель, уже поднявшись обратно на ноги, пытается вновь вглядеться в толпу, но никого больше не видит, и всё равно вжимает руки в стекло — так сильно, сверхъестественно сильно, что ровная гладь неминуемо идет паутиной трещин, искажая, уродуя яркую картину гостиной. Надавить лишь ещё сильнее — и зеркало раскалывается напрочь, как разбилось бы от удара хрупкое окно. Но только Аннабель подается вперед — будто бы это позволило ей пробраться на ту сторону, шагнуть к потерянному в неизвестности младшему брату, — она проваливается не в гостиную. Во всё ту же беспросветную чернь. Сердце спотыкается от ощущения падения, прежде чем столкновение с землей выбивает из неё весь дух. На секунду слышится, или только лишь кажется, отвратительный хруст её костей, когда колени и руки встречаются с уличной кладкой сырых камней. Снова на мостовой. Снова утопленная в темноте и тумане, холоде, ощущении — что смотрят. На неё смотрят. Следят — из теней. Чувства свирепо дерут её, на части и лоскуты. Испуганные, залитые слезами ужаса глаза Джерри, опустевший заброшенный дом, этот отчетливо ощутимый чужой взгляд на себе — всё её дерет, роится, как полчище жалящих насекомых. Аннабель содрогается крупно, прижимает руки к груди, где неугомонно бьется полумертвое сердце, и сгибается пополам, задушенно крича. Только бы выплеснуть, вырвать из себя хоть часть полчища. Отчаянный крик эхом разносится по всей улице, пустынной и немой, пронзает воздух и терзает её собственный слух, грудину, связки… Когда саднящее горло ноюще сжимается, обрывая крик, Аннабель наконец различает. Теперь уже не только собственное шумное дыхание и щемящее сердце. Различает — биение чужого. Всё тот же размеренный сердечный ритм. Ужас парализует. Долгие секунды Аннабель лишь вслушивается в оглушительный звук, прежде чем ожить, перевернуться на спину — только бы не спиной, только не к нему. Чьего лица в густом смоге не видно, лишь силуэт в сюртуке, шляпе, с тростью в руке — непривычно строгий образ, далекий от того, что она видела, но глаза. Глаза не узнать не может. Въелись уже в нутро, холодные, бордовые — отчетливо проступают через густую прослойку тумана. Аннабель всё пытается отстраниться — панически отползает, не обращая внимание на то, как волочится одежда по грязной каменной кладке. Не в силах подняться на ноги и бежать. Только ползти, как подбитая бродяжка, тяжело дышать и не сводить взгляда с фигуры в темноте. Которая всё приближается неспешно, заставляя легкие скручиваться первобытным страхом. Чего ей бояться, если и так мертва? Что ещё он способен с ней сотворить? Чего ей бояться? Но она боится, так ужасно и безнадежно, и, когда он садится перед ней на корточки, чтобы не стоять, возвышаясь, чтобы оказаться ближе, чтобы вглядеться в неё своими кошмарными рубиновыми глазами, ей хочется вновь закричать. Но всё прекращается. Вмиг. Туман ещё больше загустел, стал совсем похожим на дым, на целые клубы дыма, закручивающего пространство в круговорот. Как будто сменили декорации, представляя теперь совсем иную сцену. По щелчку пальцев. Никакой лондонской темной улочки. Никакой фигуры в тени и никакого холода. Предрассветные сумерки кутали сизый пейзаж легким, стелящимся меж деревьями туманом, и какое же было блаженство быть уверенной, что это именно туман, а не травящий легкие заводской смог… Здесь природа была чиста, почти девственна: след человеческой руки ненавязчиво проявлялся лишь в разбросанных на весомом расстоянии друг от друга хижинах вдалеке и покосившемся деревянном заборе, ничуть не портящем вид. Неподвижные от безветрия деревья с сухими, чуть позолоченными листьями… это походило на середину сентября. Аннабель всей душой любила подобные виды. Только лишь за это обожала в детстве поездки в загородные поместья — поглядеть в окошко на глухие деревеньки, на бескрайние пейзажи, лишь совсем немного тронутые рукой человека, увидеть природу во всем её великолепии, выбраться на время из тисков битком набитой столицы… Матушка не терпела экипажную качку, эту вечную тряску на ухабистых, размытых дождями дорогах, но Аннабель закрывала глаза на всё, только бы вновь вздохнуть полной грудью, глядя на туманную, полудремлющую природу. От неуверенных её шагов шуршала юбка, попутно задевающая влажную от росы траву. С груди будто сняли заржавевшие цепи — так легко здесь дышалось, пусть воздух, свежий и чистый, и не мог в полной мере её насытить. По мере того, как рассвет прояснял и румянил тусклое небо, всё больше сходило на нет колючее напряжение. Даже ощущая в груди сжавшееся клубком чувство неправильности, обмана, она не стала окунаться обратно в тревогу и неугомонные мучительные мысли, оставляла перегруженную эмоциями голову пустой и наслаждалась тем, как мягкие рассветные лучи ласкают кожу. Господи, не существует, наверное, в мире вещи, которую Аннабель любила бы больше раннего туманного утра… Эта лишенная напряжений тишина, нарушаемая только пением птиц, неяркость теплых оттенков, которыми разбуженное солнце раскрашивало небо… Ей казалось, она пробыла в этом незнакомом, но таком необходимом ей месте вечность, и хотелось бы пробыть как можно дольше, хотелось бы остаться до тех пор, пока не излечится целиком изувеченная душа, но через какое-то время она почувствовала всё же, как рассеивается желанный сон, отпуская её. Как бы она ни цеплялась душой за чарующее забытье, пришлось. Вдохнуть в пустые легкие воздух, ещё не раскрыв глаза, но постепенно возвращаясь к сознательности — далеко не сразу вспомнилось, где и почему она находится, не сразу в полной мере удалось прийти в себя. Пока она не услышала ненавистное сердцебиение. Пока не почувствовала руку, мягко касающуюся прядей её волос. Тут же она распахнула глаза, тут же вскочила и отпрянула — как можно дальше от демона, сидящего на краю постели. Весь сон растворился тотчас же без остатка. — Я просила… просила тебя не прикасаться ко мне, — жалкий перепуганный лепет, хотя хотелось бы наоборот, хотелось звучать твердо и яростно, но она не могла, попросту не могла унять постыдно трепыхающееся в груди сердце. В спальне свечи не зажжены, но Аннабель всё так же видела все детали, составляющие картину этого мрака, все детали лика ненавистного демона рядом с ней. Казалось бы, при отсутствии всякого света его воронового цвета волосы, будто сотканные из самой темноты, должны бы сливаться с этой тьмой, но Аннабель различала каждую прядь, каждую ресницу по периметру будто вечно-усталого разреза глаз… и сами глаза. Уже. Уже несколько затемнились. Уже не горели так ярко-ало, как прежде, но и не были совсем темно-бордовыми, как у неё — пока что. — И я обещал, что не трону. Без необходимости, — согласился он и напомнил с привычной непосредственностью. — Так уж и быть, в следующий оставлю тебя на растерзание кошмаров. Захотелось возмутиться, сказать, что выдернул он её не из кошмара, а из желанного и недостижимого теперь места, но она тут же осеклась. В голове нерасторопно формировалась иная мысль. Вздорная, лишенная всякого смысла… Не мог же он?.. Тот контраст, резкий внезапный переход от одной картины к другой — всё это, верно, вызывало вопросы, но на то это и сны, что в них нет порядка и структуры, у них своя необъяснимая логика. Но неясное интуитивное чувство твердило о другом. — Ты… способен?.. — Аннабель даже не представляла, как вовсе можно задать этот несуразный вопрос, но это и не требовалось. — Каждый из нас способен. — Сразу распознав, о чем речь, ответил он небрежно, явно не так, как стоило бы говорить о способности залезть ей в голову. Перетасовать образы. Заставить видеть то, что угодно ему. — Безусловно, учиться этому трудно, но вполне возможно. Чтобы человек — или в редчайших случаях вампир, но это, очевидно, на порядок сложнее — не портил планы своим несвоевременным пробуждением. Планы. Меж ребер тревожно екнуло, и рука сама взметнулась к горлу, что было величайшей глупостью — даже если он испил её крови, рана уже затянулась бы. Но Демиан только рассмеялся. Его смех, казалось бы, должный по всем параметрам казаться приятным — негромкий и бархатистый, — уже грозил стать ненавистнейшим для неё звуком наравне с биением его сердца. — Я глубоко ранен твоим подозрением, — заявил он, шутя приложив руку к груди. Видя её потерянность, покачал головой со все той же усмешкой на губах. — Ты действительно думаешь, что я развлечения ради заставил тебя сперва вспороть руку, а затем отправил спать, чтобы по итогу всё равно взять, что нужно? — Тогда зачем… — Я уже сказал тебе. Ты терзалась кошмаром, я всего лишь избавил тебя от него. Избавил бы лучше от себя самого, и кошмаров бы у неё не осталось вовсе. Эта мысль, непривычно язвительная, истекала фальшью, стоило в этом себе признаться. Потому что в ужас во сне привел её не только он. Наверное, даже не различить в полной мере, что послужило наисквернейшей составляющей её ужаса. Перед глазами так и стояло испуганное лицо младшего брата. Его слезы и его чистейший страх. Зеркало, опустевший пыльный дом и могильная тишина. Переступить порог своего родного крова спустя годы, когда внутри него от жизни уже ничего не останется — будучи уже навеки утерянной и чужой тому, прежнему миру. — Демиан. Неуверенно. Страшась. Его имя едва ли не кровоточило на губах, иначе не объяснить этот фантомный металлический привкус, что она ощутила, впервые сложив непривычный набор букв вслух. Уже оказавшийся в дверях, потому что она предсказуемо ему ничего так и не ответила, он остановился. Повернул голову через плечо, вопросительно приподняв бровь. Аннабель придвинулась к краю постели, всё так же располагаясь поверх покрывала, рукой коснувшись деревянной стойки, держащей балдахин, как будто это могло послужить поддержкой и ей, пока она спрашивала: — Есть ли что-либо, что я могла бы сделать, чтобы ты отпустил меня? Это проигрыш. Неминуемый и, наверное, слишком скорый. Падение и отчаяние, накаленное, такое, что коснуться её обречённости — можно бы обжечься. Выжигало её нутро и ело кислотой. Звучало, разумеется, жалко. Разумеется, в высшей мере унизительно. С оголенными нотками страха, потому что это очевидно — Аннабель боялась. Всего, что он мог бы потребовать, а она не ведала, на что готова пойти ради своего освобождения. Где окажется та грань, которую перейти она, переломавшись напополам, ещё посмеет. Даже если придется совсем позабыть о прежней себе, пусть, только бы освободиться… Демиану же не должно быть в крайней степени принципиально, кого держать взаперти… быть может, он смог бы найти ту, что была бы не прочь обрести вечную юность и силу, ту, что осталась бы с ним добровольно. Раз уж он потратил немало времени на наблюдение за ней, значит, необходимость запрятаться в подвале не была острой и срочнейшей, значит, он вполне мог бы вновь… Мог бы найти кого-либо вместо неё, и ей страшно думать, чего бы ей это стоило, но она подумает об этом потом. Сейчас — намертво цеплялась за единственную свою надежду. Если он спросит своим ужасным издевательским тоном «Что, например?», она взвоет. Он не спросил. Расслабленно прислонившись к стене спиной, вглядывался в её лицо, казалось, целые минуты, прежде чем спросить кардинально иное: — Что, как ты полагаешь, ждет тебя на воле? Неожиданная серьезность его тона и взгляда едва не выбила из-под неё почву, и не будь она и так на постели, не держись она одной рукой за деревянную стойку — непременно пошатнулась бы. — Полагаешь, сможешь вернуться к семье? — он не дал ей времени ответить или хотя бы подумать об ответе, заключил сам: — Нет, ты не сможешь. И с невиданной жестокостью ровного, спокойного тона: — Первое, что ты сделаешь — вгрызешься им в шею. Первым же делом — своему брату: как бы отвратно то ни было, детская кровь слаще любой другой. — Что-то внутри неё надорвалось, как рвется и без того уже поистрепавшаяся веревка, и Аннабель совсем осела, опустилась на пятки, опустила и плечи. Пальцы всё с силой сжимались на деревянной стойке, так, что чудом ещё не переломили… — Ты уверена, что того хочешь? Слякоть всё большими кусками собиралась в груди, но, как бы ни хотелось замкнуть руками слух, Аннабель продолжала глядеть в эти темные глубины винных, бездонных глаз. И умирать. И слушать: — Прежняя жизнь тебе уже недоступна. Тебе всё так же придется большую часть своего существования прятаться в тени, скрываться в четырех стенах. Так в чем разница? Что тебя ждет наверху? — Рассвет, — ответила она почти сразу, ответила отстраненно, тоскливо, смотря уже не на него, смотря перед собой в одну точку. — Я бы хотела встретить рассвет. Его вздох показался усталым, словно ему приходилось мириться с нескончаемыми её капризами. И с тем же усталым снисхождением: — Ты должна понимать, что сделает с тобой солнце. — Я это и понимаю. Как он совсем недавно ей твердил? Не терпит, когда с ним говорят как с ребенком? Пускай на фоне него Аннабель — всё равно что младенец, в некоторых вещах наивна она не была. Она не тешила себя надеждами, что вернется к родным и заживет вновь, как жила. Нет, она не сомневалась, что своей семьи ей больше не увидеть. Только лишь здесь ей оставаться было не по силам. Встретить солнце, которое покончит с её муками — единственная искренняя её сейчас мечта. Тишина после её слов воцарилась терпкая, покалывающая. В какой-то миг ей вовсе показалось, что никакого ответа и не прозвучит. Прозвучал. — Нет, Аннабель. — Он смотрел на неё, она чувствовала, но глаза на него всё не поднимала. Не в силах. — Нет ничего, что ты могла бы сделать, чтобы я отпустил тебя. Горечь в ней от этих слов отдавала едва уловимой, предательской крупицей облегчения — думать о том, что он мог бы от неё потребовать в ином случае, по-прежнему не хотелось. Аннабель даже не сразу заметила, когда Демиан уже покинул комнату, оставив её — становилось традицией — одну, наедине с этими мыслями, с покореженными надеждами на освобождение и обретение покоя. Неужели ей действительно ждать несколько десятков лет лишь для того, чтобы по итогу покончить со всем? Бессмысленное мучение, длиной в вечность, чтобы затем по истечению срока всё-таки встретить солнце как новообретенного своего врага и покинуть чуждый ей теперь мир. В этом нет никакого толку. Никакого смысла. Аннабель много думала. Пересекала шагами комнату, как делала прежде. Размышляла, взвешивала, подталкивала себя к пропасти, убеждая, что это единственный выход, единственный способ покинуть ненавистные стены. Были и сомнения — будь всё так просто, он бы, разумеется, не оставил ей клинок. Если бы она могла навредить ему или себе. Не оставил бы. Либо же он мог бы счесть, что ей попросту не хватит духа, что она не осмелится… Куда большее сомнение вызывала запретность её затеи со стороны чтимых ею заповедей. Подобное не прощается. В этом невозможно раскаяться. Но что ей остается? Её душа и без того запятнана. Единственное, что Аннабель может сделать — насильно остановить разложение своей души, пока не стало слишком поздно, пока она ещё сознает себя и не погрязла в тошнотворной безнравственности. И робко надеяться на божье милосердие. Перед этим она, безусловно, вновь обратилась к Нему. Со склоненной головой и сцепленными замком руками — шепча заведомо слова раскаяния, выпрашивая прощения до, ведь «после» возможности не будет. Будь её тело человечнее, кости коленей уже протестовали бы оттого, сколько времени она могла проводить за молитвами. Разрушенный крест не порушил её веры, как бы сильно её духовные силы ни крошились от тисков безысходности. И только затем. Только после долгих молитв — в её руках вновь оказался клинок. Перепачканный засохшей уже кровью. Длинный, искусно высеченный и зловеще острый. Аннабель сидела на краю постели, мучая себя долгими секундами сомнений. Старалась мысленно себя подготовить — к тому, что попытка может оказаться провальной. К тому, что может оказаться успешной. И не понять никак, какой из вариантов страшнее. Пускай ей и было страшно, пускай рассудок мутнел от свалившихся одна на другую горестей, скудоумия у неё оттого, стоило надеяться, не прибавилось. Анатомия не была сильной её стороной, никогда её не интересовала, но Аннабель понимала, что ребра могут послужить преградой, и неизвестно, хватит ли её сверхъестественной силы на то, чтобы пробить и их, и тугой плотный корсет, и ещё попасть… Неуверенным взглядом она скользнула по закрытой, но незапертой двери. Запереть её невозможно, замка нет, но и пододвигать мебель, строя баррикады — дурная затея, он всё равно услышит и, вероятно, все равно найдет способ оказаться в комнате. Его внимание привлекать таким шумом ни к чему. Ей и вовсе порой казалось, что он способен читать её мысли, и сейчас сидит в гостиной и потешается над её глупостью… Её не должно это волновать. Поразмыслив лишь ещё немного, Аннабель всё же стянула с себя блузу, оставшись в юбке, крепко утянутом корсете и тонкой легкой сорочке, надетой под низ, чтобы корсет не натирал кожу. Пальцы едва не дрожали, пока расстегивали мелкие крючки-застежки корсета. От мысли, что Аннабель раздевалась — благо, эта её нижняя тонкая рубашка хотя бы не была полупрозрачна, — пока в нескольких стенах от неё монстр, едва ли знакомый ей мужчина, похититель, едва не холодело сердце. Но если эта попытка не окажется провальной, её уже ничто не будет волновать. Аннабель не могла ощущать и воспринимать температуру, как прежде, но, оставшись теперь без корсета, только в юбке и сорочке, с трудом не ежилась, как от сильнейшего мороза. Медлить было нельзя, и пальцы тут же изучающе коснулись грудной клетки, нащупывая ребра сквозь тонкую ткань белья. Незамолкающий, вечно тревожно бьющийся орган прозрачно указывал на свое местоположение. Не почувствовать его трудно. Отчетливо пульсировал он ближе к серединным ребрам, с левой стороны. Туда, стало быть, ей и стоит… Клинок вновь оказался в руке, но теперь будто отяжелел в тысячу раз больше. Пальцами другой руки она по-прежнему касалась двух ребер и кончик лезвия приставила ровно между ними, под небольшим наклоном — отчего-то ей казалось это интуитивно правильным, но не то чтобы у неё был в таких вещах хоть какой-нибудь опыт. Аннабель никогда не думала о самоубийстве. И уж тем более столь отвратительном, но, нельзя не признать, драматичном… Демиан и так уже убил её, пустив по её венам яд. Аннабель только лишь завершит начатое, чтобы выпустить из насквозь проклятой оболочки запертую душу. Если вовсе удастся. Ведь сердце так оглушительно бушевало в страхе, ведя сбитый, загнанный счет, отсчитывая свои последние секунды, и Демиан не мог этого не слышать, но так и не появился, чтобы её остановить. Дверь так и не отворилась. Аннабель понимала, что медлить нельзя, но медлила. Настраивалась. Исследовала чутким зрением каждый мельчайший узор на рукояти оружия, которое сжимала с таким нежеланием и внутренним, запертым и тщательно сдерживаемом ужасом. Только бы оттянуть страшный миг. Что ж, размахиваться, наверное, не стоит — есть шанс не попасть. Поэтому она лишь держала кончик клинка у груди одной рукой, бить же придется другой. Глубокий — оставалось надеяться, последний — вдох. И ещё несколько секунд промедления... И ударила. Вгоняя клинок, подобно гвоздю, по самую рукоять. Зрение на миг отнялось — темнота перед глазами расплескалась густыми пятнами, — и грудь стянуло, крепкой жестокой хваткой, едва не раздавливая, едва не дробя, как если бы на грудину давил тяжелейший чугунный пресс. Попытка вдохнуть не обвенчалась успехом, отозвалась ещё большей вспышкой боли — ни вдоха больше, ни клочка воздуха, будто легкие смяли в комки, как изорванный пергамент. Сквозь пелену пятен Аннабель разглядела с трудом, как её кожа почти мгновенно побледнела, ещё больше, расползлась потустороняя серость по всему телу, и вместе с ними — те кошмарные темные полосы… почернели вены, как при жажде. Всего на несколько секунд, а после — всё будто бы пришло в норму. Кожа почти сразу стала вновь всё того же бледного, но не серого оттенка, и вернулось в полной мере зрение. Только после этого Аннабель ощутила, как по коже и сорочке стремительно расплывается багряное пятно. Однако сердце, будто превратившееся в раскаленный, пышущий жаром кусок свинца, не замолкало. Било. Упрямо било, невзирая на чужеродный предмет, его надрезавший. Аннабель остро чувствовала, как с каждым надсадным биением, с каждым болезненным сокращением оно будто только больше себя резало о замершее в одном положении лезвие. Но на этом всё. Только боль, охватывающая всю грудную клетку и фантомом распространяющаяся будто бы по всему телу, в крайность его и напрягая, и ослабляя в равной степени, но ожидала Аннабель совсем иного. И едва не задрожала. От этого высшего проявления бесовщины, поселившейся в ней. В её сердце нож, а она всё так же вполне себе спокойно сидит на краю постели, без малейшего желания упасть навзничь, как рисуют воображению многочисленные романы, или хотя бы назад, откинуться на покрывало, доживая последние крупицы своей жизни. Нет. Жизнь и не думала обрываться. Сердце и не думало останавливаться. Губы скривились то ли от неутихающей боли, то ли от горечи, чудом не перетекающей в злость — на собственную неуязвимость, которая была ей не просто не нужна, которая портила, буквально портила ей всё, обращало всё то время её метаний и молитв в прах. Но на рукоять и на окровавленную ткань одежды Аннабель, опустив голову, взглянула с небывалым безразличием. Как будто само собой разумеющееся… Сжала пальцы покрепче. И — уже заведомо понимая всю тщетность, но не теряя последней мельчайшей крупицы надежды — с отвратительным звуком провернула лезвие, ещё пуще перерезая внутренности грудной клетки и чуть задевая мешающие этому кости, неприятно скрипнувшие от соприкосновения со сталью. Боль вспыхнула ярче, лишь немногим не доходя до масштабов агонии, одолела грудную клетку нещадным пожаром, будто не клинок в ней, а только-только вынутая из самого пекла кочерга, и крови хлынуло куда больше, заливая и юбку. Однако — не более того. Даже в глазах на сей раз не потемнело, только во рту проступил яркий вкус собственной крови. Как же больно. Не от клинка. В груди, но не от раны. Аннабель ссутулилась, опустила низко голову, отчего ниспали на лицо пряди волос, и смотрела в одну точку сухим взглядом. Слез не было, только немая боль. Как же болело — болело проклятое сердце. Верно, она допускала, что это может вполне и не подействовать — по правде, всё указывало на то, что это не подействует, но всё же против воли зародилась уже внутри, свернулась мягким комочком, утешительная надежда, что всё скоро будет позади. Не будет. Если даже проткнутое едва ли не насквозь сердце не помогло, то что поможет? Клинок всё же пришлось выдернуть. За ненадобностью. Незакрытая теперь рана выпустила на свободу ещё больше крови, орошая и сорочку, и юбку — всё залито уже ею так сильно, что можно бы выжимать. И руки ею измазаны, и пол усеян несколькими каплями, брызнувшими, когда выдернулось лезвие… Господи. Подумать только. Лишь чуть больше месяца назад она жила дивной жизнью обыкновенной девушки, неведающей ни о каких монстрах и нечисти, девушки, у которой наибольшим потрясением в буднях могла быть разве что незадачливая беседа с кем-либо выше её по статусу на званых вечерах. Теперь же она сидела в запертом подвале, вся залитая своей кровью после попытки заколоть себя клинком и до ужаса мечтающая умереть, но на то неспособная. Потрясение нанизывались одно на другое, как нескончаемая цепь — будет ли ей конец? Или неубиваемое сердце, которое не взяло даже глубокое колотое ранение, — это уже пик? Хотелось бы верить. Аннабель знала, что это не так. Рана с болезненным зудом уже затянулась, не пропуская больше крови, но та, что уже вылилась, как из неиссякаемого сосуда, ещё не высохла — ползла неприятно каплями по коже, и одежда гадко липла к телу. В груди какое-то время ещё ощущался немалый дискомфорт, пока внутренности восстанавливались, возвращаясь к прежнему своему, будто и никак не тронутому устройству. Наверное, ей стоило бы подождать, когда кровь подсохнет, прежде чем одеваться, но в этот момент Аннабель крайне мало волновал внешний вид, и то, что одежда, надетая ею обратно, тоже теперь пропиталась кровью, не волновало тем более. Теперь уже в силах полноценно вдохнуть не сдавшийся ни к черту воздух, Аннабель шумно втянула его в легкие и обессиленно откинулась спиной назад, на постель, отчего распущенные волосы разметались по покрывалу. Не осталось сил думать, что делать теперь с испорченной одеждой. Что делать с выпачканным вдоль и поперек клинком. Что скажет Демиан, увидев… это и вовсе трогало её в наименьшей степени. Единственное, что тускло било в её разваренных усталью мыслях — какое же, господи, проклятье…