Чернилами и Кровью

      Можно бы подумать — что с того? Какая разница, как проводить дни в своем заточении? Я не совершила ничего предосудительного, никаких глупостей, чреватых последствиями. Всего лишь затяжная меланхолия, притом, стоит сказать, вполне в моих обстоятельствах оправданная. Слегка усугубляемая регулярным чувством опьянения. Ничего категорического дурного.       Если бы только не факт, что я едва ли помню сто пятьдесят семь дней своего существования.

___________________

Всё покатилось по наклонной не в тот миг, когда она спросила о второй чаше. И даже не в тот день. Поначалу Аннабель действительно взяла себя в руки, насколько возможно. Заковала свои эмоции в чугунные цепи и запретила себе думать о своей прежней жизни. Эти цепи истирали душу в кровь, но пусть так — куда лучше, чем лить пустые слезы и дрожащей рукой расписывать навсегда утерянное. Ей нужно было чем-то себя занять, наполнить чем-то эти бесконечные часы, не ведающие конца. Аннабель перечитывала свои записи, изменяла, структурировала, потому что некоторые отрывки были слишком путаны, до крайности невнятны. Некоторые страницы, напрочь исчерченные зачеркиваниями, вовсе вырвала, в некоторых же, теперь уже смотря на события не в исступлении чувств, вписала мелкими буквами целые новые абзацы витиеватых рассуждений. Помимо этого она старалась научиться плести себе всё же хоть какую-нибудь прическу, но выходило из рук вон плохо, и приходилось либо оставлять распущенными, либо заплетать простую косу. Также снова считала время, пытаясь привыкнуть к подсчетам, чтобы хотя бы примерно ориентироваться в днях. В этом ей помогали попытки привить к себе привычку ложиться спать — желательно в одно и то же время. Не пропадать в болезненном сне поверх покрывала, как было дважды вначале, а как положено… да, пусть она противилась этому изначально, противилась возвращаться к обыденным человеческим вещам, существовать, как ни в чем не бывало, но не станет же она противиться до конца своего срока… Таить здесь свои замыслы ей незачем, поэтому она признается — изначально этого в её планах не было. Никакого желания спать, как подобает. Спать вовсе. Однако это послужило — так ей казалось на тот момент — каким-никаким предлогом. Посетить гардеробную. Вернее — спальню Демиана. Поначалу она лишь вечно прислушивалась, пыталась понять, что он делает в своей спальне, когда его нет в гостиной. Надеялась услышать свидетельство его сна, ведь говорил же он, что демоны чувствуют днем недомогание, и не виделось ни единой причины, по которой он стал бы это недомогание превозмогать, мучиться… ради чего? Аннабель сбежать не способна, вреда ему причинить — тоже. И всё же она ни разу не слышала затишья в его комнате, которое можно было бы счесть за его сон. Чаще всего она слышала шелест переворачивающихся страниц. Порой — скрип пера. Он всегда бодрствовал. И что-то писал. Не карандашом, именно чернилами, значит, не пометки в книгах… Решиться было трудно, Аннабель совсем о нем ничего не знала и не ведала, какой реакции, если попадётся, ждать, но ей нужно было что-то делать. Ей нужно разыскать больше. Понять хоть что-нибудь, заполнить хотя бы одну дыру на всей изрешечённой этими дырами картине. Лучше — найти способ покинуть подвал, но это пока казалось совсем уж недостижимым. Необходимо было выждать, когда он будет в гостиной и осторожно проскользнуть в черную спальню. Предупреждать его о том, что она идет «в гардеробную», смысла не было — была вероятность, пусть и крайне небольшая, что он для чего-нибудь увяжется за нею. Поэтому пришлось только лишь морально подготовиться к неловкости, которая последует после того, как он обнаружит её там, где её ожидать не приходилось, но это можно стерпеть. Главное — крохотный шанс найти хоть что-нибудь. Что угодно… И всё равно страшно. До одури. Аннабель приказала себе успокоиться, ведь беспрестанный гул её сердца и без того прекрасно ему слышен, а уж если станется ещё громче… Итак, относительно безмятежно миновав коридор, она помедлила у нужной двери лишь полсекунды, прежде чем затаить дыхание, прислушаться вновь к биению чужого сердца далеко в гостиной и бесшумно юркнуть внутрь. Чуткий обостренный взор тут же, чтобы не терять времени, пробежался, оценивая, по всему пространству. Ворох темных пятен пестрел деталями, которые она за кратчайший срок пропустила через внимание, как через сито, задерживая только особо важное. Мебель значения не имела, как и большая часть комнаты в целом. Имела значение небольшая полка с малым количеством книг. В самих книгах ничего особенного — хранились здесь те, что он брал из кабинета немногим ранее, — но её нечеловеческий взгляд, приобретший способность видеть всё в иной, заостренной мере, моментально — в ту же долю секунды, как она шагнула в комнату — выцепил странность. Затаенный меж другими книгами корешок, совсем не похожий на своих соседей. Тоньше. Как блокнот. Ей по-прежнему были чужды новоприобретенные способности, но сейчас, когда она уже спустя краткий миг оказалась у полки, даже не почувствовав этого толком, не было времени удивляться, вдумываться и привыкать. Пальцы коснулись блокнота. Медленно. Осторожно. Эта спальня совсем рядом с кабинетом, их отделяла одна только стена. Если сердце не зачастит совсем уж надрывно, из гостиной вполне можно счесть, что Аннабель по-прежнему в обители слов, а не в чужих покоях. Главное — не издать ни единого лишнего звука. Аннабель тянула из плотного ряда блокнот понемногу, по дюйму, с такой аккуратностью, будто обезвреживала замысловатую ловушку, в которой мельчайшее неудачное действие, любое колебание воздуха, повлечет за собой взрыв, и она останется минимум без рук. Не дыша. Ни на миг не переставая прислушиваться к чужому сердцебиению. А её собственное, как назло, стало чаще, тревожнее. Когда вытянула, её вторая рука мгновенно метнулась к другим книгам, чтобы те, потеряв один из элементов плотного ряда, не потеряли опору, не завалились и не стукнулись друг от друга. Убедившись, что они стоят ровно, осторожно отняла руку и взглянула наконец на блокнот. Зная, как ненадежна для неё сейчас бумага, способная издать шелест от любого неосторожного — да и осторожного тоже — движения, держала Аннабель находку с предельной бережностью. Обложка пустая, однотонная, никаких пометок, никакого названия, чем бы это ни было. Честно, Аннабель сама себе не верила. Что стоит в спальне Демиана и беспардонно трогает его вещи, исследует то, что её взгляду не предназначалось. Играется с огнем, прекрасно понимая, что в любой момент он может заявиться… Раскрывать блокнот полностью — чревато, корешок может хрустнуть, даже если тихонько, ей это было категорически ни к чему. Пришлось, собравшись с духом — листы всё же могли бы зашуршать, как бы она ни старалась, — приоткрыть совсем чуть-чуть, чтобы видно было хотя бы край страниц. Но, не поняв ничего, чуть нахмурившись, она всё же раскрыла побольше — к счастью, не хрустнув корешком и не прошелестев бумагой. Её непонимание, как оказалось, вызвано было не тем, что в слишком мало раскрытом блокноте ничего не видно. Содержимое само по себе непонятно. Листы исписаны от и до. Почерком, уже знакомым ей по книжным заметкам. Но совершенно незнакомым языком. Конечно… Стал бы он оставлять без присмотра вещь, что хоть как-либо могла приблизить её… к чему? Что она искала? Господи, сама не ведала. Ничего, абсолютно. Хоть что-нибудь… Пускай досада была весомой, колючей, Аннабель не бросила тут же эту затею, пыталась вчитаться, хотя бы определить, что это за язык, всё же гуманитарные науки ей давались получше математических и естественных. Нет. Ничего. Ни единой мысли, что могла бы подтолкнуть её к разгадке. Какую часть блокнота она бы ни раскрыла — ни начало, ни середина, ни конец, ничего, абсолютно ничего не понять. Да как это возможно?.. Попросту не суметь даже опознать язык?.. Только разные цифры — судя по всему, даты — в углу страниц. Похоже на… дневник? Аннабель продолжала искать, всё так же медленно и боязливо, в надежде найти хотя бы одно знакомое ей слово — неважно, по английскому ли, по французскому… — но совсем скоро стало понятно, что поиски плодов не принесут. Какая бессмыслица… Вдруг. Шорох. Вынудивший окаменеть. Вслушиваясь ещё напряженнее. Не её. Не в этой комнате. Там — вдали, в гостиной, но отчетливо уловимый её острым и настороженным слухом. Похожий на чужой шаг. Всего мгновение, и блокнот уже вновь среди других книг, а Аннабель — в гардеробной. Совсем недавно удивлявшаяся тому, как Демиан появляется и исчезает, подобно призраку, сама им стала — настолько бесшумно, настолько быстро очутилась в другом месте, что сама не заметила, разве что колыхнулась от такой немыслимой скорости юбка. Да только разве способно сердце призрака биться так лихорадочно… Будь она человеком, её определенно бросило бы в жар, так быстро бежала по мертвым венам кровь. Но через силу, едва ли не через боль, Аннабель заставила себя не поддаваться панике. Дышать, пытаться, перевести дыхание и вести себя как ни в чем не бывало. Когда зрение по периферии выловило силуэт в открытых дверях гардеробной, Аннабель уже нарочито безразлично перебирала ткани в бельевом шкафу, сама не представляя, что ищет и ищет ли хоть что-нибудь, мысли её в тот миг крутились уж явно не около бессмысленных, пусть и дорогих тряпок. Понимала, какая это всё нелепица, понимала, что её гулкий всполошенный пульс выдаёт её целиком и полностью, но играла до последнего. — Надеюсь, ты простишь меня за подобное вторжение, — произнесла она, не глядя на Демиана, и сама же подивилась спокойствию своего тона, так сильно контрастирующего с тем, как грохотало у неё внутри. — Учитывая, что некто не озаботился тем, чтобы соорудить отдельную гардеробную для моей спальни… — господи, что она говорит? Адреналин в крови взыграл? Почему не опасалась, что Демиан мог бы что угодно сделать с нею за её дерзость и неприкрытую пародию на ту его давнюю фразу?.. Но она не отступалась: — …я сочла странным спрашивать каждый раз дозволения сюда пройти. К её удивлению, Демиан, прислонившись спиной к стене и вальяжно скрестив руки на груди, только произнес невозмутимо-серьезное: — Безусловно. Все комнаты в твоем распоряжении. — И только после этого окинув глазами наспех раскрытые ею дверцы шкафов, теперь уже не слишком серьезно поинтересовался: — Прониклась наконец нарядами? — Нет, — качнула она головой, по-прежнему напряженная донельзя, но упрямо старавшаяся этого не выдавать. Неужели и впрямь ничего подозрительного не заметил?.. — Мне всего лишь нужна рубашка для сна. Рассудила хотя бы так сократить время своего заточения. — Что ж, в таком случае не буду тебе мешать. Мысли шелестели в голове со всё той же сверхъестественной, ненормальной скоростью. Имеет ли смысл здесь оставаться? Он уйдет, будет возможность вновь взглянуть на блокнот… но что это даст?.. да и вряд ли он поистине поверил её глупому оправданию, мог заподозрить что угодно, станет теперь прислушиваться… — Я уже выбрала, — поспешила она бросить вслед, когда он уже, повернувшись, намеревался покинуть гардеробную. — Уже ухожу. В руках у неё была первая попавшаяся на глаза ночная сорочка, которую она сжимала так сильно, что вполне мог бы раздаться треск рвущейся ткани, но Аннабель чудом обуздала эту в себе чрезмерную натянутость нервов. Внешне спокойно направилась к выходу. Сердце по-прежнему било тягостно, надсадно, но уже не так перепуганно — скорее просто тревожно. Не могло в полной мере выровнять свой ритм, пока она не покинет этих стен и не исчезнет из поля зрения этих жутких внимательных глаз. Но когда Аннабель уже почти пересекла порог гардеробной, пройдя мимо Демиана и не удостоив его никаким взглядом — слишком того боялась, — вслед неожиданно была брошена фраза. Невзначай. Заставившая замереть — и Аннабель, и её неугомонное сердце. — Полагаю, румынский тебе незнаком? Безразличная и как будто совсем капельку издевательская фраза, нисколько не злобная, даже не невыносимо ядовитая, но у Аннабель всё равно холод скользнул меж лопаток, принудив напряженно расправить плечи. Смотря прямо перед собой. Обдумывая. Значит, слышал. Или догадывался. Знал. Значит, румынский… в нём Аннабель не смыслила ничего, ей незачем, никогда с этим языком не пересекалась, да и был он, кажется, нов, возник не так уж и давно, но одно она всё-таки припоминала. То, что она видела сейчас, румынским быть не могло, однако озвучить это было бы верхом неразумности. Такой безнадежный, несуразный фарс, но она медленно обернулась через плечо, напустила на себя наивный вид: — Не представляю, о чем ты. А внутри всё перетянуто до боли. Все нервы, все позвонки. В тягостном, томительном напряжении — как он отреагирует, что скажет, что с ней сделает… Демиан же только усмехнулся. Слегка кивнул, мол, конечно. Всего лишь «конечно». Ей не хотелось продолжать это представление, всё, чего она желала — покинуть наконец его покои и скрыться в своей спальне, в немыслимом островке относительного спокойствия, и она уже было даже сделала ещё несколько шагов, но всё же замерла, неожиданно для самой себя. Тяжело вздохнула и выдохнула, только сейчас осознав, что до этого толком-то так и не дышала… Качнула головой. На Демиана не смотрела, смотрела в направлении двери из спальни, куда её так тянул здравый смысл, но всё же, сознавая, что он и так уже всё понимает, сознавая, что игра вся эта бессмысленна, негромко, как будто самой себе, констатировала: — Румынский — романский язык, если не ошибаюсь, построен на латинице. Неизвестно, зачем вовсе, для чего… укорить его? Обличить во лжи? Но для чего ему лгать о том, каким языком исписан этот таинственный дневник? И всё же исписан он явно не латиницей. — Это румынский в совсем раннем своем проявлении, — пояснил он. — В его основе лежит старославянская кириллица. Аннабель только едва заметно, заторможенно кивнула — безусловно, теперь это уже куда больше походило на правду, опознать кириллицу она бы никак не сумела — и покинула наконец гардеробную, а затем и спальню, лишь мельком скользнув взглядом по полке с книгами — по злополучному блокноту. Если даже удастся снова его умыкнуть, расшифровать никак… Господи-Боже. Старорумынский! Чего же не китайский или арабский, чтобы совсем лишить её возможности разгадать хотя бы крупицу всего этого бессмыслия… И всё же Аннабель почувствовала, пусть и совсем малую, но каплю облегчения, оказавшись в бордовой комнате и прислонившись спиной к закрытой двери. Вновь вздохнула, глубоко, впуская бесполезный воздух до самого дна легких. Бешеное сердцебиение начинало отпускать — возможный риск миновал, стоило надеяться. Был ли этот риск вовсе? Раз за разом Демиан ставил её в тупик. Верно, он говорил ей, что она может делать что угодно… но она ворвалась в его покои. Не слишком-то успела основательно порыться, и всё же суть была такова, что да, она, можно считать, рылась в его вещах. Нагло. Ища разгадки. Он слишком уверен в том, что она всё равно ничего не найдет? Или его попросту забавляют все эти её бесконечные провальные попытки? И то, и то, судя по всему… Можно счесть Аннабель наивной до мозга костей, невозможно глупой и простодушной, но она верила, что найти что-нибудь — что угодно! — сумеет. Однажды — точно. Должна. Не могла она допустить мысли, что нет никакого выхода, что она действительно никак не может повлиять на свой срок. В детстве же всегда находила выход… По прошлым записям можно бы задаться вопросом, как она могла общаться с теми соседскими ребятами, рассказывающими страшные сказки, раз уж воспитание её было строгим и одну никуда и ни за что не пускали. Аннабель сбегала, конечно же. Попросту вылезала из окна ненадолго. Встречалась незаметно с ровесниками, проводила с ними время, и обратно — через окно. Было это безмерно давно, она сама уже мало что с того времени помнила, но затем, в уже осознанном возрасте — лет с одиннадцати до тринадцати — в загородном поместье она также вечно выкарабкивалась из своей спальни на втором этаже, спускалась осторожно по деревцу и шла гулять по саду, по лабиринту, куда только заблагорассудится, лишь бы полюбоваться звездами и луной. Да, тут ни окон, ни дверей, кроме тех кошмарных, кованых… и Аннабель уже совсем не та полная прыти девочка. И всё же хотя бы одну разгадку этой бесконечной нерешаемой головоломки найти — должна. Как угодно. С этими мыслями она легла всё же в постель, настолько своими рассуждениями поглощенная, что совсем не заметила, как переоделась уже в сорочку и залезла под одеяло. Притом на этот раз её нисколько не смутила необходимость переодеваться, хотя ещё совсем недавно даже попросту снять здесь корсет было для неё чем-то катастрофически непристойным. Вероятно, адреналин ещё не до конца растаял под кожей, туманил рассудок… Было ли дело исключительно в этом или нет, но после того дня ей куда проще давалось снимать с себя в тишине спальни многочисленные слои одежды, переодеваться в сорочку и забираться в постель. Будто, единожды себя переборов, пока её мысли были заняты дневником и румынскими записями, затем в этом уже не виделось особой проблемы. Если не считать того, что ей всё ещё претила мысль вести себя и жить так, будто она по-прежнему человек, с человеческими нуждами в виде сна и мягкой постели. Но в этом самообмане она зашла довольно далеко. Ко сну она привыкла крайне быстро, это помогало не только занимать чем-то время, но и отмерять дни, разграничивать сутки сном, ведь если не спать совсем, можно бы вовсе лишиться рассудка в этом вечно непрекращающемся дне. Кошмары ей снились, но бессвязные и бессюжетные. Скопище тревог и размытых воспоминаний. Аннабель и припомнить ничего толком не могла, когда просыпалась, только чувствовала в груди слякотный осадок, который ей приходилось через силу проталкивать глубже, в дальний темный уголок души, и пытаться существовать. Переодеваться обратно в приличный вид, выходить из спальни, отправляться в кабинет, редактировать рукопись, снова и снова… Помимо рукописи она занялась уборкой, как бы нелепо то ни звучало. Здесь, в подвале… глупость, несомненно. Более того, Аннабель попросту не привыкла убираться. Её руки тому не научены. Научены вышивке, но не шитью, научены скрипке и фортепьяно, французской грамоте, рисованию… ничего хозяйственного, только если немного в теории. Всегда рядом были служанки, горничные. Но не подобает ей сейчас жаловаться на труд, учитывая, что тот, во-первых, помогал занимать время и разум, а, во-вторых, был совсем уж мелочен в сравнении с тем, каким непосильным трудом занимаются многие из тех, кто лишен праздной жизни. Ей здесь под землей всего лишь приходилось вытирать пыль, притом копившуюся не так обильно, как это происходит на поверхности и уж тем более в наводненной смогом столице. Никакого мытья окон и посуды, никакой готовки и стирки. Всего лишь пыль. Учитывая, что она усталости чувствовать совсем не могла, а наоборот, всегда была полна сил — преимущественно ночью, днем всё же возникала легкая слабость, — это совсем мелочь. Да и чего уж… Аннабель была бы согласна на совершенно любой труд, страшно тяжелый и изнуряющий, но на воле. Променяла бы эту жизнь в искусственной роскоши на любую другую, только бы чувствовать на себе касание естественного света, холодок настоящего ветра, слышать звуки жизни. А не одно только сердце полумертвого создания и тиканье часов, напоминающих ей, что время течёт, мир наверху способен перемениться и обязательно переменится, а она — нет. Помимо пыли копилась здесь и паутина в углах, притом немало. Пауков здесь было немерено — как и подобает настоящей обители зла. От одного только лишь их вида у неё бежали мурашки по коже, но не из страха пред членистоногими, а из ещё не потускневших воспоминаний, в которых по её кресту полз совершенно такой же паук, незадолго до того, как крест был немилосердно расплавлен. От этих воспоминаний о кресте у неё каждый раз щемило сердце, потому что после тех монологов Демиана она так больше и не возвращалась к молитве. Не из-за того что верила его теориям, господи, конечно же нет… Сама себе объяснить не могла, почему. Попросту не удавалось себя заставить — как какая-то внутренняя преграда, барьер, который ей пока не преступить. Пока. Аннабель полагала, что совсем скоро эти его глупости совсем ею позабудутся, и она сумеет вернуться к молитвам, что помогли бы ей соскрести с души всю сажу, липшую целыми слоями. Которой копилось с каждым днём столь много, что она готова была взвыть, но она только глушила в себе это чувство, отчего дрожали вновь порою её мертвые руки и отчего стоял вновь в горле ком, который она проглатывала вместе с очередной чашей проклятой жидкости. Пила она её, благо, всё так же лишь по разу в неделю, исключительно чтобы не допустить жажды и угасания рассудка. Любому желанию попросить ещё, сверх меры, она беспощадно наступала на горло — нельзя. Ей нельзя. Поддаваться искушению и забываться. Возвращаясь к теме уборки — та была полезна не только ради избавления от грязи. Это позволяло Аннабель проходиться по всем возможным поверхностям. Исследовать всё те же ящики комодов и шкафов по несколько раз, не демонстрируя, что это именно исследование, целенаправленные поиски… Всего лишь наводит порядок. Не то чтобы Демиану вовсе было какое-либо до этого дело — они почти и не говорили толком. Единственное, что он ей бросил по этому поводу: — Кто бы подумал, — прозвучал тогда его саркастический голос, — что утонченная представительница аристократии откроет в себе такую тягу к столь мещанскому занятию, как простая уборка. Аннабель не придавала никакого значения его бессмысленным комментариям. У неё уже странным образом вырабатывался к ним какой-то, наверное, иммунитет. Чистейший ужас перед этим человеком заменялся обыкновенным раздражением. Когда она была наедине с собой и своими мыслями, он виделся ей всё тем же злом, опасным созданием, которому лучше бы не говорить ни единого слова поперек, держаться подальше и стараться как можно меньше контактировать, но когда она покидала спальню, пересекалась с ним и он вбрасывал вновь любую подобного рода издевку, у неё не выходило относиться к нему более чем как к этакому… трикстеру? Нет, безусловно, умом она понимала, насколько серьезен этот человек, разрушивший ей жизнь, имеющий над ней безграничную власть, со всем его мрачным прошлым, убийствами и экспериментами, но понимать это проще, когда держится он несколько отчужденно, когда молчит и о чем-нибудь размышляет, а не когда непринужденно язвит и шутит над нею с этим своим насмешливым, бесконечно безразличным видом. Но, так или иначе, ей не хотелось лишний раз являть ему своё несмирение. Аннабель ни в коем случае не смирилась, что бы там ей самой порой ни казалось по этой новообретенной рутинности жизни. И будет, должно быть, лучше, если Демиан станет полагать об обратном и если будет считать её частую уборку просто уборкой. Бесспорно, эта позиция была наивна. Ей давно надо бы уже свыкнуться с тем, какой она ребенок в сравнении с ним и что все её намерения у него как на ладони. Стоит всё же перейти от абстрактных суждений к конкретике. Что ж... таким, вот, совершенно обычным образом она прожила несколько недель — вполне себе вдумчивых, осознанных, с кипой планов и дум в голове. Но продолжаться вечно это не могло. Прошло немало времени с описываемых ею сейчас событий, но она припоминала, что порушилось всё именно с того определенного дня. Не помешает для начала ещё сказать, что Аннабель за все те дни всё так же пыталась понять, спит ли вовсе Демиан. Ни разу она не застала его спящим, хотя хотела — чтобы взглянуть вновь на дневник и чужие записи, чтобы беспрепятственно обследовать его комнату, ведь все другие доступные ей места она уже изучила вдоль и поперек, а ключа — чего угодно, что можно было бы хотя бы отдаленно счесть ключом — нигде не найти. Но как она могла бы застать его наконец спящим, если в его комнату она не заходит, да и в целом старается никак не пересекаться? По-прежнему она регулярно прислушивалась к биению его сердца, но как распознать, спит ли он, находясь в своей спальне, если дыхания у него нет, когда ему это не нужно, а темп сердцебиения всегда у него един… В какой-то миг решилась. Проверить. Когда даже регулярного шороха страниц из его спальни слышно не было, когда всё затаилось… бесшумно приоткрыла дверь. Нет. Не спал. Расположился Демиан на своей застеленной постели, поверх покрывала. В его руках книга, но в неё он не смотрел, смотрел пустым взглядом чуть в сторону, очевидно, о чем-то задумался. Получается, на целые часы — Аннабель ведь отсчитывала минуты, чтобы убедиться в том, что звуков из его комнаты нет уже долго… Но когда дверь открылась — этот взгляд тут же ожил и метнулся к дверям. — Я подумывала вытереть у тебя пыль, если ты не возражаешь, — произнесла она задуманную заранее, на всякий случай, ложь, удивительно ровно, пока внутри лопались нервы один за одним от этого внезапного столкновения глазами с демоном, который предполагался спящим. — Как пожелаешь, — безразлично ответил он, возвращаясь взглядом, теперь уже осознанным, к книге. Планы её, верно, предсказуемо рушились, но она не отступала от лжи и прошла всё же в комнату — с тряпицей в руке, нелепо было бы явиться с таким оправданием и пустыми руками. Первым делом — к комоду, стоящему напротив постели, чтобы быть к демону спиной и не выдавать таким образом своей нервозности. Хотя такая глупость… он вполне слышал её страх по неуёмно бьющемуся в груди органу. Как и всегда. Играть в ложь с человеком, способным распознавать удары её сердца и читать её эмоции, как по раскрытой книге… но что ей оставалось? Аннабель тем временем, рассуждая, нарочито медленно проводила тряпкой по поверхности комода, которая успела покрыться лишь совсем тонким, едва-едва различимым слоем пыли — здесь явно уже протирали, может, чуть больше недели назад. Трудно представить Демиана с тряпкой в руке, и всё же он, значит, не был гордецом, считающим уборку ниже его достоинства… Также она украдкой бросила взгляд к полке неподалеку. Блокнот на том же месте, Демиан никуда его не убрал. Как насмешка, в духе «ты можешь, разумеется, взять его, когда тебе заблагорассудится, но удачи с прочтением». Имеет ли смысл протереть пыль и там, на полке? Названия корешков она видела и отсюда — всё те же художественные произведения, что она уже видела прежде. Ничего полезного. Тогда она переключилась всё же на мебель, что она сейчас протирала — три продолговатых отсека внизу, два маленьких сверху… быть может, что-то может быть в них? — Ты так много внимания уделяешь ветхому неприглядному комоду… Не полагаешь же ты, что ключ мог бы храниться там? — оборвал он нить её суждения, вынудив внутренне дрогнуть. — Это было бы даже в некотором роде вульгарностью с моей стороны. Аннабель замерла, смотря таким же застывшим взглядом перед собой, напряженно вслушиваясь в его слова. Этого стоило ожидать. Конечно. Конечно, он видит её насквозь. — Меня очаровывает твоя целеустремленность, но я бы посоветовал тебе всё же сберечь силы и нервы — твой ключ к освобождению всегда при мне. Если только ты не желаешь обыскать меня, либо, того лучше, раздеть, я вынужден разочаровать тебя — твои старания напрасны. Учитывая, с какой небрежностью это было сказано, Аннабель впору бы, как и прежде, просто слегка раздражиться на очередную его колкость и уйти восвояси, притом наверняка под его негромкий смех, но по итогу на смех едва не пробрало её. Истерический, скорее. На грани умопомешательства — так сильно ей хотелось, то ли смеяться, то ли плакать, но она стояла неподвижно, пока это «напрасны» звенело в голове эхом дребезжащего колокола. Почему? К чему у неё такая реакция? Не ожидала же она чего-либо ещё? Какой прок сейчас в этих эмоциях, если она и не надеялась ни на что? Если и наивна, всё же не настолько, чтобы по-настоящему надеяться в возможность найти подобными методами ключ. Но эта как та самая мелочь, что становится последней каплей. В её прежней, куда более спокойной жизни бывало, что копится череда неприятностей, а держать приходится в себе, потому что не дозволено ярко выражать эмоции, держит и держит, а затем, к примеру, попросту выпадает из рук перчатка. И наклониться за нею не выйдет — тугой корсет и проклятый турнюр не позволят склониться хотя бы немного, не говоря уж о том, чтобы до полу… И рядом никого совсем нет, чтобы попросить поднять. Сущая мелочь, конечно же! Но — последняя капля. Неминуемо открывающая клапан, до этого перекрывавший все копящиеся эмоции. Так и теперь. Так и в тот миг. Цепи внутри звякнули. Открывая. Выпуская — всё скопившееся за эти безумные недели жалкой попытки делать вид, что всё в порядке. Нет, Аннабель не разрыдалась унизительно вмиг, хотя глаза и защипало неприятно. Только стояла несколько секунд неподвижно, всё смотря в стену перед собой. И сообщила: — Меня… мучает жажда. Не мог бы ты?.. Продолжение «не мог бы ты» всегда оставалось нарочито утерянным, потому что произнести вслух это она не могла и не желала, а Демиан и без того всё понимал. Ужас в том, что именно в тот конкретный момент никакая жажда её, разумеется, не мучила. И Демиан должен был это сознавать. И она ждала от него издевки, на самом деле, рьяно надеялась на издевку, на его ненавистный сарказм, что мог бы привести её в чувства, встряхнуть и отрезвить, но ничего не прозвучало. Ни слова. Аннабель, чрезмерно глубоко погруженная в свои чувства, даже не уследила за тем, как чаша уже оказалась в руках Демиана. Наполненная. Протягиваемая — ей. Ей казалось, она почти слышит треск своего расходящегося по швам духа. Никаких сил уже не осталось. Аннабель чувствовала себя такой слабой, уязвимой, хрупкой настолько, что едва не крошилась от каждого движения, едва не рассыпалась на части, пока протягивала руку и забирала чашу. Не сказала Демиану больше ничего, не поднимала даже на него глаз: пускай она бы всё равно не увидела его истинных эмоций, видеть его взгляд, каким бы тот ни был, было бы ещё сквернее. За те растянутые до бесконечности минуты, что она неспешно шла до своей спальни, крови в чаше уже не осталось — испита до дна. Аннабель, слегка качнувшись — потому что сильно качнулась сама комната, — но вовремя удержавшая равновесие, поставила пустой сосуд на прикроватный столик и забралась в постель. Как прежде. Поверх покрывала, не раздеваясь, в одежде. Свернувшись калачиком, она закрыла глаза, даже и не надеясь избавиться от головокружения — комната всё вертелась, подобно карусели, — и ощутила, как всё больше подступает к горлу истерика. Из-за всё той же мелочи, из-за всё той же последней капли. Выпитая сейчас кровь не вытравила чувства, как Аннабель надеялась, а скорее уж расщепила, как кислотой, остатки тех проржавевших оков, держащих её прежде в шатком равновесии. Задушенный всхлип заставил содрогнуться едва ли не всем телом. Аннабель закрыла рот ладонью, давилась беззвучно слезами, как будто желая спрятать, укрыть свой ничтожный плач. Который постепенно всё больше и больше перерастал в нечто иное, какое-то безумие, уже не привычный тихий плач, а именно рыдания, нечеловеческие стенания. Вылился чуть ли не в вопль, куда-то в подушку, как будто был смысл скрывать и заглушать. Аннабель ревела приглушенно, как какое-то раненое животное, подбитая лань, которую всё никак со всем милосердием не добьют, оставляют мучиться меж жизнью и смертью, и её существование — такая же грань, бесконечная, попросту непрекращающееся балансирование над недостигаемой пропастью. Почему?.. Почему ей нельзя просто умереть? Эти тридцать лет неведения… ощущение, будто все её близкие уже мертвы, боль подобна тому, как если бы ей переломали все ребра до единого, и нуждайся она в воздухе, была бы уже удушена собственными рыданиями. Слезы и опьянение размазывали всё пространство, и к горлу подступила бы уже тошнота, будь её тело человечнее, но она только продолжала лить пустые жалкие слезы, утопая в ненависти — к себе, Демиану и людям, что веровали в вампиров. Последняя мысль была мимолетна, дымчата и размыта, нелепа, ведь Аннабель совершенно точно не верила той его теории, тому, что всё зависит от веры… но даже ужаснуться собственной мысли не успела, в какой-то момент настолько истощившись своей болью, что попросту пропала в черноте полузабытья. В тот день ей даже не снились кошмары. Совсем ничего не снилось, хотя пробыла в беспамятстве она немало, и, господи, это было блаженство. Истинное, сладостное, манящее блаженство. Обретенный наконец покой — хотя бы на время. Но вскоре этот покой вновь был утерян, когда она проснулась, возвратившись к ненавистной реальности. И чувства опьянения уже совсем никакого. И сталось ещё паршивее, в несколько сотен раз, хотя казалось бы — что может быть кошмарнее той разъедающей её изнутри истерики?.. Только всё так и засевшее внутри, саднящее чувство, которое никак не выскрести, а потом оно только гноилось, гноилось и поражало всё больше участков её духа. Казалось бы, после недавней порции крови она должна полниться силами, но ощущение было, будто по ней проехался экипаж, притом неоднократно, и она понимала, что это, должно быть, не физическое, это исключительно душевное, переползающее с души на состояние тела, но лучше оттого не становилось. Никакого желания двигаться, делать хоть что-либо, только лишь смотрела в потолок безучастным взглядом. Всё то, что занимало последние недели её ум и отвлекало от гибельного уныния, показалось пустым звуком, бессмыслицей. Отсюда не выбраться — Демиан всегда на шаг впереди. Быть может, он способен читать мысли, быть может, он попросту проницателен в силу своих веков или, может, это её шаги постыдно предсказуемы… так или иначе, ей не выбраться. Аннабель устало перевернулась набок, надеясь вновь забыться хотя бы в легкой рассыпчатой дреме, но внезапно — наткнулась взглядом на прикроватную тумбочку, где должна стоять пустая чаша. Чаши не было. Вместо неё — хрустальный графин, полный крови, с пустым чистым бокалом рядом. Несколько секунд она смотрела на этот мрачный натюрморт, будто это действительно было нарисованной картиной, притом нарисованной её надтреснутым восприятием, всего лишь плод её воспаленного воображения. Нет. Правда… И когда она в полной мере это осознала, когда села в постели и устало провела рукой по лицу, как будто гоня прочь свою разбитость и несмешной мираж, она усмехнулась. Горько. Тихо. В голове мешались слова моления, все известные ей молитвы, которыми выпрашивается прощение у господа за грехи. Мешались, крутились бессвязным комом, но пересохшие губы расклеить и произнести хоть слово она не смогла. Ведь в любом случае её грех непростителен. Молиться бессмысленно. Вместо этого она молча потянулась к тумбочке и откупорила графин. Так и началось. Кубарем в пропасть. В трясину, в зыбучие пески — как угодно. Прежде ей было не понять, для чего люди в таких немыслимых количествах позволяют себе выпивать спиртное. Непросыхающих пьяниц её матушка звала пропащими людьми, и у Аннабель отношение по умолчанию было приближенным к этому, особенно если учесть, что эти люди позволяли себе выглядеть и вести себя самым непотребным образом, от них всегда дурно пахло и их речь была бессвязна, грязна и полна вульгарности… конечно, у Аннабель в её период, можно сказать, душевного упадка, было мало общего с этим описанием. Кровь — не спиртное. Единственное, что объединяло её с теми людьми — грешное пристрастие к тому, что, оказывается, так действенно избавляло от несчастий жизни. Создавало видимость, по крайней мере. В обычном её состоянии нынешнее нечеловеческое тело чувствовалось легчайшим, невесомым, будто бы и несуществующим — так просто удавалось делать всё по первой же мысли, перемещаться с немыслимой скоростью и невиданной ей грацией. В то же время разум её был тяжёл, глыбой гнул её к земле, полнился тревогами, горечью, безнадежностью. Отравленная кровь, опьяняя, перетасовывала всё. Разум становился легок, как перышко, текуч — если мрачные мысли и возникали, их тут же смещали другие, как одна стремительная беспрерывная река, едва ли можно было выловить хоть одну связную мысль. А тело слабело. Размякало. Теряло любое подобие грации и становилось расслабленным и оттого неповоротливым, словно и не её вовсе. Как будто это опьянение, позволяя рассудку порхать, в качестве баланса заземляло тело всеми возможными способами. Началось это не сразу. Поначалу она попросту была рассеянной — могла забыть, что хотела написать, затем могла забыть, куда шла, забыть, выпила она чашу вчера или час назад, забыть, куда дела перо, которое порой, задумавшись, могла оставить в руках и уйти с ним в спальню, там и положив. И это притом, насколько мистически острой была прежде её память… до этого трясинного периода она благодаря обращению в потустороннее существо с легкостью запоминала все события и слова, всё до малейшего слога, каждую нотку интонации, каждый взгляд, чтобы затем всё кропотливо, подробно записать. Но в этот период… Всё ухудшалось, стремительно, звено за звеном рушилось её без того кошмарное существование, падало, как хлипкая карточная постройка. Всё больше часов пропадало в черноте, в тумане. Часов, дней, недель… Всё же нужно уточнить, что это не сплошная пропасть, не какая-то непроглядная дыра в памяти. Будь так, она забеспокоилась бы, что происходило в то время, что она была не в себе, что с ней мог бы сделать Демиан и что непоправимого могла бы сделать она. Нет, что-то она всё же помнила. Отрывки. Варево расплывчатых образов. Кошмарную свою ничтожность. Бесконечную апатию и то самое «прозябание в вечном опьянении», которое было не по душе большинству демонов. Лицо Демиана мелькало в этом круговороте отрывков крайне мало, и это утешало. В человеческой её жизни выпивать ей, очевидно, дозволялось крайне мало и крайне редко, по весомому поводу, но она помнила, что от спиртного — глинтвейна, вина или шампанского, — у неё не открывался какой-нибудь клапан, что делал бы её бездумнее и раскованнее. Аннабель всегда только лишь больше расслаблялась и безмерно хотела спать. И в этом случае это было настоящим благом — кто знает, что произошло бы, если бы опьянение в высшей степени развязывало ей язык и отключало напрочь инстинкт самосохранения… Так или иначе, с Демианом она всё же почти не встречалась. В основном, чаша или графин появлялись сами, Аннабель даже не просила, а если и случалось, то он понимал её с полуслова, и всё их взаимодействие сводилось к минимуму. Большую часть времени она проводила в спальне, забывшись либо в потоке своих мыслей, либо в пленительном бескошмарном сне. Порой Демиан мог заговорить с нею о чем-нибудь, но Аннабель не слушала и не отвечала. Он и не настаивал. И это поразительно. Аннабель ничего не понимала. Здесь она для утоления его жажды и для развлечения в бесконечных годах, а он просто позволяет ей раз за разом закрываться от него, не говорить с ним, ещё и полностью пропадать из реальности, забываясь в спасительных объятиях бесчувствия. Демиан ведь мог издеваться над нею. Пользоваться её беспомощностью перед ним и развевать скуку, как ему угодно. Ставить над ней очередные свои опыты, проводить эксперименты. Что угодно. Ничего из этого… Притом, насколько бесчеловечен и чёрств он должен быть!.. Это у неё совсем никак в голове не вязалось, попросту нескладываемые детали разных паззлов. Демиан жил веками. Наверное, видел войны, видел море крови и насилия, сам же был ему творцом, сам же должен был его претерпевать, хотя бы единожды уж наверняка, ведь невозможно прожить столько и ни разу не изранить своей души, не перенести никаких мучений. Его бессмертие, на самом-то деле, должно было выесть из него уже всю человечность до самого нутра, обглодать до костей, и ни о какой учтивости в отношении какой-то восемнадцатилетней девчонки и речи не должно идти, ему попросту не должно быть до неё никакого дела. Но он был учтив. И преимущественно вежлив. Играл всё же?.. Неужели всё — игра? Для чего?.. Подобные мысли опасны. Скользки, как лед на краю пред обрывом — ступишь и покатишься в бездну. Что с того, что он не мучает её? У неё должно проснуться чувство благодарности? За то, что он не столь ужасен, насколько мог бы быть?.. Умом всю эту абсурдность она понимала, но в тот период ум её был где-то отдельно от неё, не с ней, отказывал исправно ей служить, и та заманчивая черта опьянения — стремительно текущие бесформенные мысли, — становилась проклятьем, потому что контролировать их она не могла, они просто появлялись, жалили её, творили всё, что им заблагорассудится, пока их не уносило течением какой-либо новой темы для размышлений. С каждым днем становилось всё хуже. Разум будто начинал привыкать, адаптироваться. Прятаться от чувств больше не выходило. Мысли галдели настойчивее, требовательнее, желавшие, чтобы она их услышала, чтобы прислушалась к себе и своему безумию. А тело всё так же слабло от каждой чаши. И Аннабель лежала, объятая хмельной расслабленностью, оттого скованная и неспособная ничем занять тело, и думала. Думала, думала и думала, запертая в собственноручно созданной клетке своего переломанного на части сознания. Ей казалось, каждый дюйм её тела пропитался уже этой отравой, ядом. Тьмой. Леденила ей кости, но не застывала внутри, а разливалась этим топким льдом, топила изнутри, превращая тело в нечто совсем безвольное, неспособное управиться с собственными движениями. Всё меньше реальности. Всё больше темноты. Аннабель не помнила — лежала это она вечно с закрытыми глазами, сжавшись клубком, или эта густая темнота разрасталась перед глазами, оттого, что даже нечеловеческое её тело уже не выдерживало подобных игр с ядом. Порой её знобило, порой от переизбытка размышлений опоясывала голову тупая боль, а когда эффект отравы спадал, бросало в дрожь — до той поры, пока она каким-то невообразимым чудом не пила новую порцию, от которой становилось куда легче. Телом, но не разумом и не душой. И то — временно. И снова, и снова, и снова… по кругу, отдельный её круг Ада, не худший из возможных, но в любом случае съедающий её изнутри день за днем. Её безразличие к реальности всё больше росло. Из того, что она помнила, к примеру, — по ней полз паук, но она вместо того, чтобы хотя бы чуть испугаться, вздрогнуть, скинуть с себя, наоборот, подставила ему руку и поднесла ближе к глазам, не слишком заинтересованно рассматривая эти жутковатые конечности и челюсти. И паук чувствовал себя на ней совершенно свободно, как будто обозначая этим, что Аннабель теперь — часть этого подземного мирка. Часть тьмы, смерти и разложения. Честно, при всем её вечном поиске хорошего, пауки и некоторые насекомые её всё же отвращали, не столько видом, сколько сутью. Ловят липкими сетями жертву, убивают её самым жутким образом и поедают. А теперь?.. Аннабель — почти то же существо, природа которого состоит в убийстве тех, кем она некогда была. Хищница, как бы смешно то ни звучало. Пойманная в сети и запертая в своем бессилии хищница. Уровень её равнодушия ко всему достигал такого размера, что даже если бы по ней полз не один паук, а сотня, тысяча, целое скопище членистоногих, перебирающих по её коже своими тонкими лапами и хозяйски плетущих прямо на ней липкие нити паутины — она бы и бровью не повела. Не то чтобы это имело хоть какое-нибудь значение, но не помешает упомянуть также, что Аннабель попросту пропустила факт наступления Рождества. Затем — наступления следующего, то есть восемьдесят девятого, года. Свой день рождения и день рождения Джерри, которому исполнилось уже шесть лет. А ей исполнилось бы девятнадцать. Если её всё же признали умершей, её похороны прошли давным-давно. Цветы на могиле, если таковые были, завяли или, может, заменились уже новыми, причем, наверное, неоднократно. К моменту, когда она вернулась в сознательность, там, наверху, уже успела давно миновать зима, которая до этого ужасного периода только-только наступала, и расцвела полностью весна, готовящаяся теперь уступить место лету. Пять месяцев… Целых полгода чистейшего помрачения рассудка. Пролетели по щелчку. Выбралась она из этого тумана, из лабиринта своего разума, так же, как в него вошла. Всего одна мелочь, пошатнувшая её состояние. Как выдернутый из-под целой выстроенной башенки маленький брус, от которого рушится всё. Истерика, сбивающая устоявшийся уклад напрочь. Снова. Этот день она помнила так же отчетливо, как тот, уже далекий, послуживший началом. Аннабель всего лишь заполняла графин. Как в давний первый раз, но с ещё большим отчуждением. Едва ли запоминала эти моменты, они моментально стали для неё пустым звуком, ничего не значащей рутиной, лишь позволяющей определять, сколько дней минуло: раз нужно вскрыть вену — значит, уже прошел месяц. Но и это помогало ей только первые два-три месяца, затем сбилась, не считала. И ей неважно, нисколько. Только бы это быстрее закончилось, и она могла бы вернуться в свою комнату. Не всегда у неё выходило. Теперь ей, казалось бы, ничего не стоило вспороть себе кожу, но, вопреки этому, у неё нередко тряслись руки, как у истинно пропащей. Не выходило подставить кончик лезвия к вене и сделать правильный надрез. Тогда помогал Демиан — своим кольцом-когтем, осторожным, но твердым движением рассекал ей предплечье. Аннабель мало что помнила. Только сам этот факт, нисколько её тогда не трогающий. В этот раз у неё вполне получилось самой. Наполнила сосуд целиком, невзирая на то, что у неё слегка кружилась голова — она не ведала, сколько времени прошло с последней чаши, но было уже ощущение, будто опьянение въелось в кожу намертво, прилипло к костям, не исчезало даже в перерывы между принятием дьявольской крови. Оставалось только лишь накрыть стеклянной пробкой горлышко заполненного графина. Непредусмотрительно стоящего на самом краю столика. Аннабель задела его. Рукой. Невольно. Пошатнулась и задела — не контролировала своего тела. Как будто время замедлилось, так медленно падал этот проклятый графин, рассыпая по полу осколки и разливая содержимое. Должно быть, она вполне сумела бы поймать его, не будь так апатична. Должно быть, его сумел бы поймать Демиан, стой он ближе или скорее уж будь ему до этого хоть какое-нибудь дело. Так или иначе, графин разбит. Аннабель долгими секундами не сводила взгляда с крошева стекла и с неторопливо, будто лениво растекающейся крови. После — слегка запрокинула голову к потолку, глубоко вздохнула в попытке держаться. Держалась. Удивительно, но вполне держалась. Сходила даже каким-то чудом в кладовую — попутно приходилось удерживать равновесие, порой держась за мебель или стены, это почти стало уже привычкой, от которой её должен бы брать жутчайший стыд, но в то время её ничто не заботило, — взяла тряпку и, вернувшись, села коленями на пол, чтобы утереть расплывающиеся пятна и собрать осколки. Но до чего же неуклюжи руки человека, последние пять месяцев проводящего в перманентном чувстве опьянения… она невольно царапала себе пальцы. Кожа мгновенно заживала, но Аннабель царапалась вновь. Вновь, и вновь, и вновь… пока не треснуло — что-то внутри, вслед за разбитым вдребезги графином. Пока не подступил к горлу ком, пока она не выронила уже пропитавшуюся насквозь кровью тряпку и не закрыла глаза руками, как будто в попытке не дать слезам волю, будто можно вот так их затолкнуть обратно и всё. И не быть жалкой. Не быть ничтожной. Просто не плакать. В миллионный уже раз. Аннабель покачала головой, сама не зная чему. Уже нервное — вся она себе казалась нервозной, развинченной и неизлечимо раненой рассудком. — Я не могу, — сложили губы слова сами, без участия ума. Беззвучно, с таким же беззвучным всхлипом. — Не могу, я больше… не могу… — Аннабель смотрела в пол и могла судить о чужом присутствии в гостиной лишь по равнодушному биению сердца, даже и не знала, слушал ли он её, или ему уже весь этот цирк до крайности надоел, но произносила, отбросив остатки гордости, молила: — Я прошу тебя, Демиан, отпусти меня… или убей, я прошу, я не могу, я… схожу с ума, пожалуйста… Аннабель помнила, конечно, помнила, что он когда-то говорил — «пожалуйста» не способно его разжалобить, — но в тот момент она попросту не сознавала, что произносит, а слова всё лились и лились унизительно дрожащим, надтреснутым голосом, сущая бессмыслица: — Ты же был тоже человеком… человечен… я знаю, я думаю, что монстров без души ведь нет… не может ведь быть… просто с ними что-то случилось. Страшное. И они оттого продолжают творить страшные вещи. Но если посмотреть… если узнать… можно, наверное, можно увидеть. Что-то. В их глазах. Что с ними случилось. Аннабель сама не в полной мере понимала, действительно ли верит в то, что говорила. На секунду замолчала, пытаясь вспомнить, к чему вовсе начался весь этот поток мыслей, когда-то уже овладевших её замутненным умом, но нить глумливо ускользала от неё. И тем не менее она продолжала, голос уже не дрожал, был сухим, ровным, но истрескавшимся, как стекло: — Но твои глаза… в них ничего. Почему в них ничего?.. В них ничего нет. Я не понимаю… До этого Аннабель на него не смотрела, но стоило ей того захотеть, и её взгляд мгновенно нашел его — словно врезался в его глаза, как о бетонную, непроницаемую стену, словно бы разбился. Аннабель вздрогнула. Ей всё не привыкнуть. К тому, насколько они пусты. Дьявольские, мертвенные глаза… И ей не стоило бы, говорить что-либо в этот миг, спрашивать, совершенно точно не стоило, но — спросила: — Ты настолько бездушен или настолько сломлен? Не исключено, что это и вовсе равнозначные грани, но, в любом случае, сказанное ей — непозволительно, никогда и ни за что она бы этого не произнесла, будь она в своём уме. Духу бы не хватило, ведь она понимала, чем это чревато. Но тогда её безразличие зашкаливало, тогда она только лишь смотрела в эти глаза, что выжигали внутри неё всё дочерна. Нет, не злостью — всё тем же равнодушием, которое видела она в нём всегда. Может быть, на краткое мгновение ей и показалось, что уловила она в этом взгляде хотя бы крупицу чего-то серьезного, более глубокого, но явно ещё далеко от самого дна этой бездны внутри него. И почти сразу всё это порушилось — на редкость серьезное молчание меж ними раскололось его усмешкой. Демиан покачал головой, как будто не верил, что она правда это сказала. Напустил на себя вновь этот свой раздражающе беспечный вид: — Мне, конечно, до безумия лестно, что ты столь много думаешь обо мне и моих глазах, но предлагаю всё же отложить эту тему до лучших времен. — Его голос наполнился легкой усталостью, как будто он возился с немощным ребенком: — Иди в комнату. Я уберу осколки. Аннабель прикрыла глаза, борясь с чувствами. Уже ощущая, как те покорно отступают, и прежняя апатия, лишь ненадолго допустив эту внезапную истерику, для хоть какого-нибудь разнообразия дав ей поиграться с редко пробуждающимися эмоциями, вновь её теперь укутывала, со всех сторон, заворачивала в кокон прострации, выжимая все силы. Всё же пришлось подняться. Тело, как будто нагруженное и одновременно истощенное теми высвободившимися ненадолго чувствами, сталось ещё более неповоротливым, невыносимо вялым и безжизненным. Стоило только сделать шаг в сторону коридора, пространство перед глазами снова пошатнулось, на этот раз сильнее обычного, и она уже почти почувствовала это отвратительное ощущение падения, от которого екает в животе… Почти почувствовала. — Тихо, тихо… Бархатистый, убаюкивающий голос, совсем рядом, мягким шепотом куда-то в волосы, почти на ухо. И чужие руки на её талии, удерживающие её, помогающие устоять на ногах и не тянуться к полу. Под множеством слоёв отчужденности что-то развопилось от этого прикосновения, воспротивилось, деспотично потребовало отстраниться, но она физически не могла, ни единого шага, понимала — упадет. И пусть, пусть, лучше упасть, только бы он не касался её… господи, куда делось то её спасительное равнодушие? Этим вопившим «что-то» были, должно быть, остатки здравого смысла, но в тот миг они были совсем не в ладу с её телом, которое желало то ли просто растянуться уже где-либо — лучше в постели, но можно и на софе, на диване, боже, да где угодно, только бы не стоять на ничтожно слабых ногах, — то ли… нет, Аннабель даже выразить словами этого не желала. Не могла выразить то едкое, отвратительное чувство, от которого в тот же миг её замутило. Потому что помимо пищащего в непринятии здравого смысла затаилось внутри нечто ещё. Как змееподобное маленькое создание. Как паразит, подселенный им же, твердящий. Что, вот он — рядом. Не причиняет ей вреда. И не причинит. Ему незачем. А ей зачем его отталкивать, если он помогает ей держаться на ногах? Зачем бежать от него всевозможно, если его кровь и помогает избавиться хотя бы частично от внутренней боли? Это же он — его кровь была ей лекарством всё это время. Но была ведь и отравой. Хуже цианида или ртути, потому что было скорее уж совсем иного рода ядом — как морфий или опиум… Пока её разум застилало всеми этими мыслями, пока её раздирало в противоречивых чувствах, она сама не заметила, как сделала всё же невольно шаг от него — и поплатилась, совсем не ощущая пола под ногами, не ощущая своего тела, ничего, кроме этой жестокой борьбы в собственном сознании, граничащей с мысленной резней. Аннабель даже не сразу осознала, что произошло. Почему не упала и почему не чувствовала больше пола вовсе. Но осознавши — не воспротивилась. Не было сил. Помнила уже это ощущение однажды, помнила — свое обращение, которое не забыть. Такая же слабая и беспомощная, во всё тех же руках, ощущаемых лишь отдаленно, через толщу густого черного тумана. Пускай нечто продолжало внутри противиться и скрестись, тело было слишком изнеможденным, напоенным ядом его крови от и до, чтобы как-либо бороться. Неповоротливым и тяжелым — её удивляло, как легко он её держал, притом, что ей казалось, будто каждая её жила налита застывшим бетоном. Но так легко было в его руках, что будто он и одной рукой её вполне удержал бы, если бы она сама обхватила его за шею, но она, очевидно, не стала. Не желала или не могла физически, поэтому одна его рука была под её лопатками, другая под безвольно согнувшимися коленями — чувствовалось через несколько слоев одежды даже. И его запах, этот запах ноября и погибели, и сердце тоже, тоже чувствовалось. Особенно когда рассеянный взгляд напоролся на его шею, на эту проклятую бьющуюся венку, от которой вдруг пересохло во рту, хотя должно бы тошнить уже, так сильно и мерзко тошнить от одной только мысли… едва не застонав от презрения к себе, она закрыла глаза от греха подальше, постаралась не вслушиваться в мерный звук его сердца и только лишь опустила чрезвычайно тяжелую голову, устало уткнувшись в мягкую ткань чужой рубашки. Демиан не сказал ни слова — только отнес её в бордовую спальню. Мог бы сделать это всего за миг, с немыслимой скоростью, но сделал это по-человечески. Разве что дверь он открыл, из-за занятых рук, иным образом — всего лишь кивком головы. Аккуратно уложил её на постель. Аннабель тут же перевернулась набок, спиной к нему, отвернулась, только бы не видеть больше, и он задержался лишь совсем немного, вероятно, о чем-то задумавшись, прежде чем биение его сердца стало отдаляться с каждым его шагом. А Аннабель всё больше пропадала в бессознательности. Чувствуя жгучий стыд за очередную свою истерику, за то, что наговорила, за то, как унижалась с этим ужасным «я прошу тебя». И последняя сказанная ему фраза… боже, да он мог сделать с нею за это что угодно. В её положении пленницы стоило бы следить за языком, как он и говорил, подходить к каждой фразе обдуманнее, быть готовой брать за слова ответственность, а она?.. Так бездумно, глупо… Снова и снова позволяет говорить ему в лицо то, что думает. И ещё ни разу — ни разу он ничего с ней за это не сделал. О, нет… Нет, нет, нет, Аннабель не намеревалась ступать на эту покрытую льдом дорожку, не намеревалась падать и лететь без шанса остановиться. Во тьму, в самообман и фальшивое насквозь самоутешение через это отвратительное «всё не так плохо, как могло быть». Всё плохо. Всё очень-очень плохо, и ей нельзя об этом забывать, забывать о том, кто он, что он делал с людьми и что он сотворил с ней. И воспоминания всё бежали перед глазами, всё то, что было до её погружения в трясину, её прошлое, её обращение, их разговоры — всё, разом, разрывало голову, Аннабель даже сжала её руками, сжалась вся сама, едва не скуля от мечущихся вихрем мыслей, образов, слов, отрывков разговоров… пока в какой-то момент не сложилось вмиг, не щелкнуло, собирая несколько кусков из разобранного паззла в нечто цельное. Выцепило, как острым крюком, из всего течения мыслей — две определенных сцены. Настолько резко, что Аннабель аж поднялась внезапно, села, как если бы рывком вынырнула из кошмара. А в голове всё те же мысли. Всё те же две его фразы, почему-то неожиданно показавшиеся ей взаимосвязанными, хотя ничего о том не говорило. «Ключ к твоему освобождению всегда при мне». И его «Куда больше, чем ты можешь представить» на её «что ты умеешь?» И странный узор на кованых дверях… Её взгляд метнулся в сторону, к прикроватной тумбочке. Аннабель чуть скривила губы от досады. Почему всегда, когда оно было необязательно, там стояла либо чаша, либо графин, а теперь, когда ей действительно нужно… Аннабель и подумать не успела, как уже покинула комнату и оказалась тут же в гостиной. Ни осколков, ни пятен крови на полу уже не было. Демиан сидел в одном из кресел. Так невозмутимо, что впору бы задаться вопросом, не приснилась ли ей та её истерика. Как долго она терзалась мыслями? Ей казалось, что совсем немного, но теперь уже было ощущение, будто она, сама того не заметив, пробарахталась в недрах своего сознания несколько часов, и этот вариант был куда более правдоподобен, ведь, на удивление, лишняя отрава из крови уже успела по большей части исчезнуть. Её нисколько не шатало, хотя чувствовала она себя пренеприятнейшим образом. Пространство приобрело болезненно четкие, уже ставшие непривычными очертания. Звуки больше не заглушались мягкой толщей опьянения и жестоко резали виски. Аннабель не помнила, когда последний раз видела всё не в тумане… Но она не медлила, отыскала глазами чашу, взяла её, подошла ближе к Демиану и поставила на столик рядом с ним. Как просьба. Без слов. Заполнить. Демиан шумно, утомленно вздохнул. — Аннабель… — столь многозначительное и емкое «Аннабель», от которого тревожно потянуло в груди. Неужели нет?.. Неужели не заполнит? Подобного ответа она не предполагала и даже не представляла, как можно было бы упросить. «Пожалуйста» на него бы не подействовало, а прибегать к каким-либо исхищрениям, которые ему, наученному веками опыта, могли бы показаться смехотворными… Аннабель открыла уже даже рот, чтобы что-то сказать, но так и не придумала что, сомкнула губы, недоуменно качнула головой. Но придумывать ничего не пришлось. Демиан поднял глаза к её глазам и как будто бы только теперь всмотрелся, углядел что-то ей неведомое. Чуть сощурился даже. Молчал столь долго, что на фоне уже успели отбить марш несколько десятков ударов секундной стрелки. А после всё же исполнил её бессловесную просьбу. Качнул головой, позволив себе только тихую усмешку, непонятно что обозначающую, и молча распорол себе запястье кольцом. Аннабель брала чашу неуверенно, как будто до последнего ожидала подвоха. Не понимала, в чем причина его переменчивости. В том же непонимании шла неспешно к коридору. И уже в коридоре — несколько робких шагов в направлении своей спальни. Как будто собираясь с духом, настраивалась… Чтобы уже спустя долю секунды оказаться пред стальными дверьми. Это какой-то совершенно новый сорт её безумия, и, если не сработает, Демиан вполне может счесть её чудаковатой или откровенно умалишенной — должно быть, уже давным-давно, — но это последнее, что её волновало. Она больше не мешкала, не теряла ни доли секунды, поднесла край чаши к вертикальной поверхности и чуть приподняла, позволяя содержимому вылиться — прямо в узор странных углублений на двери. Кровь поползла по ним мучительно медленно, как будто назло, насмехаясь, оттягивая миг. В груди трепыхалось сердце в наивной надежде и откуда-то взявшемся страхе, пока алая жидкость, как живая, вилась по узору кованых дверей, в разные стороны, заполняя собой каждую тончайшую прощелину. Но даже когда заполнила, целиком, — ничего не происходило. Мертвенная тишина, и только собственная кровь шумела тревожно в висках. Аннабель уже едва ли не отступилась, едва не опустила раздосадованно плечи, но всё же оставалась неподвижной, всё же надеялась, ещё хотя бы несколько секунд, ведь вдруг… Да. Вдруг. Заставившее неугомонное сердце осечься «вдруг». Заскрежетали в двери затаенные механизмы. Неужели?.. Её уже потряхивало внутренне от переизбытка чувств, ноги слабли, едва держали. После того затяжного упадка духа она чувствовала себя в разы хуже, чем когда была человеком. Неприятная ломота сковывала кости, под кожей будто рассыпали песок, любые звуки всё так же раскалывали голову. Казалось, вот-вот разрастутся перед глазами пятна, и она попросту пропадет в черноте, настолько плохо ей было, настолько сильно заколотило с новой силой сердце — почти больно. Аннабель держалась. Не двигалась. Напряженно вглядывалась в проклятую дверь, не спешившую пред ней раскрыться. Но определенно открывающуюся, постепенно, понемногу, внутри совершенно точно что-то приходило в действие… Как она не догадалась прежде? Конечно же, демон, способный перемещать предметы и зажигать свечи силой мысли, способен и на подобную дьявольщину. Господи-боже, запечатать двери собственной кровью… Аннабель всё так же лавировала на грани того, чтобы провалиться в беспамятство, пока чрезмерно громкий проклятый пульс каждым своим ударом молвил пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Пожалуйста, быстрее! Только когда внутренний металлический лязг замолк, Аннабель бросила нервный взгляд через плечо — Демиана не было. Почему его не было?.. Разве не слышал?.. Ответ на неозвученный вопрос дала ей сама дверь. Уже отворившаяся настежь, когда к ней вернулся обеспокоенный взгляд. Но являющая не путь к свободе. Ещё одну дверь. Должно быть, Аннабель попросту не успела в полной мере осознать, что была в шаге от свободы, потому и разочарование не было сокрушительным, не надломило, во всяком случае, не так сильно, как могло бы. Аннабель только стояла отстраненно, рассматривая рассеянным взглядом очередную преграду. — Признаюсь, я восхищен, — голос за её спиной даже не заставил вздрогнуть, пусть его появления она и не заметила. — Не полагал, что ты разгадаешь эту головоломку в первый же год. — И сколько ещё там головоломок? — спросила она тихо, холодно. — Сколько ещё дверей? — Лишь эта. Пускай Аннабель и так отчетливо видела замочную скважину в этой появившейся новой двери, кажущейся на этот раз обыкновенной, без странных углублений в виде узора, всё равно она подошла ближе. Чувствуя спиной чужой внимательный взгляд, задумчиво провела бледными тонкими пальцами по металлу. Совершенно обычный замок. — И ключ от неё также всегда при тебе, — нечто среднее между вопросом и утверждением, почти беззвучное, скорее рассуждение вслух. Но подтверждение тому всё же последовало: — Разумеется. Аннабель не сказала больше ни слова. Неспешно отвернулась от проклятой двери, теперь была лицом к Демиану, но на него не посмотрела, прошла мимо, чтобы скрыться в своей спальне. Всё обдумать. Значит, теперь уже именно ключ… Нечто материальное, что можно найти. Забрать, пусть не сейчас — она не настолько наивна, чтобы в это поверить, — но однажды. Понять бы только, как…