Чернилами и Кровью

Пока я в неведении и в некотором, может, всё же страхе прячусь сижу в кабинете, не помешает, наверное, расписать с самого начала, что к этому привело. Собрать бы сперва все мысли воедино… слишком много предположений, слишком много разговоров, слишком много эмоций, господи, мне начинает казаться, что я совсем скоро разорвусь по швам. Если всего за несколько дней может набраться столько, как мне пережить ещё тридцать лет? Или больше. Если он был серьезен.

___________________

Пальцы пробежались по корешкам и вытянули плотный том, что обозначался знакомым ей названием. Ей не хотелось читать сейчас ничего нового, хотелось чего-нибудь пусть и не лёгкого, не безмятежного, но заканчивающегося справедливостью, какой-нибудь истории со светлым финалом, где добро победило бы зло. Поэтому остановилась Аннабель на книге с переливающейся надписью Le Comte de Monte-Cristo, хоть и понимала, что, вероятно, поля страниц будут полны саркастических комментариев. Верно, вначале ей претила мысль читать книги, пока её собственная жизнь превратилась в сплошную трагикомедию, где комедийной частью выступают разве что вечные колкости главного злодея, но ей нужно было чем-то отвлечь голову. Уборки, которой она основательно занялась после своего пробуждения от этих пролетевших по щелчку месяцев, не хватало. Пыли накопилось немало, но и закончилась она довольно быстро. Да и от уныния это никак не спасало. Как оказалась, роман в её руках тоже был таким себе помощником в борьбе с меланхолией, каким бы увлекательным ни был сюжет. Разместилась Аннабель не в кабинете и не в спальне — прошла в гостиную и заняла одно из кресел. Если Демиан и был удивлен тому, что она взялась наконец за более углубленное исследование его библиотеки, да ещё и рассудила составить ему компанию, а не запереться у себя, никак этого не выдал, бросил на неё лишь беглый взгляд и без слов вернулся к чтению книги в своих руках. Ей показалось разумным проводить с ним больше времени, как бы всё внутри неё тому ни возражало, как бы вся её суть ни бунтовала и ни упрямилась. В упрямстве никакого толку. Чем больше она будет взаимодействовать со своим похитителем, тем больше вероятность отыскать какие-нибудь ответы, даже если придется выуживать ничтожные крупицы информации из обилия его язвительности. В этот момент заговорить она с ним не решалась: позавчерашняя истерика, её состояние и то, как он взял её, беспомощную, на руки, чтобы отнести до постели, как ребенка, — всё это оставило пакостный осадок, щиплющий стыдом. Кажется, не считая того разговора у наполовину открывшихся дверей, они больше и не говорили. Разве что она спросила у него, какой сегодня день, пришла в немой ужас от ответа и рассудила больше к теме своей полугодовой депрессии не возвращаться. Графин, который она в тот день всё же наполнила взамен разбившегося, заполнялся в тягостном молчании. Но пускай говорить сейчас с ним она пока не намерена, хотя бы сидеть в одной гостиной… уже шажок к прогрессу. Лучше, чем ничего. Так и сидели. В молчании, под тоскливый аккомпанемент в виде шелеста страниц и злополучного тиканья часов. За час Демиан расправился уже с половиной книги — ей самой не понять, для чего она вечно поглядывала мельком в его сторону, — в то время как Аннабель не могла двинуться дальше описания селения Каталаны, расположившегося на ничтожной девятнадцатой странице. Да и диалог персонажей, идущий до этого, она могла бы пересказать разве что потому, что уже читала прежде, а не потому что вчитывалась теперь. Её мысли были где-то далеко от марсельского моряка и многочисленных бед его художественной жизни, кольцевались исключительно вокруг бед, собственно, самой Аннабель, и ей самой уже тошно до ужаса оттого, как скулит вечно её изнывающая душа. Ни дня покоя, ни дня без уныния весом в тонну. Небезосновательно, конечно, но, право, невозможно уже… Аннабель вернулась на пару страниц назад, осознав, что вновь слишком задумалась, пропуская целые абзацы мимо своего внимания. Тело по-прежнему страдало последствиями её неблагоразумия. Резкий переход от бесконечного опьянения к абсолютной трезвости немало ударил по самочувствию. Руки не то чтобы дрожали, однако ощущалась в них незаметная внешне, но внутренне спрятавшаяся меж косточками дрожь. В ногах и плечах — слабость, в голове — легкая тупая боль. Больше всего беспокоило горло, потому что организм привык уже потреблять немалое количество крови ежедневно. Это не походило на обычную жажду, боль была не острая и не пламенная, а скорее сухая, как будто утрамбовали в горло горстку мелкого шершавого щебня. Тем не менее, просить крови она не желала. Продержится без неё столько, сколько возможно, чтобы максимально вывести отраву из организма, а затем вернется к режиму «раз в неделю», а может и реже, если получится. Ей не повредит, если время от времени она станет испытывать физический дискомфорт, хотя бы в лёгкой мере. Ведь это именно то, что её настораживало, когда он впервые предложил пить кровь до жажды. Слишком легко забыть, что ты за существо теперь и в каких условиях находишься, когда тело ещё даже не успевает испытать ни секунды голода, напоминающего о твоей демонической, почти звериной сути, а уже снова получает добрую порцию опьянения, заливающего всё горе. Почему Аннабель не подумала об этом до того, как погрязла в том отвратительном долгосрочном состоянии? Аннабель тяжело вздохнула и вновь попыталась вчитаться в роман. Однако описание красавицы Мерседес, возлюбленной главного героя, неминуемо увело мысли Аннабель совсем в иное русло. Как бы она воспринимала людей теперь? У неё ведь даже не выдалось возможности сравнить, увидеть хотя бы одного человека после своего обращения, её жизнь тут же единолично заполнило такое же сверхъестественное создание, как она сама. Идеальное внешне, завораживающее взор, грациозное в каждом своем незначимом движении… К этому быстро привыкаешь, и она уже даже не могла толком припомнить, как выглядят и двигаются обычные люди, воспоминания о Демиане и о ней самой — о новой Аннабель — вытеснили из памяти большинство человеческих образов. Может ли быть такое, что теперь ей даже те обворожительные красавицы, которых она могла видеть при выходе в свет, показались бы не столь же притягивающими взгляд, как её собственное нынешнее отражение? Её острое зрение же теперь способно уловить малейший изъян, разглядеть каждую пору на человеческой коже, запросто углядеть в чужих движениях некоторую нескладность, если сравнивать с неземной грацией демонов. Как вовсе можно, после встречи с «одаренными луной», и уж тем более став одной из них, спокойно смотреть на людей? Не покажутся ли они тускловатой, малоинтересной массой… Но как же Аннабель хотела бы увидеть сейчас обычную человеческую красоту! Румянец на щеках, блеск в естественного цвета глазах, сеточку маленьких морщин вокруг них от широкой улыбки, россыпь родинок или веснушек. Когда Аннабель переодевалась здесь впервые, заметила, что несколько маленьких родинок, покоящихся когда-то на её теле, исчезли. Как и парочка тусклых шрамов на ногах, которые она заработала, выкарабкиваясь в детстве через окно на городские улочки, и которые всегда тщательно прятала под чулками. Теперь ни родинок, ни шрамов, её кожа стала мрамором, безупречным, а потому будто бы безликим. Есть ли истинная красота в том, в чем нет больше жизни? Поверх всех этих мыслей проявилась тотчас же другая. Демонам, наверное, и незачем больше смотреть на людей как-либо иначе кроме как… пищи. Вряд ли хищники обращают внимания на внешность жертвы, куда больше их волнует горячий пульс под тонкой непрочной кожей, которую ничего не стоит разорвать клыками. Волнует человеческий запах, человеческое сердце, гонящее по жилам кровь, живую кровь… Во рту от этих размышлений стало ещё более сухо, боль в горле ужесточилась, и оттого восстало вновь презрение к самой себе и своей сути. Аннабель об этом совсем не думала. Ни разу. Каково ей было бы там, на воле. В окружении бьющихся живых сердец. Даже внизу, с одним только полумертвым существом ей с жаждой бороться порой трудно, а уж там… Через сколько секунд она бы обезумела и позволила себе непростительное зверство? «Первое, что ты сделаешь — вгрызешься им в шею», — говорил Демиан осенью. «Первым же делом — своему брату… детская кровь слаще всего». Господи-Боже, зачем она вспоминала? Зачем… представляла? Невольно. Против своего желания представляла сладкий вкус не теплой, а именно горячей, живой крови, вкус чужой жизни на языке, которая дарила бы эйфорию, но не травила бы ядом… Аннабель захлопнула книгу. Не выдерживая. Демиан поднял на неё глаза, но Аннабель в ответ на него не взглянула, выцепила его внимание разве что боковым зрением, когда уже направлялась в коридор. Это невыносимо. Невозможно. Ни уборка, ни книги — ничто не способно отвлечь её от гибельных дум, Аннабель совершенно не властна над собственными мыслями. Ещё немного, и они попросту выедят всё её нутро, весь её разум, не оставят ни куска здравомыслия. По крайней мере, все эти рассуждения укрепили первоначальное её мнение: смерть — единственный для неё выход, если когда она выберется. Существовать обреченной жизнью кровопийцы… нет, абсолютно точно нет. В кабинете Аннабель поставила книгу обратно на полку и принялась прохаживаться вдоль стеллажей, выбирая нечто, что не читала бы ранее. Может быть, если неизвестный ей прежде сюжет достаточно её увлечет, непрошеные мысли отойдут на дальний план. Или, может, это попросту французский у неё недостаточно хорош, чтобы так легко вчитываться в текст, позабыв обо всем остальном, и надо бы выбрать что-нибудь на английском… Выбор остановился на авторе, которого она видела впервые, Аннабель даже не вчитывалась в описание, попросту взяла, почти не глядя, и вышла обратно в коридор, уже и не зная, хочет ли возвращаться в гостиную. Но не успела она решить, пойти в спальню или всё же в гостиную, всё решили за неё. Из гостиной донеслось: — Аннабель. Желание идти туда уменьшилось ещё на несколько воображаемых ступеней. Аннабель прикрыла глаза на секунду, медленно и тягостно вздохнула, боясь даже просто представить, для чего он мог бы звать её. Бегать от него было бы настоящим ребячеством. Нужно идти. Увидеть его она ожидала там же, где он сидел прежде, но там взгляд напоролся на пустоту. Сердцебиение слышалось в другом месте, и взгляд повело туда — к фортепиано. Ничего необычного, казалось бы, — за эти полгода несколько раз из спальни она слышала, как он играет, — но всё же на этот раз это чуть подсбило с толку. — Подойди, пожалуйста, — попросил он, к ней не повернувшись. Аннабель немного оробела. Нерешительно отложила книгу и подошла поближе, но выдерживая всё же какую-никакую дистанцию. — Присядь, — кивнул он головой на свободное место рядом с собой на банкетке. Его голос по обыкновению спокойный, доброжелательный, может, немного покровительственный, но ни капли властной твердости. И всё равно эти просьбы почему-то отзывались в ней скорее неукоснительными приказами, ослушаться которых было бы безрассудством. Всё её упрямство куда-то вмиг подевалось, и она, сама от себя этого не ожидав, послушалась — села рядом с ним. Его руки легли на клавиши и неторопливо наиграли несколько нот, нечто совсем легкое, походящее на какое-нибудь упражнение для разминки. Аннабель словно заведомо уже понимала, к чему он клонит, пускай эта догадка и не нашла полноценного оформления в её мыслях. Но всё же зачем-то она постаралась запомнить последовательность. И не зря: — Повторишь? — слегка повернул он к ней голову, и это вновь звучало не совсем уж как просьба, но и тем более не как приказ. Аннабель в любом случае не стала возражать. Не припомнить, когда она последний раз музицировала, учитывая, как долго она уже в плену, но пальцы по-прежнему свое дело знали. Сперва она прокрутила ту последовательность в голове, затем всё же попробовала повторить — паузы меж нотами были длиннее, чем у него, перед каждой клавишей она несколько сотых секунды сомневалась. И всё же мелодия, кажется, вышла той же. Демиан едва заметно кивнул, как будто одобрительно. После того, как она убрала руки с клавиш, продолжил — наиграл вновь, мелодия почти та же, что и прежде, но немного осложненная скоростью и добавлением двух других нот. Когда мелодия утихла, Аннабель уже не требовалось озвучивать, что делать, она тоже коснулась клавиш, но перед тем, как повторить за ним, невольно заметила малозначимую странность. Увидев их руки рядом. Его кожа всегда была бледнее её?.. Почему Аннабель не замечала? Возможно, сказывалась разница в веках… чем древнее демон, тем, возможно, более мертвой выглядит его кожа? Аннабель слегка качнула головой, отгоняя размышления, не имеющие сейчас никакого значения. Повторила за ним ту мелодию. И снова. Снова и снова — Демиан наигрывал, Аннабель повторяла. Не представляя, зачем, не представляя, что происходит… Музыка попросту лилась, заполняя собой безмолвный подвал, ласкала слух и зачаровывала, как настоящее волшебство — не ненавистная бесовщина, а именно магия, нежно целующая израненную душу. — Теперь попробуй сама. Какие клавиши нужно добавить на этот раз? Закономерность прослеживалась явная, и Аннабель, только на секунду задумавшись, несмело наиграла мелодию, которая уже мало чем походила на то, что прозвучало в самый первый раз — так сильно она изменилась за несколько этапов её усложнения. — Верно, — подтвердил он так, будто и не сомневался в том, что она сумеет, но прежде чем он успел сделать или сказать что-либо ещё, Аннабель не выдержала: — Для чего всё это? Демиан посмотрел на неё, но Аннабель не смогла встретить этот взгляд, продолжала смотреть на клавиши, как будто ответ мог бы храниться в черных и белых полосах, а не в голове сидящего рядом с ней мучителя. — О чем ты сейчас думала? — внезапный вопрос разметал напрочь все мысли. — Не знаю, я… — но продолжение фразы затерялось, Аннабель замолкла, попытавшись покопаться в себе. Ничего. Повторила теперь уже чуть более осознанно, тише и непонимающе: — Я не знаю. — Потому что, когда ты играешь, ты думаешь исключительно о нотах. О том, как запомнить порядок и проследить закономерность. Ни уборка, ни чтение тебе такую же услугу не окажут. Аннабель подняла на него растерянный взгляд, но на этот раз он на неё не смотрел — задумчиво, нарочито медленно перебирал клавиши в незамысловатой мелодии. — За уборкой заняты только твои руки, разум же продолжает работать. Чтение — наоборот, занятие, требующее чрезмерной концентрации. Когда ты увлечена своими мыслями, ты попросту не видишь строк. Читаешь, но не осознаешь смысла. С музыкой несколько проще — ты либо играешь, либо нет. — Его рука на секунду замерла над клавишами, и Демиан подправил свое высказывание: — Безусловно, можно и размышлять, и играть… но только когда руки уже привыкли к последовательности нот. Поэтому тебе нужно усложнять мелодию каждый раз, когда ты ловишь себя на том, что начинаешь отвлекаться. Ясности это ничуть не привнесло. Аннабель понимала, о чем он говорит, видела в его словах смысл и даже некоторое спасение — быть может, музыка действительно способна ей помочь… но какое ему до этого дело? — У меня всё тот же вопрос. Для чего ты мне это говоришь? — Не научишься управлять своими мыслями — они станут управлять тобой и лишат рассудка в первые же пару лет. Сомневаюсь, что тебе бы того хотелось. — Последние полгода тебя, кажется, не слишком беспокоило мое душевное равновесие. В изгибе его губ наметилась усмешка, но он её всё же сдержал, хотя и не потрудился скрыть тот факт, что эта усмешка вообще могла бы быть. В глазах вновь читалась прежняя веселость, совсем не сочетающаяся с серьезным тоном его слов: — Я был терпелив, но всё же, увы, одно только твое присутствие в этих стенах не способно в полной мере скрасить мне это заточение, — говорил он, поднимаясь из-за фортепиано. — Мне бы хотелось и беседовать с тобой. Поэтому предлагаю вернуться всё же к прежнему распорядку. На этом разговору, кажется, надлежало завершиться, но в Аннабель, наоборот, в геометрической прогрессии рос протест. Потому что ещё совсем недавно она сама думала о прежнем распорядке, но теперь это выглядело, как снисхождение с его стороны. Мягкое покровительство, едва заметный упрек в том, что она впала в крайность, хотя она без того прекрасно это сознавала и сама уже резким, болезненным образом прекратила, выкарабкалась из этого болота, сама. Не потому что ей на это указал он. Если бы не это «я был терпелив», Аннабель бы, вероятно, и не отреагировала так остро, как по итогу вышло. И всё же — отреагировала: — Да что это за стратегия такая? — в искреннем недоумении вопросила она, вынудив его остановиться и повернуться снова к ней. — Ты ведь меня к этому и подтолкнул. — Его брови чуть приподнялись, но она не сомневалась, что это его изумление было сыгранным, как и всегда. — Я помню… я уверена, что ты должен был сознавать, к чему это приведет. Ты же просчитываешь всё наперед, знаешь всё, но ты все равно позволил мне забыться. Позволял — столько месяцев. А теперь… — Аннабель с трудом прикусила язык, побоявшись пускаться в совсем уж громкие обвинения. — Я не понимаю. Чего ты добиваешься? Впору бы испугаться собственных слов, ведь слишком уж сильно эта сцена походила на ту, уже давно минувшую — в гардеробной. Когда она осмелилась высказать ему свои догадки о его поведении, а он в ответ устроил ей пытку в виде чрезмерной к ней близости. Неизвестно, какую пытку он мог бы устроить теперь, ведь с каждым месяцем заточения ставки вполне могли бы повышаться… Но Демиан только усмехнулся. А затем, особо не стараясь, напустил на себя искусственно недоумевающий вид: — Не представляю, о чем ты. Аннабель опешила. От неожиданности и возмущения — в равной мере. Одна её часть ощутила укол облегчения оттого, что ей ничего за эту мини-тираду не будет, но другая… он это на её обвинения ответил? Попросту спародировал её же? Господи, ему сотни лет, ну почему он ведет себя подобно ребенку? Но затем, когда Демиан, только бросив на неё последний полный раздражающей насмешливости взгляд, исчез, её посетила иная мысль. Куда более вдумчивая, заставившая опустить плечи под тяжестью этого подозрения. Ему ведь ничто не стоило бы придумать любую ложь, любое оправдание в ответ на её обвинение, произнести его таким тоном, что она бы и не различила в нем фальши. Если бы он того захотел. Вместо этого он дал ясно понять, что смысл в её словах и суждениях был, раз уж ему есть что утаивать и прятать за подобным издевательским ребячеством. И как ей это понимать?.. Чрезмерно об этом задумавшись, Аннабель чуть было не начала перебирать пальцами клавиши. Но, опомнившись, одернула себя и с досадой захлопнула крышку. Руки по-прежнему казались ей неуклюжими, когда дело касалось мелкой моторики, как будто она не отравленную ядом кровь пила пять месяцев, а сомнительного качества крепкую настойку. Самочувствие постепенно улучшалось, выравнивалось до прежнего состояния, но руки… Играть на фортепиано оказалось проще, чем пытаться сотворить что-нибудь со своими вечно распущенными прядями. Припоминалось, как бабушка причитала, что в свете с несобранными волосами ходят только лоретки, использующие свою густую копну не иначе как для соблазнения мужчин. Подобные её причитания всегда заставляли краснеть — и юную Аннабель, и её кузин, тоже иногда гостивших у бабушки, — но Аннабель всё же не воспринимала это слишком всерьез, пусть волосы собирать и приходилось в любом случае. У неё распущенные волосы ассоциировались скорее с детством, когда не было ещё всех тех тягот этикета и нужно было убирать разве что особо непослушные пряди, чтобы те не лезли в глаза. И сейчас, мало того что ей было элементарно непривычно — с тех детских лет прошло ведь уже достаточно времени, — так ещё и не хотелось как-либо соприкасаться с прошлым, переплетать нынешнее её существование со светлыми детскими воспоминаниями. Поэтому она старалась. Всё же старалась что-нибудь придумать, помимо этой безыскусной простой косы. Кто бы подумал, что те шпильки и заколки, которые она отыскала при первом обследовании гардеробной, действительно ей в этом заточении пригодятся… Здесь она и сидела, вновь в гардеробной, за туалетным столиком. Круглое зеркало в темной раме перед ней показывало бледную красноглазую незнакомку и её предельное отчаяние, в какой-то мере легкомысленное, потому что ей всё никак не удавалось совладать со сверхъестественно мягкими, рассыпчатыми и потому неподатливыми — во всяком случае, её неумелым рукам — локонами. — Я только сейчас задумалась, — негромко произнесла она, доставая из вновь неудавшейся прически шпильку. — То, что такие, как мы, не отражаются в зеркалах — стало быть, неправда? Мне казалось, это общепринятый мифологический факт, во всяком случае, в Англии. И по твоей теории мы тогда отражаться не должны. Если посмотреть со стороны, могло бы показаться, что она говорит сама с собой. Демиан появился в гардеробной совсем недавно, никак своего появления не обозначив — молча наблюдал за нею, и Аннабель сумела распознать это только по тому, что в этих стенах теперь билось не одно только её сердце. Передвигался он всегда подобно фантому, и это наводило на мысли, не мог ли он полгода назад, когда она нашла его дневник, специально издать тот шорох в гостиной, чтобы предупредить о своем появлении… — Согласно моей теории — да, не должны, — ответил он не слишком заинтересованно. — Но лишь потому что зеркала обычно посеребрены, и миф строится именно на этом. Эти же зеркала создавались с применением алюминия, не серебра. Аннабель кивнула, укладывая этот ответ в общую мозаичную картину в голове. Всё надеялась отыскать в его теории прорехи, хотя бы мельчайшую трещинку и в дальнейшем уже её расколупать до целой пропасти, но пока не удавалось. Что бы она ни спрашивала — у него всегда был ответ. У него всё всегда учтено. Её всё не оставляли мысли о том, что хранилось в его дневнике, связано ли это с его теорией, его экспериментами, или с ней… Грызло то ли простое любопытство, то ли жалкая надежда на то, что ключ к её спасению мог бы храниться там. В записях, написанных старым вариантом языка, который даже в новейшем виде ей неизвестен. Аннабель пока так и не пыталась вновь туда заглянуть, понимая, что всё равно ничего не поймет. Проходя в гардеробную, черную спальню пересекла ни разу не остановившись и не попытавшись найти что-либо ещё. Её только чуть кольнули воспоминания о том дне, с которого и началась её затяжная меланхолия, кольнули воспоминания о тех её наивных поисках, уже едва не покрывшихся пылью в её памяти. Господи, пять месяцев… Пять месяцев. Если считать с теми двумя месяцами, что были до этого — семь. Уже больше полугода под землей, хотя казалось, что только вчера она пробудилась после заточения и впервые заговорила с этим созданием, с которым теперь порой беседовала почти непринужденно. Под чужим наблюдением её руки, как это часто бывает, сделались ещё более неловкими, и уже второй раз Аннабель приходилось распускать сделанное, едва-едва начав, потому что с самого же начала всё плелось не так, как нужно. С усталым вздохом Аннабель вновь рассыпала заколки по столику, намереваясь попытаться сначала в тысячный раз. — Позволишь помочь? Аннабель замерла, озадаченно. Ослышалась? Или не вполне его поняла? Кажется, он даже не шутит, в голосе никакой привычной насмешливости… — Хочешь сказать, ты умеешь?.. — Неумение чего-либо слишком задевает мое самолюбие, — заверил он, приподняв уголок губ, неспешно выйдя из куда более густой темноты пространства, чем то, где сидела Аннабель: здесь, рядом с ней, хотя бы было несколько свечей. Но с какой стати в его круг умений — наверняка поистине широкий, в этом, конечно, сомневаться не приходилось — должно входить плетение женских причесок?.. Господи, всё хуже и хуже. Трагикомедия её жизни приобретает всё больше граней. Слишком потерянная, как пораженная громом, Аннабель даже не сумела сперва толком вдуматься в факт того, что это значило бы. Значило бы длительное прикосновение его рук к ней. К её волосам. У столика Демиан помедлил, должно быть, ожидая хоть какого-нибудь ответа, а у Аннабель тем временем в голове проносился катастрофически сумбурный ворох мыслей. Опасаясь, что, если попытается в этот ворох вдуматься, если потянет за нить путаного клубка, безвылазно заплутает в собственных мыслях, Аннабель — сама себе удивившись — едва заметно кивнула, соглашаясь. В конце концов, любое взаимодействие с ним могло быть шажком, сокращающим между ними чрезмерную дистанцию. Чем меньше этой дистанции, тем больше вероятности узнать что-либо от него. Расчесывать пряди ей было не нужно, но он всё равно взял гребень — чтобы аккуратно разделить волосы нужным ему пробором, и даже от этого её кожу одолела волна мурашек, хотя сам он ещё даже толком не прикоснулся к ней. Но и этого ждать было недолго — запросто разобравшись с пробором, он подцепил пальцами несколько её прядей у виска. В груди екнуло от этого простого прикосновения, и всё тело застыло в неприятно сковывающем чувстве напряжения. Аннабель прикрыла на секунду глаза, гоня все мысли прочь. Нужно просто выключить голову, просто не думать, просто заглушить бьющийся в череде истерик внутренний голос. Не концентрироваться на его прикосновениях, не осмысливать, что это он, попытаться представить, что кто угодно сейчас стоит позади неё… Но если, когда с её волосами возились служанки, это было расслабляюще-приятно, здесь на хоть какое-нибудь расслабление надеяться не приходилось. Напряжение только усиливалось. Тянуло и тянуло нервы, как нитки, которым совсем скоро грозило оборваться. Если бы Аннабель была по-прежнему человеком, к щекам неминуемо прилила бы уже кровь, настолько странным было положение, в которое она сама же себя втянула, зачем-то согласившись. Как будто это было нечто чрезвычайно личное, если не сказать… интимное. Ни разу Аннабель не слышала, чтобы подобное противоречило правилам приличия — впрочем, может, дело было в том, что никому и в голову бы не пришло, чтобы мужчина прикасался так к женщине… — но чувствовалось в этом нечто категорически неправильное. Аннабель следила за каждым его движением из отражения, рассудив, что лучше следить за его прикосновениями отрешенно, как будто со стороны, чем сосредотачиваясь на самом ощущении. В последний раз их вдвоем в отражении, рядом, она видела только когда взглянула на себя новую впервые, и с тех пор, кажется, ни разу. И сейчас её ждало некоторое удивление, когда она увидела, насколько схожими их сделало бессмертие. Одинаково безупречные черты, различия в которых простому человеческому взгляду, должно быть, были бы недоступны. Любой человек вполне мог бы счесть двух мистических созданий братом и сестрой — одинакового цвета глаза, одинакового цвета волосы… лишь немного различался оттенок. У Аннабель волосы тоже темные, поразительно ярко контрастирующие с бледностью кожи, почти черные, но всё же «почти». Не столь насыщенные, не угольные, как у Демиана. Его сосредоточенность, читающаяся в его чертах сейчас, даже несколько завораживала. Аннабель сама не заметила, как засмотрелась через отражение на его руки, занятые её волосами, столь абсурдно умело, будто он ежедневно развлекался подобным. То ли почувствовав, то ли заметив её внимательный взгляд, он тоже поднял свой, встретившись с ней в отражении, даже не отвлекаясь от своего дела — в этот момент он как раз одну из прядок заплетал в обычную косичку, что позволяло, к счастью, её самой почти никак не касаться, — и Аннабель, не ожидав этого столкновения взглядов, тотчас вздрогнула и неловко опустила глаза, лишь мельком заметив на его лице спровоцированную такой реакцией усмешку. — Подержи, пожалуйста, — попросил он, и Аннабель, не вдумываясь, тут же перехватила пальцами протягиваемую им заплетенную прядь, пока он принялся за другие. Ситуация столь неправдоподобная, что походило разве что на иррациональный, полубезумный сон в лихорадочном бреду. И ей с этого отнюдь не весело, даже на истерический смех этот бред не подталкивал, настолько неуютно и странно ей было. Особенно когда Демиан подцепил следующую прядку. За ухом, как раз где тонкая, особо чувствительная кожа. Всего лишь мимолетное касание, но всё тело разом покрылось мурашками, так неожиданно и сильно, что её едва не передернуло и с губ сорвался тихий, краткий вздох. Ну почему её полумертвое тело реагирует по-прежнему столь человечно на такие глупости?.. Удивительно, что лицо не горело от стыда, оставалось всё таким же чистейше белым, но ей всё равно хотелось закрыть лицо руками. Прикусила до боли внутреннюю сторону щеки, сдержалась, никак не пошевелилась. Оставалась по-прежнему неподвижной, каменной, застывшей, как будто манекен, на котором человек за её спиной сейчас мог тренироваться, сколько ему угодно. Только бы не комментировал никак… Демиан же на миг замер, как будто давая ей заново привыкнуть к ощущениям его рук в её прядях, и только после этого неторопливо, осторожно продолжил, стараясь больше особо не затрагивать кожи. Это не сильно помогло, потому что ей казалось, что ощущение мурашек уже не спадет, всё тело было взвинченным, вытянувшимся в напряжении, как если бы оголили все нервы до единого, и он прикасался именно к ним — ровно к узлам перетянутых, воспаленных нервов. Аннабель уже всерьез подумывала прекратить это всё, не так уж ей сдалась эта прическа — главное, звучит-то как нелепо, в своем заточении думать о внешнем виде… — вполне походит и с распущенными, но теперь уже это было бы несусветной дуростью. Зачем тогда было мучиться вовсе? Осталось, кажется, не так уж много. Нужно претерпеть. — И всё же… — начала она неожиданно для самой же себя, только бы отвлечься. — Откуда и зачем мужчине знать, как заплетать девушке волосы? Не мог же он и впрямь сидеть за книжками, если такому вовсе учат учебники, и наполнять голову такой бесполезной для него информацией, просто чтобы уметь всё… — У меня была дочь. Что? У него… что? Сообщил об этом так свободно, как попросту вбросил незначительный пустячный факт, а для неё — ещё одно потрясение, колоссальное, от которого она сперва начисто оцепенела, а после, совсем позабыв о существовании зеркала, вознамерилась обернуться, чтобы посмотреть на его лицо и убедиться, что это всего лишь шутка. Однако его руки тотчас же мягко, но безапелляционно вернули её голову в прежнее положение. — Не крути головой, если только не желаешь, чтобы твоя пытка затянулась. Я почти закончил. Эти слова едва ли доносились до её сознания — Аннабель по-прежнему не могла вдуматься, услышать, как если бы пребывала в толще воды, откуда звуки доносятся донельзя заглушенными. Дочь?.. — Успокойся, — как будто считав её мысли, усмехнулся он. — Не родная. Но я, конечно, считал её таковой. Да, это, несомненно, целиком меняло дело. Безусловно. Аннабель поверить не могла. Демиан говорил об этом так немыслимо невозмутимо, будто разговор зашёл о погоде, искусстве или скачках, прошедших где-нибудь там на прошлых выходных. Обыденная беседа. Будничные темы. Подумать только… Да как вовсе об этом можно подумать? В это вдуматься? Нет, безусловно, Аннабель понимала, что ему несколько веков, и жизнь его должна была быть богатой на события… но дочь? Никак не выходило представить этого вечно беспечного на вид, молодого — да он почти юноша — демона в роли отца, сколько бы лет ему ни было на самом деле. В голове была целая вереница мыслей, удачно отвлекающая её от реальности, ведь как раз в этот момент Демиан прикоснулся к её вискам, чтобы поменять положение её головы, чуть опустить вперед для своего удобства. Аннабель это уже не слишком волновало. Ей казалось, что даже если он сейчас сострижет ей все волосы, она особо и не заметит, так глубоко пропала в раздумьях. Но какое-то настойчивое непонимание стучалось в стенки черепной коробки. Что-то не вязалось… Для дочерей нанимают служанок. Отцы никогда к своим дочерям не притрагиваются, это даже представить крайне трудно, чтобы какой-нибудь мужчина сидел и возился с девчачьими прическами, вместо того, чтобы заниматься важными делами, отнимающими большую часть времени. Разве что только не было проблемы в служанках… Вряд ли на тот момент он мог бы чувствовать стеснение в деньгах, ведь тогда девочке можно было собрать банальный хвостик и не мучиться, а это была именно замысловатая, изысканная в своей сложности прическа, судя по тому, как долго он уже возился. Явно не для низшего уровня населения. Значит, нанять дочери служанку он мог бы вполне. В чем еще могла бы быть проблема? Быть может, он не мог держать так близко человека. А это определенно был бы человек, ведь едва ли бессмертное существо согласилось бы на такую незначительную работенку. Но сомнительно, что дело было в самом Демиане. Аннабель плохо его знала, но ей почему-то представлялось, что он вполне спокойно существовал в человеческом обществе — всё-таки с писателями же общался… Значит, мог, когда нужно, укротить свою жажду, не убивать каждого подобравшегося к нему близко человека. А ребенок? — Она тоже была демоном? — уточнила Аннабель нерешительно, даже не представляя, дозволительно ли ей вовсе спрашивать об этом, продолжать столь личную — в кои-то веки! — для него тему. — Я уже говорил тебе, что мне нравится твой ум? Внутри у неё похолодело. Как обернулось тонким слоем инея сердце. Это считать за подтверждение?.. Аннабель правильно поняла? Ребенок-демон. Маленькое создание, обреченное застыть в одном возрасте, стать живым мертвецом, упивающимся чужой смертью. — Да. Боюсь представить, что навело тебя на эту мысль, но ты, разумеется, права, — подтвердил он всё же вслух. — Но обратил её не я, я бы не посмел. — Пауза, длящаяся лишь пару биений сердца. Как будто размышлял, говорить ли: — По моей вине, однако не я. Грудная клетка сжалась от непрошеного сострадания. Даже и не понять, к кому именно. Его тон нисколько не изменился, всё столь же равнодушен, как всегда, но сама фраза по своей сути должна подразумевать горечь, если он на неё способен. Что должно было произойти, чтобы стать виной обращения своей малолетней дочери? Либо, быть может, Аннабель не так поняла?.. Господи, как же хотелось бы в это верить. Может, дочь была уже взрослой, раз уж она не родная… — Сколько ей было, когда её обратили?.. — ещё один несмелый, опасливый вопрос, открыто излучающий страх перед ответом, который она могла бы услышать. И услышала: — Шесть. Аннабель содрогнулась. Несколько секунд смотрела прямо перед собой, пытаясь осмыслить, и по итогу прикрыла глаза — ей подурнело. И она ещё жалуется на свою участь? В шесть лет обратиться полумертвым монстром… Аннабель не понимала, стоит ли сочувствовать хотя бы на каплю Демиану, и дело было даже не в том, что, невзирая на прозвучавшее и происходящее сейчас, он по-прежнему является её похитителем и врагом. Дело в том, что не понять, как именно он мог быть в этом виноват. Что он мог сделать, чтобы безвинное дитя, его дочь, обратилась в демона? Или, может, он стал считать её своей дочерью уже после её обращения?.. Столько возможных вариантов, столько вопросов, столько дыр на этой туманной истории, а Аннабель даже не представляла, как задать хоть один и имеет ли на это право. — Как же так вышло?.. — решила она попытать удачу с наиболее широкой формулировкой и слегка поежилась, как будто заведомо понимала, что история, если он её всё же озвучит, повергнет её в ужас. Демиан, на удивление, усмехнулся. Как при серьезности такой темы он мог усмехаться?.. У неё было только два объяснения: либо вся эта история — выдумка, непонятно зачем им сказанная, не исключено, что он и вовсе просто продолжал издеваться над нею всеми возможными способами. Либо он уже давным-давно схоронил в себе любые чувства. — Как ты считаешь, мы уже достаточно близки, чтобы делиться подобного рода историями? — его вопрос звучал саркастически, и Аннабель даже не представляла, нужно ли ей что-либо отвечать. Внутренне сжалась, едва удержавшись оттого, чтобы слегка ссутулиться, так некомфортно ей стало от всей этой темы и от своего… любопытства? Ведь зачем ей вовсе всё это знать, кроме как элементарно утолить интерес? В горле встало едкостью презрение к самой себе. Утолять интерес такими вещами, боже… Отвлеченная этой неожиданной темой, Аннабель даже едва не позабыла, что всё ещё происходит с её волосами. Только когда Демиан очередной шпилькой закреплял заплетенную прядь, отчего зубья шпильки с нажимом прошлись по коже головы, волна мурашек вновь воспрянула и охватила шею и спину, вынудив едва заметно повести плечами, как будто отгоняя незваные чувства. — Решать тебе, — произнесла она всё же ему в ответ, тихо и неуверенно, боясь сказать не то, боясь, что любой более конкретный ответ навсегда закроет для неё эту тему с дочерью. Демиана, кажется, повеселил её ответ, если судить по полуулыбке в отражении, которую Аннабель абсолютно не понимала как истолковывать. Наконец, он в последний раз прошелся пальцами по прическе, подправляя некоторые пряди, и убрал руки, отходя от столика. — Что ж, твоя пытка наконец закончена, — сообщил он, уходя заодно и от прежней темы, и Аннабель больших трудов стоило никак не выразить досады. — Взгляни, — кивнул он в сторону зеркала. Аннабель и без того видела, что именно он делал. Не разбиралась так, как следовало бы, но понимала, что прическа уж точно не нынешних правил моды. Сейчас распространены гладкие, можно сказать, прилизанные прически, где объем был разве что в пучке. Все пряди всегда собирались наверх, можно оставить сзади разве что несколько распущенных, мелко накрученных прядок — притом нередко накладных, потому что редко у кого хватало на это своей густоты. Нет, то, что сотворил Демиан, даже близко не было похоже на то, к чему привыкла Аннабель. Волосы были всё же наполовину распущены, но далеко не так, как делала она, когда просто заводила две передние прядки назад. Нечто куда более сложное, какое-то замысловатое переплетение самых разных кос, непонятно как держащихся — Аннабель ничего в этом не смыслила и взглянуть на себя со спины не могла. Видела через отражение только вид спереди. Изумительный. Как бы тошно от того ни было. Ей нравилось куда больше того, что делали обычно служанки. Как-либо на это отреагировать Аннабель не успела, Демиан ей не дал — неожиданно вернулся к прежней теме: — Я вполне могу рассказать тебе подробности обращения Летты, но ввиду того что история эта всё же весьма личная, имею наглость попросить у тебя что-нибудь взамен. Ей потребовалась секунда, чтобы опомниться и понять, что Летта, судя по всему, — та шестилетняя девочка. И что у Аннабель действительно есть возможность узнать о ней и Демиане подробнее… Сердце взволнованно затрепетало. — Разве есть что-нибудь, что бы ты обо мне не знал? — Нет, но это и не то, что я хотел бы от тебя попросить. А это уже настораживало. До крайности, до жмущегося в груди страха. Спустило болезненно на землю — всё ведь не могло быть просто. Демиан мог попросить что угодно, и она даже думать об этом не желала, гадко было даже примерно представить, давать волю мрачному воображению, поэтому она поспешила спросить, чтобы он поскорее либо развеял опасения, либо их подтвердил: — Чего же ты хочешь? Тревога всё росла, мокла в груди, как тина, и сердце било так же тягуче, надсадно, Демиан не мог этого не слышать, но его реакцию по его лицу она прочесть не могла. Как назло, медлил. Точно игрался, наслаждался её тотальной растерянностью и беспомощностью пред ним. — Сущую мелочь, — пожал он плечами и, найдя её глаза в отражении зеркала, потянул уголок губ в нагловатой улыбке. — Потанцуй со мной. Её глаза распахнулись шире. Демиан рассмеялся. Покачал головой каким-то своим мыслям и объяснился, пусть на полноценное объяснение это и походило крайне слабо: — Я видел тебя на балу у Хэмптонов, но, очевидно, не имел удовольствия с тобой потанцевать. Кажется мне, это большое упущение. Бал у Хэмптонов. Прошлым апрелем, вроде бы… Демиан был там?.. Уже тогда? Уже тогда знал о ней, уже тогда следил или именно тогда увидел впервые? Сколько ещё было моментов, когда она находилась с ним в одном пространстве, ещё даже не подозревая о его существовании и о том, что грядет, в то время как он уже запустил когтистые лапы мглы в её жизнь? — Но как можно без музыки? — возражение ужасно нелепое, но хоть какое-то, Аннабель цеплялась буквально за всё, за любую соломинку, только бы отмести этот вариант. Наверняка не худший из возможных, но всё равно в крайней степени для неё непривлекательный. — Об этом не беспокойся. Ну, конечно. Ответить менее размытым образом он не мог. Аннабель всё колебалась. Любой танец — близость. Прикосновения, практически непрерываемые. Демиан, видя её нерешительность, склонился к ней, как делал это вечность назад, в кабинете, когда она спрашивала у него про своего отца: одну руку на спинку её стула, другую — на столик. Аннабель смотрела прямо перед собой, следила за ним только через отражение. А Демиан глядел на неё без всякого зеркала. Близко. Так, что ей повернуть голову — невольно коснется, заденет. Весомый повод не двигаться вовсе. — Ну же, Аннабель. Хотя бы на вечер позабудь о том, как ненавидишь меня, и позволь мне научить тебя тому, что танцуют на Бессмертном балу. Это кощунство — обратиться и не суметь там станцевать. — «Бессмертный бал»? — выцепила она только одну фразу, незнакомую, нахмурившись. — Мероприятие для таких, как мы. Устраивают раз в несколько десятилетий. Аннабель попробовала представить. Зал, полный демонов. Кому всего век, кому десяток веков — совершенно разные, исключительные, но у всех непременно руки в крови, ведь невозможно же их не запачкать при своей дьявольской сути… — Так каков вердикт? — всё не унимался Демиан, как раззадоренный подросток. — Моя просьба равнозначна тому, что ты сможешь узнать один из ключевых периодов в моей истории? Да Боже, как же это возмущало! То, как открыто он подталкивал её к «верному» решению, это смешно… Но ведь и вправду — что ей стоит? Если её так грызет мысль о любых прикосновениях к нему, чего же позволила ему притронуться к своим волосам? Это же даже в некотором роде нечто более личное, чем какой-нибудь танец, который она танцевала с десятками уже мужчин, порой едва ли знакомых, а тут, пусть и похититель, но некто, с кем ей уже доводилось общаться, разным образом взаимодействовать… — Мне нужно как-либо подобающе одеться? — уточнила она обречённо, негромко, как будто сама ещё не была полностью уверена в своем решении, и бросила мельком взгляд на все эти шкафы со всеми этими нарядами… — Как пожелаешь. О, Аннабель ничего не желала. Ничего не понимала. Демиану сотни лет, а он развлекается тем, что принуждает свою пленницу потанцевать с ним. — В таком случае, я тебя оставлю, — заметив её смятение, небрежно подытожил он. — Чтобы ты могла собраться с мыслями и, если нужно, переодеться. — Ты предлагаешь уже сейчас?.. — А ты видишь смысл откладывать? Никакого. Как и во всей этой ситуации. Так или иначе, Демиан действительно оставил её, в тишине гардеробной. Аннабель тяжело, чрезвычайно устало вздохнула, и закрыла лицо руками, не справляясь с количеством свалившегося разом целого кома чувств и мыслей, крутящихся в голове так быстро, яркими мимолетными вспышками, что она и вдуматься не успевала. И наиболее отчетливая, наиболее громкая из них — у Демиана был ребенок. Пусть не родной, но, господи… Что вовсе могло подразумеваться под «не родная»? Не выкрал же он себе ребенка… оставалось на это надеяться, по крайней мере. Мог ведь и правда совсем лишиться ума от одиночества в вечном своем бессмертном существовании, быть может, не выдержал мысли, что отцом стать физиологически больше не может, либо же из-за простой чудовищной скуки, забрал себе чужое дитя… Нет, рассуждать подобным образом, не зная всей правды, было бы низко. Аннабель наспех отогнала эти суждения, наконец поднявшись из-за столика. Танцевать в нынешнем её облачении было бы, должно быть, попросту странно. Повседневное обычное платье. Но какой толк во всех тех условностях? Ей бы попросту отмучиться поскорее, да и всё… Что-то в ней этому противилось. Что-то капризное и неприятное ёрзало в душе, обязывая пойти у всех этих причуд на поводу. Ведь то, как серьезно она бы к этому подошла, могло бы польстить Демиану, а временно принять правила его вздорных игр было бы сейчас наиболее разумным, пусть и наименее желаемым решением. Аннабель взглянула вновь на наряды в шкафах. Взгляд был беглым, незаинтересованным, отбрасывал слишком многое, едва-едва коснувшись. Пока не уцепился за определенный цвет ткани. Её нисколько не заботил крой, вид, не заботило то, к какой эпохе этот наряд относился. Главное — цвет. Черный. Как траур. По прошлой жизни, по семье и, видимо, по прошлой себе, ведь это уму непостижимо, что в своем заточении она действительно занимается такой легкомысленной глупостью. Изначально хотелось обойтись без кринолина, но, очевидно, платье рассчитано на поддержку в виде хоть какого-нибудь подъюбника, в ином случае юбка висит не слишком-то удобными складками. В любом случае, это явно не главная её проблема, чтобы посвятить хотя бы крупицу волнения и горечи какой-то непривычной ей конструкции. С которой Аннабель справилась весьма быстро, без каких-либо особых трудностей, спокойно обошлась без помощи служанок, которые обычно помогали ей наряжаться на званые вечера. После платья Аннабель отыскала в комоде пару перчаток — как способ хотя бы так уменьшить площадь соприкосновения с демоном, пускай кружевная ткань и была смехотворно тонка. На то, что наденет перчатки он, надеяться не приходилось. Перед тем, как покинуть гардеробную, взглянула на свое отражение в полный рост. Прическа и платье отчетливо различались эпохами. Прическа напоминала скорее уж средневековье, платье же определенно было из нынешнего века, только несколькими десятилетиями ранее. Однако странным образом этот контраст не портил вид, скорее добавлял ему чарующей диковинности, очередной причудливой особенности, которой в существовании демонического создания и без того было не счесть. И всё же чуждость такого отражения читалась не в этом контрасте. Читалась в самом её облике, в совокупности. Прежнее простое платье как будто слегка — совсем немного, — скрадывало ту странную, несвойственную ей величественность, что теперь в полной мере читалась в её холодной неподвижности, в темно-бордовых глазах, контрастирующих со снежно-белым цветом неприкрытой кожи и черным цветом её платья. Изящность в линии открытых теперь плеч, в выступающих ключицах, в затянутой черным корсетом узкой талии, в тонких руках, кисти которых скрыты полупрозрачными траурными перчатками… Трудно вообразить, что ещё совсем недавно эта грациозная мертвенная статуя была так неуклюжа в своем опьянении, что её пришлось нести до постели на руках. Как и Демиана, Аннабель можно было счесть ангелом, если бы не нечто пугающее, исходящее тревожной аурой от этой мрачной фигуры. Оттого, что в гардеробной была зажжена лишь пара свеч, темная материя платья почти сливалась с густой теменью. Воздушная, непривычно пышная юбка была словно сшита из подрагивающих от пламени теней. В этом облачении Аннабель в наибольшей мере выглядела созданием ночи. Истинным злом — обманчиво привлекательным, дьявольским, бесстрастно коварным. Монстр в красивой обертке, служащей целью заманивать человеческих жертв. Но здесь, в подвале, всё это ни к чему, и на единственного её собеседника подобные чары не распространяются, ведь сам он — дьявол во плоти. И этому дьяволу она обещала танец, а потому не пристало заставлять его ждать. Наверное, ей не забыть тот взгляд. Её сверхъестественная память и без того бережно сохраняла в себе каждую деталь нового существования, так отчетливо, что Аннабель могла бы закрыть глаза и как наяву увидеть любой из осознанных моментов со дня её обращения. И всё же тот миг не шел ни в какое сравнение с предыдущими. Вместе с отблеском канделябров в его темно-красных глазах блеснуло явственное, ничем не скрытое… неужели восхищение? Быть может, сыгранное, как и все его эмоции, быть может, фальшивое от и до, Аннабель не могла знать, могла только чувствовать, как от неожиданности такого взгляда прошило едва ли стерпимой волной жара в груди, неправильного и потому неудобного — на грани физического дискомфорта. То, как внимательно он её изучал — от подола её юбки и заканчивая чертами её лица… Ей доводилось прежде изредка становиться объектом небольшого восхищения, тот же Рассел порой любовался ею, но как нужно выглядеть, чтобы заслужить такое внимание со стороны фантастического потустороннего создания, повидавшего немыслимо много? Видимо, по меньшей мере быть таким же фантастическим потусторонним созданием. Хотелось смахнуть этот взгляд с себя, хотелось самой отвести глаза, но, когда взгляды встретились, она не опустила голову. Постаралась уместить в свой собственный взгляд такую порцию чуждой ей прежде холодной надменности, чтобы у него не оставалось никаких сомнений в том, как она относится ко всему этому цирку. Судя по его усмешке — он заметил это старание. Только после этого он поклонился ей, как подобает кавалеру, и Аннабель тотчас же замутило. Какая же бессмыслица… Ей уже не хотелось продолжать. Ей не хотелось к нему приближаться, ей не хотелось даже думать о том, как часто он будет её касаться. «Ты узнаешь о нем больше», — звучал твердо внутренний голос, ставший вдруг ей предателем, заставляя сделать в ответ подобающий правилам реверанс. Притом такой легкий, безукоризненный, что одобрила бы и требовательная мадам Дюссо, которую бабушка наняла для Аннабель в Виши, не удовольствовавшись лондонскими учительницами. Как бы, интересно, отреагировала та строжайше педантичная женщина, увидев нынешнюю грацию Аннабель, которой так долго они пытались добиться изнуряющими уроками? Как бы вовсе отреагировали знакомые Аннабель на её новый неправдоподобно и неестественно чарующий облик? Аннабель вспомнила свой давний сон и кричащий страх в расширившихся глазах Джерри. Пришлось проглотить эту горечь, когда Демиан уже подошел ближе — с каждым своим шагом затягивая на её шее невидимую петлю, мешающую дышать, — протягивая ей руку. Разумеется, без перчаток. Будь она на балу, имела бы право за это отказать ему в танце. Не сейчас. Никакого выбора сейчас, кроме как осторожно, словно боязливо, вложить свою руку в его ладонь. Демиан, по-прежнему не сводя с неё глаз, как будто был действительно заворожен ею, медленно отступал глубже в гостиную, уводя за собой. Легкий, почти ленивый взмах другой его руки — и сдвинулась в стороны мешающая мебель, расчищая больше пространства в центре. Аннабель ценой больших усилий не вздрогнула от очередного проявления непостижимой умом дьявольщины. И следом — хуже. Заиграла из ниоткуда негромкая фортепианная мелодия. Голова тут же повернулась к источнику звука, но Демиан невесомо — как будто действительно и не притронулся вовсе — коснулся её лица, уводя её внимание от фортепиано, играющего само по себе, обратно к нему. Распаляя в ней всё большее желание сбежать отсюда и запереться где-нибудь в кабинете, спрятаться, да хоть в шкафу, где угодно, только бы не быть под вниманием его глаз, в его руках. Наконец, Демиан начал объяснять: — Танец со сменой партнера. — Аннабель приподняла брови. На балах, где была она, всегда строго только один партнер на один танец. — Подразумевается, что это помогает налаживанию связей, поскольку, очевидно, любому вампиру выгодно иметь как больше знакомых в кругах своего вида. — Нечто заставило его изогнуть губы в насмешке, и он, видя неозвученный вопрос в её глазах, пояснил: — Есть в этом некоторая ирония, учитывая, что на Бессмертном балу все в масках. Это уточнение почему-то нисколько не удивило — воображение и так само ей нарисовало именно бал-маскарад, как будто эти два образа были намертво скреплены. Ведь не могло это быть обычным балом. Уж ничто, касающееся их сверхъестественной сути, не-могло-быть-обычным. — Сперва я всё объясню, затем уже перейдем к практике, но начальную позицию проще показать, чем объяснить, — сообщил он, прежде чем приподнял её руку, которую по-прежнему держал в своей, и всё тем же невесомым, скользящим движением изменил положение этих рук — теперь они, совсем немного, едва-едва, соприкасались только запястьями. Кисти же были свободны, расслаблены. В каком-то смысле напоминало цветок, где кисти танцующих выступали бы лепестками… Демиан сделал шаг, и Аннабель интуитивно, наученная немыслимым количеством уроков танцев, определила, что требуется — простое движение по кругу, центром которого выступали их перекрещенные руки. Как оказалось, все изматывающие уроки танцев, что она регулярно посещала с самых ранних лет, сильно упростили задачу — и ей, и Демиану. Ему по большей части можно было просто называть элемент, и Аннабель понимала, что от неё требуется, порой и вовсе, как в начальной позиции, могла просто догадаться и подстроиться. Благодаря этому все прикосновения — во всяком случае, на этапе обучения — сводились к минимуму. А когда всё же приходилось, Демиан, удивительно, был в высшей степени учтив. Никаких насмешек, многозначительных взглядов и ухмылок — он был поразительно серьезен, как будто действительно заинтересован только в том, чтобы она выучила танец, который ей никогда не пригодится. Танец, как она понимала, подразумевался чувственным, то есть связи между элементами беспрерывные, а потому прикосновения обрываться не должны — даже когда, например, Аннабель обходила вокруг Демиана, ей следовало бы провести рукой по его плечам. Так же и его руке не следовало бы покидать её талии, её рук или спины — почти всегда, если только это, к примеру, не dos-à-dos. Но Демиан, когда показывал какой-либо элемент, который трудно было бы описать известной ей терминологией, не терзал её этим. В основном, оставлял руку за пару дюймов от её платья, перчатки и тем более — неприкрытой кожи. А когда всё же прикасался, куда проще выходило от этого абстрагироваться за счет того, что она концентрировалась на технике, на схемах, на том, чтобы всё запомнить, ничего не упустить. Все движения были лишены какого-либо потаенного смысла, каких-либо чувств, одно только сухое обучение. По правде, Аннабель истосковалась по обучению. Обнаружила это только в этот миг, обнаружила, что тоскует не только по семье, но и по балам, по урокам, какими бы утомительными они ей порой ни казались. И что самое страшное — окунувшись в эту атмосферу, почти прежнюю атмосферу прежней жизни, Аннабель едва не исполнила один из пунктов его условия. Позабыть на время, как сильно она его ненавидит. — Затем следует часть вальса, — продолжал он. — Пара должна описать весь круг и, поскольку зал обычно внушителен, эту часть можно считать самой долгой. Аннабель кивнула — кажется, она кивала слишком часто, показывая, что поняла. Подавала голос только в моменты, когда что-либо уточняла, но сейчас уточнять, как ей показалось, нечего — кто же не знает, как танцевать вальс? Зря, потому что нюансы всё же были. — Позиция не совсем закрытая, — сообщил он и, демонстрируя это, завел свою левую руку себе за спину. — Ты одной рукой придерживаешь подол. Другую же… Будто вопреки её прежним мыслям о том, что он решил её не терзать, осторожно взял её за руку и положил себе на плечо, хотя обычно даме нужно держать ладонь на руке партнера — чуть повыше локтя. Ещё один её кивок — на этот раз слабый, рассеянный, и Аннабель отступила тут же назад, убирая от него руку. — После — поворот под моей рукой, и я передаю тебя в руки следующего партнера. Сам же принимаю следующую даму. И всё сначала. — Долгий же выходит танец… — заметила она, пытаясь представить, сколько времени на него уходит, раз уж после этого идет ещё и смена партнера, притом, вероятно, не одна, и всё заново… — Не то чтобы вампирам нужно куда-то спешить, — только теперь он позволил себе улыбку. А Аннабель только теперь заметила, что мелодия, льющаяся до этого ненавязчивым фоном, уже прекратилась. Настолько глубоко она погрузилась в запоминание движений, что совсем позабыла, откуда была эта музыка, кто её создавал. Кто её учил. Но теперь — опомнилась, теперь очнулась, сознавая, что обучение закончилось. И дальше будет хуже. — Ты всё запомнила? — уточнил он и протянул ей руку, как в самом-самом начале всего этого бессмыслия. Приглашая теперь уже на полноценный танец. Теперь он, должно быть, над нею не сжалится. Больше никаких комментариев и объяснений, никакой нарочитой отчужденности. Именно танец — такой, каким он должен быть. Аннабель колебалась мучительную долю секунды, прежде чем всё же приняла его руку — на вид спокойнее, чем в первый раз, ведь немало уже к нему прикасалась, но на деле волнение стало только сильнее в разы, трепыхалось всполошенными крыльями меж ребрами. Полилась вновь мистическим образом мелодия. Всё та же начальная позиция. Всё те же перекрещенные в запястьях руки. И Аннабель прокляла себя за то, насколько её взгляд задержался именно на его руке — изящной, утонченной, созданной для искусства руке с отчетливо проступающими венами на запястье, которое сейчас касалось едва ощутимо её собственного через кружево её перчатки. Но даже так Аннабель чувствовала. Неестественную мягкость кожи, как будто шелка… Пришлось через силу увести глаза — в сторону, в пол, куда угодно. Чувствуя на своей скуле чужой взгляд, даже не видя, но чувствуя эту привычную насмешку. Через мгновение прозвучавшую вслух: — Разве тебя не учили, милая Аннабель, что в позиции vis-à-vis нужно смотреть партнеру в глаза? Её зубы скрипнули от раздражения, но всё же, только секунду потянув на то, чтобы взять себя в руки, Аннабель перевела вновь взгляд к нему — теперь уже ровно к этим вечно кошмарно-внимательным, усмехающимся глазам. Чуть вскинула подбородок, надеясь, что он прекрасно понимает, насколько ей всё это претит. Насколько жжется внутри напряжение от подобных моментов… смотреть в темно-бордовые глубины и понимать, что копнуть хотя бы чуть глубже, не говоря о самом дне этой пропасти, не удастся. Если только он сам однажды не позволит. — Признаюсь, я не предполагала, что тебя вовсе интересуют балы… и танцы, в частности, — произнесла она, надеясь хотя бы так, крайне-крайне издалека, подвести к теме, ради которой всё это представление и устраивается. — Не интересуют, — согласился он, оказавшись, как того требует танец, за её спиной. Одна его рука на её талии, другая касается её руки — прямой, плавно вытянутой в сторону. И сердце оттого зашлось пуще прежнего. Его голос, позади, совсем рядом, почти на ухо: — Однако одна моя дорогая приятельница питает к Бессмертному балу особую страсть, и мне не хотелось огорчать её своим принципиальным отсутствием. «Приятельница?..», — повторила она в уме, наконец перейдя к следующему элементу и отстранившись от Демиана так, чтобы могла вернуться утерянная на миг ясность ума. Её рука по-прежнему в его руке. Шаг к нему, шаг от него. Аннабель старалась держаться стойко, но он определенно должен был чувствовать даже через ткань перчаток, как подрагивают в его руке её пальцы от всё неутихающего волнения. Приятельница… Ещё одна незначительная, скорее откровенно ничтожная крупица в паззле, набор которого состоит из нескольких тысяч несопоставимых деталей. Что ей это давало? Ровным счетом ничего. Всего лишь беглое упоминание — прямо как с охотником и дочерью, — которое может и не иметь никакого истолкования. Как будто крюк, маленький металлический крючок, которым он целенаправленно цеплял, удерживал внимание Аннабель, её интерес. Но объясняться, разумеется, не планировал. — Почему же твоя приятельница не согласилась провести с тобой в подвале эти тридцать лет? — Вновь опасная, безнадежная тема. Та, с которой он запросто, умело соскальзывает, которую обходит и которой касаться нельзя. Аннабель не могла не попробовать. Чуть помедлив, ни на секунду не прекращая ступать по совсем недавно выученной схеме шага, предположила сама: — Или она, подобно многим, считает пить демоническую кровь извращением? — Нет. Дело не в этом, — что-то в её предположении заставило его усмехнуться. — Она попросту не слишком одобряет подобный… — он выдержал краткую паузу, подбирая походящие слова: — …вариант решения проблем. Вот как?.. Выходит, другие варианты решения всё же были? Выходит, мнение Аннабель — в том, какая же эта невозможно нелепая затея с подвалом — сходится с мнением неизвестной ей женщины-демона, ради которой Демиан посещал не слишком интересующие его балы. И которая, судя по всему, обладала куда большим здравомыслием, чем он. У неё уже разламывалась на части голова от всех этих раскиданных им невзначай фактов, от всех её предположений, от непрекращающегося мыслительного процесса. И ведь ни одно звено не удавалось обдумать тщательно, слишком мало у неё информации, и все мысли скачут, а Демиан ещё и сбивает её раз за разом с толку всё новыми способами удивить. Особенно — сегодня. Пусть и всего лишь упоминания, приходящиеся только по поверхности, но если сравнить с тем, что было прежде… — Ты сегодня удивительно щедр на рассказы о себе, — осмелилась она сказать, когда наконец наступил черёд dos-à-dos, где мало того что можно с ним не соприкасаться, так и вовсе дважды она оказывалась от него спиной. — Можешь считать это моими извинениями, — равнодушно отозвался он. — За последние, так скажем… не слишком приятные пять месяцев. Аннабель на секунду оторопела, даже невольно сбившись с ритма музыки. Не зная, правильно ли его поняла… — Так ты всё же специально?.. — спросила она почти что одними губами, потому что вздох сорвался и не дал нужной громкости голосу. Оказавшись уже к нему лицом, заведомо тщетно выискивала в его глазах преждевременный ответ и едва не вздрогнула, когда он вновь взял её руку, пусть и на подкорке сознания сознавала, что так нужно для очередной из фигур. — Я ни слова об этом не сказал, Аннабель. — Если бы он не приподнял чуть её руку, Аннабель бы и вовсе забыла о том, что ей нужно сделать. Только после этого, слегка заторможенно, ступила в сторону, обходя его по кругу. — Я не спаивал тебя. Всего лишь никак тебе не мешал. У тебя всегда был выбор — пить или нет. Что же тогда в его понимании «спаивать»? Только если бы он, как полгода назад, наперекор её упрямству вливал бы ей в горло кровь насильно? Когда Аннабель шагнула за его спину, отчего его держащая её руку ладонь легла ему же на плечо, уже можно было бы отпустить, отпрянуть, обойти его на выдержанной дистанции. Но она помнила, что связки должны быть неразрывны. И ещё она понимала. Что ему бы понравилось… Да, должно быть, понравилось бы. Учитывая, что весь этот танец — его условие, учитывая, что ей следует расположить его к тому, чтобы он рассказал как можно больше… Аннабель, с внутренним протяжным скрипом неприятия, плавно провела ладонью по его плечам, чего бы никогда в любой другой ситуации себе не позволила. Ни за что бы не прикоснулась к нему добровольно, но в этот миг — пришлось. И обойдя его наконец, оказавшись вновь в поле его зрения, выцепила взглядом тень ухмылки на его лице. Теперь уже Аннабель не сомневалась. Всё сейчас происходящее приносит ему какое-то особое садистское удовольствие. Но вместе с этой легкой ухмылкой она разглядела теперь и иное, нечто тому противоречащее. Странную, почти болезненную бледность. Ещё большую, чем когда они сидели вместе за фортепиано… или ей по-прежнему кажется? Аннабель бросила беглый взгляд на часы — сейчас вечер, уже ближе к ночи. Недомоганием от дневного времени суток эта бледность быть не могла. Да и не выглядит он так, будто скверно себя чувствует. Целиком погрузиться в эти мысли она не сумела, ощутив вновь предсказуемое прикосновение — к талии. Каждый раз, когда его рука ложилась на её ребра, сердце к ним будто приваривалось, настолько сильно оно расходилось в своем громком биении, настолько нещадно жгло. Их кожа одинаковой температуры, ведь вылиты они из одного материала, из холода, теней и яда, но даже сквозь одежду — опаляло. Каждое его касание. Новым ожогом, новым ударом тока, проходящим по коже трепещущей волной мурашек. После обращения не только слух и зрение обострились, но и осязание — в той же мере, если не большей. Едва ли не до боли, окончательного сумасшествия… Если во время танцев на балах Аннабель чувствовала внутри приятное шевеление бабочек, то от близости к нему это было шевеление скорее уж маленьких жутких змей, тех самых невидимых паразитов, что мыслями о нем отравляли все те её пьяные часы, сутки и недели. Кусали её душу и глухо шипели, то подталкивая её к пропасти, то отдергивая, открывая ей глаза на ужас того, как неправильно говорить с ним на отвлеченные темы, относиться к нему не с яростью на отнятую жизнь, а с легким раздражением на пустые издевки, и худшее — танцевать с ним… Как бы она ни привыкала к его язвительности и несерьезности, относиться к нему несерьезно в такие моменты не выходило. И она признавала — насколько он, пугающий в своей потусторонней привлекательности, притягивает взгляд. Насколько леденит душу и насколько плавит её же одним только существованием, взглядами, порой ощущаемыми на коже почти осязаемо, но чаще целящими именно в её глаза, как будто он питался через них её эмоциями так же, как питался кровью, а она напротив свои глаза всё прятала трусливо, не желая никакие эмоции ни ощущать, ни показывать. Когда он завел в танце левую руку за спину, Аннабель на секунду потерялась, настолько смешалась в идущих друг за другом фигурах, в мелодии, в мыслях. Ей казалось, что перед вальсом идёт куда больше позиций, но неужели уже?.. Как и всегда, чем больше хочешь оттянуть какой-либо момент, тем большую скорость набирает беспощадно бегущее время. Аннабель опустила вновь руку ему на плечо, пальцами другой чуть прихватив черную ткань воздушной юбки. И не понять, что чувствовалось ею более неестественно. Его рука на её талии, или её — на его плече. Или его заинтересованный каждой её реакцией взгляд, с которым встречаться она не желала. Во время вальса она всегда осмеливалась взглянуть в глаза разве что Расселу, и теперь изменять этому правилу не желала. Когда он повел её по уже незыблемо выученной с детства схеме шагов — твердо, но не механически, а наоборот, с его неизменной леностью, в которой каким-то совершенно невозможным образом всё равно прослеживалось изящество, — Аннабель грозила запутаться в собственных ногах, настолько ей сталось не по себе от близости к нему. В голове шел мысленный счет, который должен был ей помочь не запутаться, но этот счет то отставал, то опережал действительные шаги, и толку в нем было никакого — мысли её кружили не вокруг правильности или неправильности её шагов, которые выходили по итогу правильными исключительно из-за Демиана, не дававшего ей сбиться. Мысли кружили вокруг другого. Его рука, лежащая чуть ниже её лопаток… Рука, наверняка убившая просто немыслимое количество людей, а может и демонов — не меньше, — ради своих ужасных экспериментов, рука, которая должна быть по локоть в крови, или не по локоть даже, по плечо, больше, весь он целиком должен быть ею замаран… держит Аннабель так, будто это само собой разумеющееся. А она? Танцует с ним? Касается его, пусть и через ткань одежды, той кожи, под которой зашита многолетняя жестокость и черствость, его бездушие, толкающее его на отвратительные вещи, включая её безвозвратно разрушенную жизнь?.. — Аннабель, — не прекращая расслабленный шаг вальса, позвал он мягко, негромко, как будто не хотел её, погруженную в свои мысли, испугать. Аннабель только чуть повернула к нему голову, но в глаза так и не заглянула. — Прекрати. — Прекратить что? — Бояться меня. Хотя бы сейчас. Только в этот миг она обнаружила, как зашлось её сердце — биение столь же сбитое, как и бесполезный счёт в голове. — Это один из пунктов моего условия. Помнишь? Забыть на вечер о своей ко мне ненависти. Куда проще это сказать, чем просто заткнуть этот гул ненависти, клокочущий в её громком бескомпромиссном сердце. Не меньше её истязало осознание, что ещё совсем недавно ведь получалось. Когда она концентрировалась на запоминании танца. Действительно получалось ненадолго забыть. — Но в чем смысл этого условия? — всё недоумевала она, отгоняя прочь все иные мысли. — Если тебя не так уж интересуют танцы, зачем всё это? — Я хотел бы сводить тебя однажды на Бессмертный бал, — признался он, как будто в этом желании не было совершенно ничего абсурдного. Её рука на его плече вздрогнула. — Уверен, тебе бы понравился масштаб его великолепия. Потрясение свалилось на неё столь оглушительное, что Аннабель почти одеревенела. Оступилась бы, если бы не Демиан, чья рука на её талии вмиг стала тверже, не давая ей выбиться из шага. Господи, он рехнулся? Да, он полагает, что она перестанет ненавидеть его уже в первые пять лет заточения, но неужели он действительно может представить, что она захотела бы провести ещё хоть секунду с ним добровольно? — Ты же знаешь, что я намереваюсь сделать в первую же очередь по истечении тридцати лет, — ответила она запоздало, превозмогая масштабы своей растерянности. Ровно в этот же миг шаг вальса закончился — Аннабель и не заметила, как уже прошел целый круг гостиной. Ей хотелось бы уже отпрянуть, прекратить наконец всё это, но она помнила, что вальс — не конец. Сперва поворот под его рукой. Который Демиан вдруг не докрутил. Оставил её спиной к нему, заключил в ловушку своей руки. Так близко, что Аннабель почувствовала его грудную клетку лопатками. — Осторожнее, Аннабель, — его дыхание, когда он говорил ей почти что на ухо, едва-едва тронуло пряди её волос, и Аннабель запретила себе как-либо на это реагировать. Заткнула все мысли, попыталась заткнуть, но сердце уже готово было переломать ей ребра до единого, и Демиан должен был это слышать, чувствовать, определенно должен был, однако по-прежнему держал её, как будто упивался этим. Аннабель попыталась отстраниться, но его рука крепко фиксировала её в мучительной неподвижности. Не отпускал. — С каждым упоминанием твоего планируемого самоубийства у меня всё больше растёт соблазн не отпускать тебя вовсе. Всего одно только предложение, а выбило из легких весь дух. С болью и треском — что-то в груди треснуло: быть может, всё-таки сердце, неугомонное, надломило ей кости. Либо же щупальца ледяного ужаса стянули ребра так сильно, облегчая сердцу задачу и ломая её изнутри за него. Аннабель, оглушенная и парализованная, несколько долгих секунд только смотрела перед собой пустым взглядом, пытаясь осмыслить. Губы дрогнули, искривились. — И что же, будешь держать меня на привязи, как собачонку? — взгляд всё такой же пустой, но голос полон яда. — Станешь спускаться по разу в неделю, чтобы проведать свою игрушку? — Почему ты решила, что я не останусь здесь с тобой? — спросил он в ответ, наконец развернув её к себе лицом, но из ловушки не выпуская — оставляя близко к себе. Аннабель уже почти и не чувствовала его руки на своей талии, чувствовала только всё разрастающуюся внутри безысходность, черную и тягучую, как деготь. Музыка уже не играла, но Аннабель и этого не заметила. — Зачем тебе, если наверху тебе уже ничто не будет угрожать? — Ты сама говорила, что я пресытился уже жизнью, — он обвел глазами гостиную, нарочито безразлично. Его тон небрежный, невозмутимый, как будто речь не шла о том, чтобы держать её здесь больше тридцати лет. — А ты находишь всё новые и новые способы меня удивлять. Поэтому, полагаю… — Его взгляд вернулся к ней. Всё тот же глубокий и пытающийся копнуть в глубь неё взгляд. — Я вполне мог бы предпочесть целому миру тебя. Ей показалось, что она разбилась. Всё тем же ужасом ли, или чем-то другим, но вся она была усеяна мелкими трещинами, настолько ослабившими тело, что едва не подогнулись колени. Не будь она по-прежнему в его руках. Испуганный взгляд исследовал его лицо в надежде отыскать, что он несерьезно, что это очередная его издевка, что он всего лишь жестоко дразнил её, чтобы вывести её на эмоции в миллионный раз. Но она ничего не находила. Предельная, пугающая серьезность. Чужие же глаза исследовали её в ответ, но не с такой порывистостью, а как будто напротив, несколько равнодушно, отчужденно, как если бы он был далеко в своих мыслях. Его взгляд, выпустив её глаза из этого гипнотизирующего своей глубиной плена, слегка опустился, очертил её скулы. И ниже. К линии её губ. Сердце споткнулось, и Аннабель, перепугавшись, тут же отвернула голову, отвела глаза, произнесла почти бездумно: — Не сомневаюсь, что за эти тридцать лет ты обязательно пресытишься и моим обществом. — Вполне возможно, — неопределенно отозвался он, улыбнувшись — её реакция, кажется, забавляла его. — Время покажет. Ей не понравилось ни это «возможно», ни это «время покажет». Неопределенность её существования и без того была тяжкой, давящей всем своим гнетом на кости, теперь же обострилась стократно. То, как она внезапно отвернула от него голову секундой ранее, вынудило его взгляд соскользнуть с её лица на шею. Аннабель видела это лишь на периферии зрения, и вознамерилась уже оборвать наконец всю эту чертовщину, отпрянуть от него — ведь условие она выполнила, станцевала с ним, — но вдруг окаменела. Заметив следом, как чуть переменился этот его взгляд. И выражение его лица. Нет, черты никак не изменились, точно не так уж явственно, но как будто несколько заострились… Его брови чуть нахмурились. Не недоумевающе, а как от легкой головной боли. Осознание обрушилось на Аннабель ещё прежде, чем она успела бы хоть что-нибудь спросить. Под этим его взглядом она почти физически почувствовала, как бежит под кожей кровь, пульсирует в вене на шее. И в ту же секунду — подтверждение этой ужасной догадке. В ту же секунду вечер с громким хрустом раскололся надвое. На до и после. Кожа Демиана побледнела ещё на тон, до сероватого оттенка, и вены… чернильными линиями расплескались по коже, каждый сосуд, мельчайший — на его запястьях, на шее, на висках. Потемнели. Её тело застыло в немом страхе, сковало по рукам и ногам недоумение. Но лишь до той секунды, как она увидела его глаза. Совсем не похожие на его прежние, радужки как будто чуть размывшиеся, и не красные уже совсем. Всепоглощающего черного цвета. И даже в белках — тонкие ниточки сосудов, которые обычно не видны, почернели, тоже. Только теперь Аннабель отшатнулась. Испугалась сперва, что он её не отпустит, но наоборот — он также отпрянул, отвернул голову, то ли чтобы не смотреть на неё, то ли чтобы спрятать подобный свой вид. Больше всего на свете ей хотелось бы заткнуть разошедшееся сейчас в груди сердце, но она не могла, выдавала весь свой страх, хотя руки прижались к грудной клетке, как будто желая заглушить, упрятать. Только бы он не слышал. Только бы его жажда — а сомнений уже не оставалось, это не могло быть чем-либо другим, — не разрослась ещё больше. Он не выглядел так, будто был намерен причинить ей вред. В ожесточившейся линии его губ прослеживалась какая-то будто бы с трудом сдерживаемая злость, которой прежде она не видела, но злился он, кажется, не на неё. На себя?.. — Демиан?.. Его имя всё ещё было чуждо произносить вслух, но пересохшие губы сложили его сами. Только бы услышать любой ответ, услышать его голос, который скажет, что всё в порядке, всё сейчас придет в норму… — Иди пока лучше куда-нибудь в комнату. Удивительно спокойное. Безусловно, ей хотелось. Больше всего на свете — умчаться сейчас в комнату, запереться любым образом. Но ноги были прикованы к полу громаднейшей растерянностью, которую Аннабель всевозможно в этот миг проклинала. Демиан закрыл глаза — то ли раздраженно, то ли пытался прийти в себя, боролся с чем-то внутри. — Анна, — зазвенела в голосе редкая сталь. — В комнату. Прошибло холодом. Прошедшимся изморозью по всему скелету с головы до ног. Если прежде она могла порой чувствовать, как страх комом встает в горле, чувствовать оторопь, тревогу, то теперь всё это помножилось на сотню, теперь это было истинной, накрывающей с головой паникой, которую прежде он в ней не пробуждал. Угроза в нем всегда читалась интуитивная. Теперь же — явственная. Неприкрытая. Такая, что и шаг к нему не сделать, страшно, попросту страшно до одури. В третий раз ей повторять не пришлось. Всего тысячная доля секунды, и Аннабель уже за дверью кабинета — ближайшей комнаты. Тихо притворила за собой дверь, прижалась к ней спиной. Закрыла рот руками, как будто в попытке сдержать ужас. Не понимая. Весь вечер до этого, все прежние эмоции, вызванные историей о дочери, про которую она так ничего и не разузнала, прикосновениями, танцем, даже жуткой фразой о том, что он мог бы и не отпустить её — всё скомкалось, измялось в ничтожную массу и отошло на дальний план. Перед глазами так и стояло увиденное. Всё сходилось — и бледность, и потемневшие вены… её глаза порой, стало быть, выглядели тем же кошмарным образом? Но, если жажда, почему?.. Как? Демиан пил её кровь совсем недавно. В тот день, после того, как она пришла в себя, она же, будучи уже в трезвом уме, наполнила вновь графин. Прошло не больше недели. С чего бы ему испытывать жажду? Поглощенная мыслями, Аннабель ходила по комнате — туда и обратно, думая, думая… в какой-то момент осознала, как много шороха создает её юбка, и замерла, боясь нервировать Демиана ещё больше. Может быть, сказался всё же факт, что он ограничивал себя? Всего по графину в месяц… Но Аннабель ведь пила по кубку в неделю. Если пересчесть — выходит почти то же. И он говорил, что ничего дурного с ним не станется… Если придется всё же наполнять графин раз в несколько недель или в неделю — пусть, пусть так. Куда лучшем, чем… Аннабель даже писать этого не желала. Представлять. Это предположение жгло куда больше всех прочих. Предположение, что его, за свои века настолько привыкшего к естественному пути утоления жажды, к тому, чтобы пить кровь непосредственно из жертвы, мог бы теперь совсем не удовлетворять подобный, «порционный» режим. Неужели и вправду, если так, ему придется?.. у неё?.. Аннабель передернуло, стоило всё-таки невольно представить, как он пил бы её кровь. Непосредственно. Без всяких чаш и графинов. Чтобы отвлечься от этих ужасных мыслей и образов, мечущихся перед глазами, она с большим трудом заставила себя сесть за стол и взяться за перо, к которому она не прикасалась уже несколько суток. Всё же в некотором роде это было правильным решением — отправиться сюда. Так хотя бы удавалось отвлечься. Не прислушиваться к каждому его шагу в гостиной, к ударам его сердца, в кои-то веки не казавшегося идеально ровным и безучастным. В какой-то момент, когда она набирала на перо чернила, она и вовсе услышала, как он тихо, почти шепотом, с едва различимой хрипотцой, выругался на незнакомом языке — совсем не похоже на того Демиана, что она уже успела совсем немного узнать. Где та беспечность и наплевательство по отношению к совершенно всему на свете… Аннабель писала и писала, описывала каждое событие последних дней в деталях. Всё то, что привело её к этому. К тому, чтобы трусливо сидеть в кабинете и страшиться каждого шороха, который мог бы обозначать его приближение. Кто бы подумал, что спустя столько месяцев её беспочвенного страха Демиан поистине окажется для неё угрозой, которую стоило бы сторониться… Но он же не причинит ей вреда? Как бы нелепо то ни звучало. Столько возможностей у него уже было, и ещё ни разу… он ведь в этом, кажется, совсем не заинтересован. Когда его шаги всё же зазвучали в коридоре, уже нечего было писать. Аннабель только перечитывала только что написанное. И совсем застыла, когда отворилась дверь. Дверной проем она могла видеть лишь боковым зрением, и то — слегка повернув голову. Но всё же она видела. Эту почти-беспечность. Почти-наплевательство. В том, как он расслабленно, как прежде, прислонился к дверному косяку, держа руки в карманах брюк. В том, как озвучил худшее из её опасений. — Боюсь, порционно кровь меня больше не насыщает.