Чернилами и Кровью

У меня чувство, будто я пала ещё ниже, и этой бездне всё не видно конца.

___________________

Тишина повисла неприятная, давящая — чугуном, притом добела каленым. Припекающим голову по периметру черепной коробки, в которой бегали теперь роем мысли. Страхи, опасения, нежелание — признавать: — Это же не значит, что?.. — надтреснуто начала она, не представляя, как закончить, сидела неподвижно, даже взгляд оледенело застыл, только внутри продолжал буйствовать рокот чувств. Демиан отвел свои привычно бесстрастные, ничего не отражающие глаза к стеллажам, продолжая тянуть эту зловещую тишину. — К сожалению, значит именно это. К сожалению? Если бы он сожалел, нашел бы любой другой выход из ситуации, что угодно было бы лучше, чем… господи. Боже. Господи-Боже. Аннабель даже думать о том не желала. Когда Демиан ступил в кабинет, Аннабель тотчас же вскочила из-за стола, и это походило на тот же инстинкт, когда одергиваешь руку, коснувшись огня, только на сей раз она подалась в сторону всем телом — столь стремительно, что опрокинулся бы стул, будь она по-человечески неуклюжей. У неё же заняло всего крупицу времени подняться и, никак стул не задев, оказаться уже в середине кабинета, выдерживая внушительную дистанцию. Всё тело её выпрямилось, нервы накалились почти докрасна и мышцы зацементировались ожиданием, будто бы готовящиеся к защите, хотя надеждой действительно защититься от него Аннабель нисколько не обманывалась. Если Демиан пожелает, ему ничего не стоит взять всё, что ему угодно. Ей с ним не тягаться, каким бы сильным и быстрым ни было её новое нечеловеческое тело. Её встревоженный взгляд всё бегал опасливо по его лицу. Внешние симптомы жажды у него уже спали, кожа бледна, но как во время танца, а не после. Никаких больше темных вен и страшных глаз. Кажется, действительно взял себя в руки, насколько то возможно, но Аннабель могла в красках представить, как полыхает у него сейчас в горле и какое всё вокруг для него болезненное резкое. Пока он не сомкнет клыки на её шее. И вот — он делает ещё один шаг. — Не трогай меня, — получилось удивительно холодно, твердо, притом, что Аннабель из последних сил сдерживала дрожь, норовившую разорвать оболочку отчужденности и сотрясти всё её нечеловеческое тело при одном лишь виде того, как он к ней приближается. Пусть совершенно расслабленно, пусть неспешно и ничуть ни резко, пусть не выглядит угрожающе… Для неё — угроза хуже любой возможной. И бьет в голове набатом тревога. Требование бежать или прятаться. Подальше от него, как бы мягко ни звучал его успокаивающий голос: — Аннабель… — Я могу вновь наполнить графин, — появившаяся вдруг паника в её голосе была жалкой, но Аннабель не могла. Не желала. Даже думать о том, чтобы он… Покачала головой, всё так же ни на миг не отводя от него испуганного взгляда, не моргая, только бы не выпустить его из поля зрения. — Сколь угодно. Наполнять ежедневно… — Дело не в регулярности. Это не поможет. — Но ты даже не попробовал! Это уже походило на неприкрытое отчаяние, на откровенную мольбу, и глаза всё норовили заслезиться, но её в этот миг нисколько не трогала собственная ничтожность. Демиан шумно вздохнул, будто восполняя титанические запасы терпения. Удивительно спокойно: — Ты наполняла графин четыре дня назад. Ощущение же у меня, будто я не пил кровь месяцами. Дело не в регулярности, — повторил он, вновь делая медленный шаг, и Аннабель ещё больше отступила назад. — Последние два месяца целый графин мог ощущаться разве что незначительной каплей крови. Рано или поздно это бы произошло. Я слишком привык к тому, чтобы пить реже, но больше. Частые, но малые порции мне уже не помогают. — Я могу наполнить графинов… пять. Подряд… если это поможет… — Как ты себе это представляешь? Ты потеряешь сознание на третьем. А дальше мне у твоего бессознательного тела кровь в графин добирать? Аннабель отвела всё же глаза, прикусила до боли губу. От её надменности не осталось ни следа, вернулась разом к прежней себе, к обычной испуганной девочке, желающей сделаться ещё меньше, исчезнуть, деться куда-нибудь, куда угодно, подальше отсюда. И аргументов больше никаких. Были ли вовсе? Этот бессвязный лепет… Все её тщетные попытки воззвать к его сострадательности аргументами и счесть-то нельзя. Но она продолжала, унижаться: — Я не хочу… Демиан, пожалуйста, я не хочу. — Это не больнее, чем резать запястье. И тем более не больнее, чем пронзать себе сердце. Говорил с нею, как с дитем, боящимся укола. — Меня не боль заботит. Демиану потребовалась секунда, чтобы понять, о чем речь. Чуть прищуриться, вглядеться в её лицо. Усмехнуться пренебрежительно. — Да брось, Аннабель, сам факт того, что мы пьем кровь друг друга, довольно-таки интимен. Способ не играет особой роли. Если он констатацией этого факта был намерен разрядить атмосферу, вышло отвратительнейшим образом. Потому что ей уже взвыть оттого хотелось — она и без того с трудом осознавала, что они действительно питаются кровью друг друга, питаются друг другом, выживают исключительно благодаря этому, теперь ещё и слышать вновь из его уст… теперь ещё и в стократно усугубившемся положении… Взгляд её бездумно метнулся к двери. И следом за взглядом — она сама. Даже размыслить не успела. Попыталась со своей мистической скоростью обогнуть Демиана вдоль стеллажей. Глупо, отчаянно, наивно и безрассудно. Прямо у дверей в стену предсказуемо врезалась его рука, преграждая путь. Его внезапная к ней близость ошпарила новой порцией ужаса, но на этот раз Аннабель не подалась назад, хотя ещё могла бы — вполне могла бы отстраниться, вернуть меж ними дистанцию, он ведь даже не прислонился второй рукой к стене, чтобы заключить её в ловушку, хотя мог в любой момент. Аннабель ведь и так в ловушке. Ей некуда идти, некуда бежать. Даже если бы она всё же сумела покинуть комнату — неужели думала, что может где-то здесь спрятаться? Сбежать? Некуда. Никак. Заперта с ним. — Демиан… пожалуйста… Голос тихий, унизительно молящий. Что бы он ни говорил про «пожалуйста», только это слово и пульсировало в уме, щипало на языке, единственное её спасение, даже пусть понимала — не спасёт. Ничего, никакие просьбы. Какая же глупая, попросту невозможно глупая… молить его. Похитителя. Многолетнее чудовище. На него Аннабель не смотрела, не поднимала глаз, чувствовала его близость всеми другими обостренными органами чувств — запах его парфюма, биение его сердца, дыхание, едва-едва ощутимо касающееся прядей её волос. И исходящая от него угроза, впивающаяся ей шипами под кожу. Ещё немного, и её рассудок затрещит, как груда сухих веток. — Анна. — Имя, лишенное в согласных любой мягкости. — Ты должна была понимать, на одних только графинах все эти десятилетия… — Его рука коснулась её аккуратно лежащих прядей, бережно убирая с плеча, и Аннабель дрогнула, распахнула шире глаза, отпрянула, вжавшись спиной в стену. Демиан тотчас же замер, не трогал её больше. Не продолжил фразу. Поджал губы, размышляя. — Послушай… — смотрел ей прямо в глаза, а она умирала. Вновь и вновь. Распадалась, собирала себя по крупицам и умирала заново. Не желала — быть к нему так близко, смотреть в эти хладнокровные глаза, слушать этот искусственно утешающий голос: — Если я сам возьму столько, сколько мне нужно, я смогу не тревожить тебя с этим ещё несколько месяцев. Никаких чаш, никаких графинов. В следующий раз — только осенью. Аннабель умоляла саму себя успокоиться. Умоляла и решительно не понимала, на чьей стороне был её истошно твердящий что-то там внутренний голос — была ли здесь вовсе верная сторона, была ли где-либо хотя бы щепотка здравомыслия… Сколько бы она ни просила Демиана, её просьбы бессмысленны, потому что выхода иного нет. Только если открыть проклятую металлическую дверь, отпустить свою пленницу и пойти напиться человеческой крови, но её едва не пробрало на смех, стоило представить подобный исход всего этого похищения. А если не отпускать? Не мог ли он действительно хотя бы на час выбраться наружу, утолить жажду привычным ему методом и вернуться вниз? Вряд ли охотник, или от кого он прячется, как-либо об этом узнает… Но это ведь значило бы новое убийство. Новую жертву, новое обескровленное тело. Новую боль невинного человека. Люди не обладают способностями к моментальному восстановлению. А Аннабель… С физической точки зрения с ней ведь ничего не станется. Рана заживет, кровь восполнится. Как он и сказал — как резать руку, как пронзить сердце. А с душевной? Сколько ещё должна страдать её душа от взаимодействий с чудовищем, категорически противоречащих её убеждениям, вере и воспитанию? Это ведь весомее… Весомее танца или безобидного плетения прически, а ей даже они дались с непомерным трудом. Но наихудшее — сколько бы она сейчас ни терзалась этими размышлениями, выбора в любом случае никакого. Демиан и без того возьмет, что ему нужно, насильно. Её «нет» его не остановит, ведь речь идёт о его выживании. А озвучить предложение с тем, чтобы он отправился наверх… эгоистично обрекать ещё одну жизнь на погибель?.. По её вине, по её нежеланию губить свою душу погубить взамен другого человека? Аннабель прикрыла глаза, чувствуя, как ломается, бьется и рвется по швам, и в горле жуткий ком, не дающий даже вздохнуть. Плакать, хочется плакать, пуститься в рыдания, продолжать всевозможно отнекиваться, только бы не дать ему к ней прикоснуться или хотя бы оттянуть этот ненавистный миг. Но каков смысл… Сердце в груди колотилось лихорадочно, наверняка отдаваясь пьянящим пульсом в его уме, пробуждая в нём ещё большую жажду, распаляя ещё большую боль и желание вспороть ей как можно скорее артерию. Придется. Нужно. Переламывая себя уже в сотый раз… Аннабель нерешительно наклонила голову в сторону. Открывая для него шею. Ей никогда этого не замолить. Никак, никакими молитвами, сколько бы времени она ни провела на коленях впоследствии. Демиан сперва выждал несколько мучительно долгих секунд, как будто был намерен убедиться в её согласии — согласием это называлось лишь с огромнейшей натяжкой, — и медленно склонился к её шее. Лучше бы он убил её. Давным-давно. Лучше умереть тысячекратно, чем чувствовать его дыхание на настолько чувствительном месте её без того неестественно чувствительного ко всему тела. Уже в этот миг её едва не передернуло, кожу усыпали мурашки, и затянутые тетивой нервы возжелали отпустить себя в попытке отдернуться от него, но некуда: стена за спиной, перед ней — он. Так близко, господи, так близко… Хуже. Когда он прекратил изощренно мучить её промедлением и неизвестностью — стало хуже, разом. Вслед за дыханием — губы, коснулись кожи. Бездумный протест налил свинцом ей вены, но не успело её тело как-либо отреагировать, когда бритвенно-острые клыки уже прорезали кожу. За её испуганным вздохом от пронзившей шею боли последовало нечто бессознательное, какой-то глупый инстинкт — взметнулась в тот же миг рука, только бы попытаться… хоть что-то, как-то оттолкнуть, избавиться от источника боли, но Демиан тотчас же перехватил её запястье. Не позволяя. Даже не отрываясь от неё. Глоток за глотком. Её кровь смывала пламя его жажды. Аннабель понимала, что уже поздно, бежать некуда, но всё равно как будто невольно пыталась отстраниться, больно вжималась в стену протестующими от такого натиска лопатками, пока куда большая боль всё разгоралась в месте соприкосновения с его зубами, так пугающе легко распоровшими ей кожу. Одолевала не только в месте раны, но и всю шею, и линию плеч — боль расползалась стремительно, захватывала всё больше областей. Во рту почти сразу стало кошмарно сухо. Губы иссыхали, тоже, требовали воды или чего-либо иного и наверняка белели всё больше с каждой секундой, но узнать она бы не смогла, только представлять, думать и думать о чем-то бессвязном и мечущемся, пока безбожно терзается её тело. Порой Демиан на миг отстранялся, и каждый раз в голове успевала прорасти наивная мысль, что пытка закончена, пока по её коже бежали теплые дорожки крови из открытой, не успевающей затянуться раны, но затем все надежды раз за разом сыпались, когда чужие губы вновь накрывали источник утоления жажды. Походило на самый извращенный из возможных поцелуй в шею. Под закрытыми веками уже собирались слезы от мысли, как выглядит эта сцена со стороны. Припавший к её шее мужчина, прижимающий её к стене практически всем телом, и она — не сопротивляющаяся, уже никак, совершенно, целиком отдавшаяся физической и душевной муке. Дышать трудно, и Аннабель бросила попытки — ни вдоха больше. Не впускала в легкие ни резкий запах собственной крови, ни чужой запах могильного холода. Грудная клетка, в которой все прежние чувства теперь закипали до болезненного предела и не могли найти никакого выхода, окаменела, замерла, только сердце в ней было по-прежнему подвижным, яростно-перепуганным — колотило о кости, колотило, и пульс её был таким громким, что она опасалась вскоре лишиться слуха от этой оглушительной дроби бьющегося в отчаянии органа. Удивительно, как в таком круговороте чувств она всё ещё могла так отчетливо ощущать чужие губы на своей шее. Удивительно, как держалась на ногах, норовивших подогнуться, переломиться под тяжестью мыслей. Конечности слабели, несильный зуд зарождался где-то в пальцах и всё разрастался, полз по рукам и ногам, не болезненный, но всё равно мучительный оттого, что облегчить его никак, он там, под кожей, в сосудах, не достать. Её посетила размазанная мысль, что это чувство, должно быть, из-за мгновенного восполнения утрачиваемой крови, но узнать наверняка ей никак, и разум уже одолевало головокружение, жестоко сменившее собой прежнюю простую слабость. Ослабевшие пальцы кое-как вцепились в его плечо, когда колени всё же подогнула разливающаяся перед глазами темнота, но его рука не позволила сползти слабеющему телу вниз по стене, подхватила её за талию, удерживая — и теперь уже Аннабель была целиком в его руках. Пока её у него не отняла тьма, окончательно потопившая её в беспроглядной черноте. *** Мягчайшая постель под ней казалась неудобной. Тело ломит, ноет, никакого желания двигаться вовсе — Аннабель и не пыталась. Понемногу, по шажку пробиралась через это состояние беспамятства, выбиралась из бессознательности обратно в комнату, в ненавистный подвал. Прислушивалась к жалобам своего тела — к той разбитости, что бывала у неё в период её запойных месяцев, к стягивающему ощущению подсохшей крови на шее. Прислушивалась к биению чужого сердца в тех же четырех стенах, что и она. Тут же рассыпалась под ребрами тревога, целыми горстями, заполонила до краев дрогнувшее сердце. Рациональная часть понимала, что бояться уже нечего, пренеприятнейшее позади, но именно эти воспоминания, ещё свежие, горчащие, вызывали эмоции, крайне мешающие её желанию никак не шевелиться. Распахнуть бы глаза, чтобы он был в зоне её видимости, спрятаться куда угодно, только бы подальше от него… Но глаза Аннабель не открывала — как будто не желала выказывать, что уже очнулась. Хотела понять, что он хочет сделать, почему он вовсе здесь, в её спальне. А это определенно была именно её спальня: можно понять по местоположению потрескивающих зажженными фитилями свечей. Не выдавать себя оказалось труднее, когда постель на самом её краю чуть промялась под чужим весом. Боже. Боже, что ему снова нужно… Больших трудов стоило не дернуться, почувствовав прикосновение к шее. Но это было не прикосновение его рук и уж тем более не прикосновение клыков. Потребовалась секунда, чтобы определить. Это ткань. Всего лишь слегка влажная ткань. Он… вытирал ей засохшую кровь. Можно ли назвать это заботой, притом, что кровь эту утирать приходится после того, как он же вспорол ей артерию клыками?.. — Играть в спящую вовсе не обязательно, — заявил он насмешливо, но, как ей показалось, эта привычная колкая веселость в его голосе прозвучала не вполне искренней. Натянутой. Демиан аккуратно стирал с её шеи следы своего преступления, надавливая лишь совсем немного, как будто опасался, что мог бы простым прикосновением снова причинить ей вред. Аннабель всё же открыла глаза, неестественно медленно и неохотно. Разглядев в них вопрос, он объяснил: — Твое сердце тебя выдает. Проклятое сердце, как она от него устала… даже клинок той осенью не помог, чтобы его навеки заткнуть, оно всё продолжает отягощать ей и без того тяжкое существование. Что ей осталось? Вырвать его, может? Смогла бы она вырвать собственное сердце? Физически… должно быть, нет. Руку никак не извернуть, чтобы попытаться. Мучителю своему Аннабель ничего не ответила, попросту не было уже сил говорить. Не из-за своего скверного самочувствия, а из-за опустошения, не оставившего в ней ни крупицы духа на эмоции, разговоры, взаимодействия, любые движения. Казалась сама себе статуей, но положенной горизонтально, сокрушенной и ничтожной. Пышная юбка её вечернего черного платья разметалась по покрывалу, руки по-прежнему в траурных кружевных перчатках: одна разместилась поверх корсета, другая обессиленно лежала рядом на подушке. Усталым взглядом Аннабель всё следила за тем, как чужая бледная — но не столь сильно, как было совсем недавно — рука аккуратно водит тканью по её шее. От влажной ткани ниже по линии шеи потекла капля, отчего пробежали по коже мурашки, но Аннабель и теперь не шевелилась. Как будто вместе с кровью он испил все её чувства до последней капли, высушил до дна. Тупая боль несильным нажимом всё так же мучила виски, ломота в теле не только не пропадала, казалось — нарастала. Сколько крови она потеряла?.. Другой вопрос — сколько крови он выпил? Порой Аннабель забывала о том, что её кровь оказывает на него такой же эффект, что и его на неё. Не то чтобы она помнила многое в этих пяти месяцах… а в далекий первый, осознанный раз, она и вовсе ушла от него в комнату, не желая видеть, как он потягивает её кровь, но всё же никак она не могла представить Демиана опьяневшим. Выпил он на этот раз однозначно больше одного графина, но и сейчас охмелевшим не казался. Разве что… да, быть может, слегка взгляд. Изменился. Зрачки расширены чуть больше обычного, делая глаза ещё темнее, глубже. И какой-то призрачный в них отблеск… Едва-едва уловимый, и не будь её зрение столь острым, будь оно человеческим, Аннабель бы и не различила, ведь в остальном это был всё тот же Демиан. Если не считать дальнейших его слов. — Я не желал, чтобы ты теряла сознание, — признался он, негромко, и оттого в голосе мелькнула хрипотца. — Прости меня, я попросту несколько… — он помедлил, подбирая нужное слово, — увлекся. Внезапное и никак не вяжущееся с ним извинение обескуражило не так сильно, как необходимость что-либо на это ответить. Что на такое отвечать? Ничего страшного? Извинения приняты? Все в порядке? Я не держу на тебя зла? Или, быть может, куда лучше было бы заученное по этикету «не нужно, это не стоит твоего беспокойства»? Всегда — гадкое обесценивание. Особенно — в нынешних реалиях, где дико, что это «прости» вовсе прозвучало. Аннабель рассудила пойти по кардинально иной тропе. — Кажется, ты задолжал мне историю. Её голос тихий и тоже немного хрипловатый — в горле по-прежнему та щебнистая сухость, с момента её погружения в абсолютную трезвость Аннабель так и не выпила ни глотка; теперь же накладывалось и общее недомогание после утери крови. Не исключено, что не будь она столь обессилена, не осмелилась бы так прямо перейти к самой сути. В конце концов, она станцевала целый танец, даже не представляя, как осторожно подойти к нужной, щепетильной теме. Но сейчас… — Это правда, — согласился он со слегка приподнятым уголком губ, как будто ему понравилась подобная её черствая прямолинейность. Но ей показалось, что отдавал этот ответ вполне очевидным нежеланием, какой-то призрачной усталостью, если не сказать легкой печалью. Его рука всё ещё была у её шеи — засохшей крови на коже осталось много, это она видела по тому, как пропиталась уже насквозь тряпка, которую он изредка опускал в сосуд с водой, стоящий на тумбочке рядом, — но Аннабель это не волновало ничуть. Сейчас, когда она казалась себе столь опустошенной, она не видела причин, почему не позволить похитителю поухаживать за ней. — С чего бы начать… — вздохнул он, на секунду отводя взгляд — кажется, действительно вспоминал. Ему потребовалось несколько долгих секунд тишины, чтобы, должно быть, перебрать в голове необходимые воспоминания, оживить минувшее, сложить фабулу в правильном порядке. Аннабель не торопила. Признаться, она вовсе всё ещё не могла в полной мере осознать, что он действительно поделится с нею столь личным — приоткроет дверь в свое прошлое… Прошлое её мучителя, создания, с которым она провела наедине в запертом подвале уже семь месяцев, зная о нем разве что его имя. Только бы не солгал. Это всё, о чем она, уставшая от его игр, в тот миг молила. Только бы не устроил очередное представление, не натянул очередную маску, не оставил её вновь ни с чем — разбитую, разгромленную его сокрытой под слоями учтивости жестокостью. Наконец, Демиан приступил к рассказу: — Представь Италию несколькими веками ранее. Тесные, раскаленные солнцем улицы с каменными и кирпичными домами… где-то там Алигьери корпит над своими литературными детищами… — Аннабель слегка нахмурила брови. Алигьери — «несколькими веками ранее»? Пятью веками, он хотел сказать? — Учитывая довольно-таки долгий срок моего существования, те годы можно считать едва ли не самым-самым началом моей новой жизни. Аннабель всеми силами гнала мысли о том, сколько же ему по итогу лет, если на момент жизни итальянского поэта Демиан уже был нечеловеком. Лучше бы вовсе как можно скорее разогнать любые размышления. Только бы не упустить ни слова из вьющейся слово за словом истории, которую он только начал, намечал только общую картину широкими небрежными мазками, но уже ею привычно зачаровывал, увлекал куда-то в дебри образов, где нагретые за день дороги и стены домов дышали жаром, отдавая накопленное тепло, где высились блестящие на солнце купола католических базилик… Аннабель устроилась несколько удобнее, перевернулась набок, как будто ей рассказывали сказку перед сном. Отличие лишь в том, что эта история, начинающаяся столь безмятежно, по итогу обязательно её потрясет, заполонит до краев чернейшей смолой ужаса. В этом сомневаться не приходилось. — Уже тогда я много странствовал и уже тогда понемногу собирал свою литературную коллекцию, — продолжал Демиан. — Чтобы найти Данте, пришлось изрядно постараться — именно в период моих поисков его угораздило быть изгнанным из Флоренции. Но поиски, несомненно, того стоили: искал я его исключительно как поэта, был заинтересован только в его сонетах, но нашел вещь куда более занимательную — в нашу встречу он как раз дописывал Комедию, о существовании которой я на тот момент даже не подозревал. — Демиан на секунду отвлекся от своего рассказа, промыл тряпку, чтобы затем вновь бережно коснуться её уже почти чистой шеи, продолжая: — Но это, безусловно, скорее лирическое отступление, уж точно не мои литературные похождения тебя сейчас интересуют, — улыбнулся он как-то несколько насмешливо-снисходительно, и Аннабель отвела глаза, будто устыдившись. Своего интереса, своей вовлеченности, с которой она ловила каждое его слово, ожидая, когда на воображаемых страницах этой истории появится уже знакомое имя. — Говорю об этом лишь чтобы подвести к тому, как я оказался в Равенне, куда меня привели те утомительные поиски. Итак… — со вздохом подвел он историю с завязки к основному действию, притом как будто совершенно скучающе, не слишком-то заинтересованно перечислял события: — После встречи с Данте я остался на какое-то время в городе. Повстречал там девушку, актрису местного театра. Я предупреждал тебя, что история эта весьма личная, поэтому, надеюсь, подобные подробности тебя не смутят — в эту девушку я влюбился. — Аннабель старалась никак не выказывать эмоций, но Демиан, должно быть, запросто читал их по глазам — и предсказуемо последовала его усмешка. — Не полагаешь же ты, что у меня с рождения сухофрукт вместо сердца? Учитывая, что тогда я, в сравнении со мной нынешним, был всё равно что юнцом, влюбленность — то яркое чувство, что наверняка известно тебе по книжкам, — мне была, конечно, не чужда. Аннабель искривила линию губ, прекрасно распознавая, что последняя фраза — простая колкость в её сторону. Якобы сама она подобного чувства ещё не испытывала, сколько бы ни обманывалась мыслями о помолвке с Расселом, только книжки… Думать ей сейчас стоило не об этом. Не о себе — о Демиане. О юном, влюбленном Демиане. Размытые попытки представить его влюбленным ни к чему не приводили. Его манера общения и без того была свободной, раскрепощенной, казалось, некоторый флирт, чаще раздражающий, читался даже там, где читаться не должен. А если бы у него были ещё и чувства… Тут же ужалила иная мысль. Что, если это не манера общения? Не могли ли у него быть чувства… сейчас? Не могло ли это быть причиной… Размышления в её голове были неоформленными, вязкими, Аннабель сама ещё в полной мере не успела в них вникнуть, когда Демиан, увидев её задумчивость, все эти домыслы бескомпромиссно отмел: — Твое похищение никак с той давней историей не связано. Если хочешь знать, на Далию ты совсем не похожа. — Наконец, он закончил с её шеей, оставил тряпку в сосуде, полном уже мутноватой от крови воды. Взглянул на Аннабель, слегка наклонил голову набок, будто и сам теперь размышляя о чем-то. В его глазах — всё тот же легкий отблеск опьянения, хотя речь была удивительно связной, сконструированной безукоризненно. Только когда он заговорил далее, Аннабель осознала, что в этот недолгий миг он, похоже, сравнивал… — Далия была зеленоглазой и русоволосой, — коснулся пряди её темных волос, осторожно убирая от лица, и Аннабель, на удивление, даже не вздрогнула — слишком часто он её касался за последние сутки. — Прямолинейной и ничуть не застенчивой. Если ты всегда больше в своих мыслях, она — в настоящем, всегда в нынешнем моменте. Всегда позволяла себе делать, что вздумается, позволяла всем словам срываться с языка, стоило ей только мельком о них подумать, и её никогда это не смущало. Её ничто никогда не смущало, стоит сказать. Последние слова прозвучали несколько отрешенно и сопроводились недолгим уходом во всё ту же задумчивость — не настолько глубокую, чтобы он совсем потерялся в образах прошлого, но достаточно, чтобы его глаза на миг слегка остекленели, отстранились, давая ей секунду на то, чтобы задуматься самой. Всё это ощущалось столь неестественно. Неправильно. То, как он рассказывал… будто они были старыми добрыми друзьями, с которыми можно поделиться очередной припрятанной историей — одной больше, одной меньше. Не было ощущения, будто они незнакомцы. Похититель и похищенная. Ещё недавно не надеявшаяся даже на горстку информации о нём, теперь впитывала целый её поток и принимала почти как само собой разумеющееся, ведь таковой была атмосфера. Странно спокойной, не натянутой, располагающей к подобным откровениям — не исключено, что влиял опьяняющий эффект выпитой им недавно крови… Иссякла секунда задумчивости, неохотно полилась история далее: — Далия была совершенно безрассудной и с этим безрассудством сочетала в себе поразительную живость ума, — дополнил он её образ. — Ей не потребовалось много времени, чтобы самой разгадать, что я есть на самом деле. С другой стороны, учитывая, что по очевидным причинам встречаться с нею я мог лишь после заката… картина, конечно, складывалась вполне себе очевидная. И всё же загвоздка в том, что люди редко когда соглашаются посмотреть пугающей правде в глаза и признать её, даже если она очевидна. Далия признала довольно скоро, и её это от меня нисколько не отвратило. По правде, я и не был тогда тем абсолютным монстром, которым видишь меня ты теперь. Во всяком случае, не хотел им быть. — От этой фразы, сказанной серьезно, не язвительно, как порой звучало из его уст слово «монстр», сталось не по себе, неуютно и чуждо — отчасти и оттого, что в этот миг он заглянул ей в глаза. Но затем отвел. Повел плечами: — Да, безусловно, уже тогда я питался людьми, это неотъемлемая часть нашего существования, и также я многое натворил помимо этого. Однако нынешний свой цинизм я в себе взрастил уже по прошествии последующих веков. Ещё одна невыполнимая задача помимо представления его влюбленным — представить его нециничным. Демиан сказал, что тогда он был по характеру всё равно что юношей, но как… как это могло быть? Как выглядеть? В чем проявляться? Ведь даже сейчас, когда он был расслаблен, едва заметно охмелен, целиком открыт с нею — Аннабель видела в его острых чертах призрачно залегшие тени жестокости, пугающей угрозы, даже властности, бездушия. Невыводимые, въевшиеся намертво. Не вселяющие ей ужас лишь потому что жутчайшим образом она уже успела с этим свыкнуться, практически полностью, это стало частью её безумного существования. Как же он мог быть без них, как без этой вшитой в кожу черствости, вечно контрастирующей с его продуманными, располагающими к себе действиями? На свою фантазию Аннабель не сетовала, но картинка его прошлого оттого вырисовывалась в голове мутная, до ужаса блеклая. Демиан несколько помедлил, прежде чем перейти к следующей главе истории, что давалась ему будто бы нелегко, невзирая на то, как спокойно он рассказывал — словно действительно всего лишь озвучивал очередную легенду, никак с ним не связанную, пересказывал то, что было написано чужим пером и ничего общего с ним не имело. — Далия была весьма юной, но, когда я встретил её, она уже овдовела. За полгода до моего появления в Равенне у неё скончался муж — скажу откровенно, жалкая, банальная смерть… убили на улице, в закоулке, при попытке обокрасть. Виновника так и не наказали, попросту не было для того доказательств. Затем я, узнавший всю эту историю, безусловно, убийцу запросто отыскал и свершил своего рода самосуд, чтобы хотя бы так Далию утешить, но пользы это особой не принесло — слишком долго она уже была истерзана этим горем и целиком прийти в себя, даже когда уже ответила мне взаимными чувствами, не могла. Наиболее печальное в этом было скорее то, что погибший муж оставил Далии не только скорбь. От него у неё остался ребенок — девочка. Виолетта. Сердце екнуло, когда Аннабель осознала, что подходит черед той части истории, из-за которой всё и затевалось. — Впоследствии я немало думал, было ли благом мое появление в жизни этой разбитой скорбью семьи, — продолжал Демиан, никак её интерес, далекий от всякой морали, не прокомментировав. — Вдовам всегда приходилось и приходится тяжело, ведь семью кормит мужчина, а у Далии ещё и полугодовалый ребенок… Сомневаюсь, что без меня они бы дожили хотя бы до весны — вероятно, погибли бы обе от голода. Но, полагаю, это можно было бы счесть вполне милосердной погибелью, если сравнить с тем, как всё по итогу обернулось из-за меня. Аннабель запретила себе. Запретила додумывать прежде, чем прозвучит правда — ведь воображение уже оживленно заработало, мешая все образы в густом тягучем дёгте, в бессознательном желании повесить на Демиана всю вину, ведь таковым он и выглядел. Виноватым. Лучше было не думать вовсе. Только слушать. И Аннабель слушала, внимательно, не шевелилась и даже не дышала, не моргала… не сводила с него слегка уставших глаз, вслушивалась в каждое слово: — Я не сомневался в чувствах Далии ко мне, всё было весьма прозрачно, но также нельзя было не заметить, как сильно она по-прежнему любила погибшего мужа. Сперва я считал это просто затянувшейся скорбью, которую она вдобавок большую часть времени умело маскировала, но чем дальше это заходило, тем больше я стал подозревать, что дело не только в этом. У неё несколько… помутился рассудок. Насильственная смерть мужа слишком её потрясла, оставила след куда больший, чем могло казаться вначале. Вполне возможно, что это усугублялось и моей сутью — что бы она ни говорила, трудно в полной мере принять в своей жизни мертвое существо, убивающее людей для пропитания. — На секунду он прервал свою речь, на последних словах окрасившуюся в неяркую насмешку. Слегка нахмурился, как будто был не здесь, был там, в Италии дантевских времен, и взгляд совсем такой же — отстраненный, далекий. — Я порой задумывался о том, чтобы покинуть её… О том, что без меня её душевному равновесию стало бы лучше — я мог бы оставить ей достаточно средств для существования и исчезнуть бесследно, не отравляя больше никак её жизнь. — Демиан качнул головой, как будто уже по прошествии столетий вновь отвергая ту давнюю нежеланную затею. — Для подобного поступка я был, конечно, слишком эгоистичен. Ведь всё же чувства к ней были сильны, не только к ней — к маленькой Летте тоже. Воспитание оставшегося без отца ребенка легло по большей части на мои плечи, если учесть, что всё чаще Далия становилась не в состоянии ухаживать за младенцем. У неё случались затяжные периоды депрессии, которые сменялись жуткими моментами исступления — истерия во всей её красе. Всё хуже с каждым месяцем, неделей, днем. На третьем году я не выдержал. Рассудил, что это могло бы помочь, ведь физическим ранам, даже несовместимым с жизнью, помогает… Демиан не закончил свою мысль, вероятно, рассудив, что и без того очевидно, что именно он сделал, притом ему самому же это претило, если брать во внимание то, как мелькнули на его скулах желваки, когда он сжал челюсть, будто специально не давая себе озвучить горчащую правду. Аннабель не была уверена, стоит ли ей… но всё же робко уточнила, пусть и без вопросительной интонации: — Ты обратил её. Демиан моргнул, будто разом выбравшись из охватившего его плена прошлого в реальность. Будто только теперь вспомнив, что рассказывает это всё ей. Посмотрел на неё, и ей показалось, что внутренности проминаются от железного груза этого взгляда. Кивнул, подтверждая. — Ей это не помогло. Пожалуй, только усугубило. Потому что моменты припадков сопровождались теперь не только разбитой посудой и перевернутой гостиной нашего дома, но и трупами — где и когда угодно. Контролировать жажду ей давалось с трудом, а стихийные эмоции только подстегивали творить зверства, которые она даже не в полной мере понимала, настолько была потеряна в ловушке своего разума. Всё чаще звала в бреду бывшего мужа, порой видела во мне его. К дочери, по понятным причинам, я старался её не пускать. Выбираться из дома, чтобы восполнить кровью силы, мне приходилось теперь гораздо реже — думаю, в тот период у меня и зародилась привычка насыщаться реже, но больше. И всё же совсем без крови я, очевидно, не мог, поэтому в те ночи, когда мне нужно было выбраться на охоту, Летте я нанимал сиделок, притом оставлял их так, чтобы в мое отсутствие к ним никак не смогла бы приблизиться Далия, их местоположение я тщательно от неё скрывал. — Он прикрыл на секунду глаза, утомленно вздохнул. — Я понимаю, как всё это звучит… в конце концов, какое право я имел разлучать мать с ребенком? Но Далия, в моменты здравомыслия, понимала, что это благоразумно, признавала и благодарила меня за заботу о Виолетте. К тому же, Далия всё же её видела, притом часто, но взаимодействовала с ней всегда под моим контролем, ведь в любой момент Далию могла бы охватить жажда, которую она не сумела бы сдержать. Рассказывал Демиан это на краю постели практически неподвижно, как вылитая из воска статуя, только лицо его было живым, и порой, — рука, если он жестикулировал, но и это теперь было явлением редким, в отличие от того давнего дня, когда он рассказывал ей о нюансах всего демонического. Как будто чем глубже он окунался в рассказываемое, чем важнее ему были произносимые им слова, тем больше забывал о необходимости делать вид, что по-прежнему человечен. Окажись на её месте другой, не демон, тому определенно сталось бы дурно от неестественности подобной неподвижности — рассказчик не моргал, взгляд его не всегда соответствовал живости лица или руки, и грудь его не вздымалась от дыхания. Человеческий разум никак не сумел бы это истолковать. Но Аннабель, кажется, уже напротив — начинала забывать, каково говорить с обычным человеком. В какой-то момент Демиан снова ненадолго прервался, взглянул на Аннабель — куда более осознанно. Немыслимо лавировал где-то между прежней своей вечной игрой, желанием наблюдать её реакцию, и некоторым безразличием — не исключено, что напускным — к рассказываемому. Глядел на неё в этот миг с некоторым интересом. Как будто намереваясь считать вновь её эмоции, проверить их на правильность, и что-то, вероятно, всё же прочел, убедился в своем предположении, потому что едва заметно горько улыбнулся: — Не думай, что Далия была совсем безумна. Целые недели и месяцы она могла проводить в здравом уме, притом чем больше времени проходило, тем более спокойной Далия становилась. В какой-то момент я даже посчитал это прогрессом. Постепенной дорогой к душевному восстановлению. Порой я даже стал устраивать некоторого рода проверки… оставлял Далию с Леттой на пять минут, на десять. Держался в стороне, по-прежнему наблюдая, но давая всё больше свободы. В некотором смысле это можно было считать непростительной с моей стороны игрой с жизнью и смертью — я не мог знать, успею ли я остановить Далию, если её вновь охватит безумие, ведь счет шел бы на сотые доли секунд. Но всё же все те проверки проходили идеальным образом — за полтора года она ни разу не дала мне повод усомниться в её самоконтроле. Теперь уже Аннабель примерно предугадывала последующий ход событий. Пускай на нынешний момент истории всё было не так уж плохо… начитавшись книг, она давно уже вычленила простую формулу: если всё вполне безмятежно на середине книги — дальше быть беде. Масштабной, сокрушительной. Складывающей всё существование той необычной семьи — без того хлипкое и неустойчивое — в руины. — Когда настала вновь ночь, в которую мне нужно было уйти на охоту, Далия сказала мне, что справится с тем, чтобы пробыть с Леттой наедине дольше, пробыть все те несколько часов, что меня не будет, без посторонних лиц. Что она полностью себя контролирует и что просто обязана сделать этот наиболее значимый шаг к тому, чтобы целиком владеть собой. Разумеется, поначалу я был против. Категорически. Но если бы ты видела в тот момент её глаза… ты бы тоже поверила. — Как будто в подтверждение его словам в этот миг их взгляды пересеклись, и у Аннабель больно сжалось сердце. Глядя в эти сухие, холодные, ко всему безразличные глаза… как наяву проявились в воображении другие — те, которые он любил, как бы чуждо ей ни было об этом думать. Женские, алые, разбитые скорбью, безумием, болью от невозможности быть обычной матерью для своей дочери, горечью частой вынужденной разлуки с нею. Уверенные в том, что она справится. Должна, ведь как иначе?.. — Учитывая, как долго уже она пребывала в своем уме, какой прогресс демонстрировала… В моем присутствии она не выказывала ни крупицы желания причинить дочери вред, так что должно измениться без меня? Я хотел ей показать, что доверяю ей. «Зря», — прозвучала сумрачная мысль. Зря, зря, зря… Аннабель уже даже не хотелось слушать. Хотелось по-детски закрыть уши, потому что она уже сознавала, уже живо представляла, что грядет. И всё равно — слушала. Сама ведь и настаивала… — Я не могу знать точно, что произошло в мое отсутствие. Вразумительного ответа она мне так и не дала. Вспыхнула ли внезапно у Далии жажда, и она, не сдержавшись, но впоследствии осознав, что натворила, попыталась всё исправить… либо же, может, это и было её первоначальной целью — мне неведомо, что нашептали ей голоса в голове, если таковые были. Признаться, я по-прежнему теряюсь в нюансах её расстройства. Последние фразы звучали нарочито наплевательски, но в этот миг та приобретенная её способность расслаивать увиденное и услышанное на полутона вновь пришла в действие, подсказывая — злость. В его словах читалась простая злость. Превосходно скрываемая, но всё равно нашедшая в голосе выход из-за осечки в виде его легкого опьянения. Ледяная, уже покрывшаяся не пылью даже — инеем, затвердевшим давным-давно илом. — Так или иначе, когда я вернулся, Летта была бледна и неподвижна, подобно мертвецу. Первой моей мыслью было, конечно, что Далия её только убила, но затем я услышал всё то же детское бьющееся сердце. Аннабель не сразу осмелилась задать вопрос, боялась. Сбить его с мысли, спугнуть эту странным образом образовавшуюся атмосферу искренности… всё же осмелилась: — Разве обращение не длится неделями?.. Или днями… — Необязательно, — покачал он головой, благо, ничуть не переменившись в голосе, только ещё больше померкла та едва уловимая тень злости. — Если нисколько ему не сопротивляться, оно может пройти и за считанные часы, а если это вовсе маленький ребенок… полагаю, яду хватило получаса. Если днем Аннабель было дурно от одного только упоминания, что ребенок в шесть лет обратился в кровопьющее чудовищное существо, то теперь, зная, что это из-за родной матери… Аннабель прикрыла глаза, борясь с чувствами. Терпкими, кислотно въедливыми, затрагивающими чудом оставшиеся в целостности — ненадолго — нервы. Демиан же продолжал, как ни в чем не бывало: — В какой-то момент я, верно, подумал, что всё это было стратегией Далии — кто знает, может, она специально рассудила остаться на время без меня, чтобы претворить свой дикий план в жизнь. Но будь это так, будь это простым холодным расчетом, а не плодом её сумасшествия, не последовало бы то, что было дальше: осознав, что сотворила, Далия предсказуемо не пожелала жить дальше с грузом этой ответственности. Этого стоило ожидать. История Далии не могла завершиться как-либо иначе, иметь хоть сколько-нибудь светлый оттенок в финале. Но Аннабель почему-то всё равно не ожидала, сама не ведала, почему, вздохнула растерянно: — Но как… — Если ты интересуешься, чтобы разведать наконец о способе умереть, я тебя разочарую — ничего нового ты не узнаешь, — бросил он, поднявшись с постели на ноги. Его фраза была насмешливой, несколько злой, тон неизбежно вернулся к прежнему, либо хуже… Дикая атмосфера доверительности будто раскололась внезапно, и Аннабель ощутила себя ещё более неуютно. Демиан достал из кармана портсигар, выудил оттуда одну сигарету, прикурил прямо от канделябра неподалеку у дверей. И всё же ответил: — Далия вышла под солнце. Особо не озаботившись тем, что её самоказнь вполне может увидеть кто-либо ещё. Не сдержавшись, Аннабель вздрогнула от того, с каким холодом — не понять, безразличия ли или наоборот — это прозвучало. От сути сказанного. Таким пренебрежительным тоном… Тоже приподнялась, но не покинула постели, только лишь переменила положение, теперь полусидячее — опиралась спиной на подушки у изголовья. Демиан же направился к двери, и первой мыслью, испуганной и ничтожной, было, что на этом всё, ему осточертел этот разговор, и больше она ничего не услышит, захлопнется наглухо дверь в его прошлое. Но он только прислонился к косяку спиной, медленно втягивая дым, надолго задерживая его в легких. И выдыхая в сторону. Господи, неужели серьезно?.. Всего-то не желал задымлять ей спальню? Аннабель несколько помялась в неловкости, сцепила пальцы в замок поверх ткани юбки, смотрела на свои руки, не на него. Старалась понять, как бы теперь продолжить то, что оборвалось на настолько жуткой ноте — что спросить, что сказать… — Выходит, она прямо у тебя на глазах?.. — Не совсем, — мрачная усмешка сорвалась с губ вместе с очередной порцией табачного дыма. — Я был несколько занят тем, чтобы этого не увидела и не услышала Летта. «Не услышала». Крики?.. Только теперь Аннабель в полной мере представила. Всю картину. Не лишь сухой факт, а в красках — густых, темных, невзирая на очевидную солнечную яркость того дня. Какая это боль, когда солнце касается мертвой кожи. Плавит её, снимает со скелета лоскутами, обугливает кости. В груди жгло едкое чувство от мысли, что ей самой это предстоит, если она не передумает, но куда больше терзали мысли о маленькой Летте. Только-только обратившейся, не понимающей, что происходит, слышавшей, наверняка всё же невольно слышавшей — крики горящей заживо матери… Глаза щипало, и Аннабель часто заморгала, желая эти жалкие непрошеные слезы прогнать. Когда подняла глаза к потолку, невольно заметила щепотку удивления во взгляде Демиана — будто он не мог понять её реакции. Но Аннабель не могла ничего с собой поделать. Подобные истории слишком глубоко врезаются ей под кожу, слишком остро она всё чувствует, слишком погружается в чужую горечь. Слишком эмоциональна, слишком впечатлительна… слишком много всех «слишком». Аннабель сцепила пальцы ещё крепче и прикусила губу, только бы отвлечься на эту слабую физическую боль и не думать больше о картине, которая всё никак не могла теперь исчезнуть из-под век. — Но ты сказал «была», — напомнила она негромко, в надежде, только бы не задрожал голос. — Была дочь. Это не конец истории, верно? — Разумеется. Лишь половина. Её тяжелый вздох граничил с отчаянием. Слушать дальше сил уже не было, свалившиеся на неё беды чужой жизни давили, но не меньше давило желание знать историю целиком, дойти до конца — так Аннабель и была зажата с двух сторон, двумя противоположными желаниями. А выбора не оставалось. Только погружаться всё глубже и глубже в ту бездну, окунуться в которую хотя бы мельком она недавно едва ли не грезила. Демиан стряхнул пепел с сигареты куда-то вне поля её видимости — должно быть, на комоде в коридоре уже оказалась мистическим образом пепельница. Наполнил лёгкие новой порцией дыма и возобновил свой рассказ: — В Италии оставаться смысла не было, и я забрал Летту с собой. Вопреки моим опасениям, что навеки теперь она так и останется ребенком, её разум всё же взрослел. Будучи запертой в теле маленькой девочки, она менялась — сперва её поведение походило на поведение подростка, затем, притом весьма скоро, у меня стало складываться ощущение, будто я говорю со взрослым человеком. Другие вампиры, что порой могли нам повстречаться, говорили, что даже для них это несколько жутковато — глядеть в глаза ребенка и видеть в них взрослую, пережившую многое девушку. Не знаю… не могу с ними согласиться, — повел он плечом, вновь зажал сигарету губами, глубоко вдыхая дым. И выдыхая — с заговорщической улыбкой, как будто признавался в секрете: — Я в ней души не чаял. Ещё человеком она была для своих детских лет смышленой, критически мыслящей, тянущейся к знаниям. Удивительной. После обращения же все её способности только обострились. На вид всё так же лет шести, она читала все те же книги, что и я, аргументированно со мной дискутировала и почти догнала меня по количеству выученных языков. — Не прерываясь от рассказа, он вновь небрежным жестом сбил с сигареты сбившийся пепел. — В сравнении с новообретенной вечностью, детские человеческие её годы были для неё крайне кратким периодом, из которого она мало что помнила. Но всё, что было связано со мной, а соответственно и со сверхъестественным, она помнила прекрасно и всё так же быстро этому училась. Зная, что вампир наделен способностями, она ими умело пользовалась — едва ли не всем, что приходило ей в голову, даже тем, на что не был способен я. У неё ведь не было никаких рамок, не было никаких заложенных другими людьми представлений о вампирах… Серебро причиняло ей вред лишь потому что она видела, как оно причиняет вред мне. При этом распятий и прочих святых атрибутов она не опасалась: её представления были построены не на вере, а лишь на том, что она видела своими глазами в детстве. И меня всё это крайне сбивало с толку. — Тогда и зародилась твоя теория? Аннабель несколько оживилась: пускай осознание того, что Летта застряла на множество лет в детском теле, по-прежнему ужасало, густой мрак на этой истории слегка рассеивался, мутнел, оставляя пространство для тех тем, на которые она могла бы говорить без опасений. Демиан склонил голову в подтверждении: — Не вполне оформленная, но подозрения на этот счет стали возникать у меня уже тогда, безусловно. Последняя затяжка, и докуренная сигарета оказалась потушена. Демиан вернулся в комнату. — Но теперь вновь настает черед не самой приятной части истории, поэтому я вполне могу предложить тебе кровь, чтобы несколько легче воспринять то, что ты услышишь. Принести тебе чашу? Аннабель едва не содрогнулась от подобного предложения. Даже размышлять не стала, отмела эту идею категорично. Невзирая на сухость в горле, невзирая на головную боль и ломоту во всем теле: — Нет. Не стоит. Снова искать в крови утешения она не станет. Демиан словно сам прекрасно это понимал, её реакции ничуть не удивился — напротив, точно этого и хотел, исключительно проверить, — и бросил насмешливо-невозмутимо: — Как скажешь. Разместился он теперь в кресле у стены, так, что канделябр, стоящий неподалеку, вроде и освещал его, но бегающие от пламени тени омрачали его черты, оттеняли их и накладывали легкий флер зловещности. Аннабель вполне могла бы предположить, что он это специально, для пущей атмосферы, если бы только в линии его плеч и глазах не читалась такая явная усталость. Ему как будто было уже не до игр, та брошенная только что про кровь фраза была разве что небольшим отдыхом между пластами серьезности, к которой он возвращался неохотно, но возвращался — понимая, что нужно закончить. — Что ж… — вздохнул он. — Пускай разум Летты становился взрослым, детское тело, как оказалось, не способно контролировать жажду так, как это делаем мы — даже когда ей было уже двадцать, тридцать, сорок лет… могу предположить, она бы и через несколько веков не научилась владеть своим голодом так, как того требует относительно гуманное существование. Убивала служанок, которых я нанимал в первое время, убивала ночью простых прохожих, убивала даже детей, наивно считавших её своей ровесницей — я не всегда был рядом, чтобы это предотвратить. — Прежде чем Аннабель попыталась вообразить эту леденящую кровь картину, Демиан добавил: — Не подумай, что она была маленькой свирепой убийцей, равнодушной к количеству её жертв. Летта сознавала, что творит нечто неправильное, но сознавала уже после. В момент же, когда её одолевала жажда, гуманности в ней не оставалось ни капли. Как будто обращение ребёнка в вампира есть вещь столь противоестественная, что её разум попросту расслоился — на ненасытное, бесконтрольное существо, и на ту Летту, что знал я. Разумеется, её это сильно терзало, быть чудовищем она никогда не желала, не желала смертей и крови, но была своей сути неподвластна. А учитывая и её талант к сверхъестественным способностям… — вместе с мрачноватой усмешкой его глаза недобро сверкнули; давняя картина, что стояла пред этими глазами, явно его не ужасала, напротив, очаровывала: — Маленькое исчадие зла, пугающее далеко не только людей… По понятным причинам подолгу мы нигде оставаться не могли, кочевали с ещё более частой периодичностью, чем другие вампиры. Я контролировал её, как мог, по её же просьбе, но многочисленных кровавых казусов было не избежать. Демиан ненадолго прервал эту речь, будто ставя на этом некоторую точку, завершая одну из глав повествования и заодно давая время Аннабель — представить. Очередную страшную картинку в целом ряду ей подобных. Шестилетнее дитя, с белоснежной мраморной кожей, как маленькая куколка, с большими алыми глазами и бледными ручками. И вокруг — тела, всё перепачкано кровью, она сама тоже ею измазана, особенно детский её рот весь в уже остывающей крови. Дитя, способное силой мысли творить всё то же, что Демиан, а то и больше, ведь рамок никаких… Аннабель почти физически чувствовала густо скопившийся дух зла в этой картине, эти притаившиеся во всех углах тени, этот запах крови и упавшую до нуля температуру, как при появлении любой нечисти. Весь этот холод, оседающий в костях и пеплом погибели забивающий внутренности. Так и здесь, казалось — атмосфера сталась под стать. Притаилось где-то в воздухе невидимое зло. Внимало. Как сама Смерть слушала пересказ одной из любимейших её историй, набравшихся целой коллекцией за долгие века её трудоемкой работы. — Но если ты ждешь от этой истории упоительного эпоса, накала страстей — не стоит. Трудностей с другими вампирами было не избежать, но особых хлопот это не доставляло. С иногда бунтующими деревенщинами или горожанами — тоже, но чаще мы и не останавливались нигде так долго, чтобы допустить весомой угрозы. Иными словами, погибла Летта не от рук какого-нибудь отчаянного мстителя и не от вампира, стоящего горой за сохранность тайн мистического мира. Трагедия была не в том. Аннабель уже ожидала тут же услышать страшное, готовилась, в груди заведомо смятенно тянуло. Но внезапно произошел переход, весьма резкий, разом перешли от столь тревожного лирического отступления к довольно-таки безмятежной теме: — Новоприобретенную вечность, пусть и столь непостоянную, она старалась заполнять искусством. Во всяком случае — когда была сытой и потому собой. Больше всего ей нравилось рисовать, и невзирая на обманчивость её облика, невзирая на то, какой по-детски крохотной была её рука, её картины вполне могли бы посоревноваться с некоторыми классиками её времени, если бы она решила предать свое творчество огласке. Летта не желала. — Демиан качнул головой и дернул уголком губ будто бы в усмешке, отвечающей на упрямство девочки. — Это было лишь её способом отвлечься от мрачной реальности, тяготившей её с каждым годом всё больше. Продержалась таким образом она не слишком долго. — Любое подобие веселости, пусть и всё равно омраченной, на этой ноте иссякло вовсе. Осталось только непроницаемое выражение, задумчивый взгляд перед собой. И сухая констатация: — Не более века. Со временем всё чаще её стали одолевать призраки ею убитых. Призраки отнюдь не метафорические. Аннабель понадобилась секунда, чтобы вдуматься. Понять. Не удержаться от вопроса, осторожного и тихого, едва ли не шепотом, но не испуганного, а скорее пропитанного неуместным в этот миг любопытством: — Призраки тоже существуют? — Я говорил тебе. Всё, во что верят люди, в той или иной мере существует. Призраки — один из наиболее распространенных мистических видов, конечно, вера в них способствует их существованию. Но обычно те обитают в безлюдных, заброшенных местах. Человека — любое создание с человеческим разумом — призраки могут преследовать лишь в подобных случаях, чувствуя уязвимость. Как Эринии, сводить виновника с ума. Если бы Летта была к убийствам, как я, безразлична, её бы неуспокоенные души нисколько не тревожили. — Демиан устало прислонился затылком к высокой спинке кресла, и в этом жесте, в этой позе воскресло вновь в нем утраченное ранее подобие человечности, притом столь явной, что у Аннабель странным образом заныло меж ребрами — как будто действительно говорит с обычным, изможденным юношей. — Признаюсь, я опасался, что от Делии у неё могла бы остаться предрасположенность к безумию и рано или поздно в подобных обстоятельствах Летта попросту окончательно сойдет с ума. Однако её рассудок оказался силен, и в конечном счете она не обезумела, а будто просто… устала. Это ведь утомляет. Видеть регулярно лица тех, кого ты убил лишь по воле своей неконтролируемой сущности, и всё продолжать убивать, того не желая. Существовать в теле ребенка, когда сам умом и душой уже далеко не ребенок. Летта страдала, очевидно. Всё чаще в её речи проскальзывали слова о том, что она ничего больше не желает. Хочет, чтобы всё закончилось… и прочие безрадостные, недвусмысленные заявления. Поначалу я воспринимал это лишь за временную хандру, затем стал опасаться, что она попытается повторить судьбу своей матери. Но опасения эти были пусты — Летта для этого слишком сильно боялась солнца: полагаю, тот во всех смыслах яркий эпизод её детства всё же оставил свой след. Это походило на настоящую фобию. Вампиры вполне могут выйти на улицу днем — в крайне облачную, пасмурную погоду, потому что губят нас именно прямые лучи. Её этот факт не слишком волновал — упрямилась и отказывалась выходить из-за четырех стен, пока солнце окончательно не пропадет за горизонтом. Того, что она подобным образом покончит с собой, опасаться не стоило. Но её стремительно растущего нежелания жить это не отменяло. Я внимательно следил за переменами в её настроении и старался пробудить в ней вновь ту тягу к искусству и жизни в целом, но, очевидно… Демиан дернул щекой, без слов выражая досаду. Фраза так и не нашла своего продолжения. — Быть может, я и сумел бы найти всё же способ, если бы не устал сам, — сказал он несколько тише, как будто постепенно забывал о своем собеседнике, и будь Аннабель человеком — даже и не расслышала бы, так далеко они друг от друга находились: целая комната расстояния между. — Но я, как и она, к тому времени видел уже только один выход избавления её от страданий. — Его утомленный вздох. Точно рассказ этой истории уже до крайности вымотал его самого. — Порой Летта вскользь упоминала — скорее в шутку — о том, чтобы попросить меня… Сама она, конечно, не сумела бы. Но всё же это всегда было не всерьез — она считала, что не смеет от меня подобного требовать. Однако в один из дней, когда я на рассвете уже по обыкновению укладывал её спать, я поднял эту тему. Не говорил о намерениях прямо, но моих формулировок было достаточно, чтобы я был уверен — она понимала, о чем речь. Я хотел, чтобы она точно меня поняла. Может, хотел, чтобы она всё же одумалась. Но она не испугалась, не пошла на попятную, напротив — переживала исключительно за меня, говорила, что, если бы могла, не стала бы причинять мне такую боль, не хотела бы, чтобы это висело впоследствии на мне грузом, и все прочие её драматичные речи… невыносимая горе-альтруистка, — он пренебрежительно усмехнулся. — Но, что бы она ни говорила, как бы за меня ни тревожилась, засыпала она в то утро с улыбкой. На этот раз Аннабель не была в ужасе. Была подавлена, страшнейше, но исход был столь закономерен, последователен, что статься вдруг от такого финала обескураженной было бы нелепостью. Всё же для Летты это не худшая погибель. «Засыпала с улыбкой»… И больше не проснулась, — закончила Аннабель удрученно, всё же ставя точку хотя бы мысленную, но озвучивать на сей раз не посмела бы. Никаких уточнений не требовалось. Для Летты, верно, — не худшая, но Демиан?.. Господи, Демиан… ему же пришлось… Аннабель не ведала, что ей чувствовать, в груди ворочалась непонятная ей мешанина из самых разных эмоций, совершенно неопределимых, невнятных, бесформенных. Взгляд она прятала, трусливо держала на сцепленных в замок руках, не желая поднимать и смотреть на Демиана. Как будто ощущая вину. За то, что… вынудила его рассказать? Вынудила ли? Он бы не стал рассказывать, если бы того не желал. Ей с ним в манипуляциях не тягаться. — Ну, что, как тебе история, милая Аннабель? — осведомился он, и Аннабель всё же подняла неуверенно уязвленный взгляд, встретившись с его — совершенно, просто невозможно безразличным. Всё таким же пустым и ничего не выражающим. Демиан слегка наклонил голову вбок, с любопытством рассматривая её черты, каждую деталь реакции. — В полной мере утолила свой интерес? Не мог ли он выдумать всю эту историю? То, с каким равнодушием он рассказывал… но прошло ведь пять веков. Целая вечность. Конечно, его это больше не терзает, не так, как прежде. И всё же это личное. Болезненное. А он так просто пустил её в эту историю, провел экскурсию по своему прошлому, разъясняя нюансы, описывая тех, кто был ему дорог, открывая чувства. Так, будто ему ничто не стоило… — Многим ты рассказываешь о случившемся? — Нет, — безучастно ответил он, поднимаясь с кресла. — Не в таких подробностях, во всяком случае. Нынче сложно отыскать слушателя, что усидел бы на месте так долго, — губы его изогнулись в язвительной усмешке. Растерянная, Аннабель не вполне понимала, было ли это издевкой, намеком на её статус пленницы — по тону очень похоже, — но в любом случае она не оскорбилась. Его колкость её не уязвила — потому что складывалось ощущение, что уязвленным себя после всего рассказанного чувствовать должен скорее уж он, даже если ни за что этого не покажет. — Демиан, — позвала она нерешительно, когда он был уже в дверях: трагедия рассказана до последней точки, нужды находиться в спальне больше нет. Он остановился. Аннабель затребовала несколько долгих секунд тягостного молчания, чтобы наскрести сил произнести: — Мне жаль. Его брови приподнялись в слабом удивлении. И она сделала на всякий случай важное уточнение: — Но не думай, что я стала ненавидеть тебя меньше. Демиан усмехнулся вновь, и вот теперь уже это было больше похоже на искреннюю, привычную его усмешку. — И в мыслях не было, — заверил он. — Отдыхай. — Бегло взглянул куда-то в сторону коридора и, соответственно, гостиной. — Уже светает. Вечером тебе должно стать лучше. Теперь уже Аннабель не стала ничего отвечать на это странное, извращенное подобие заботы, и Демиан, только взглянув на неё напоследок — смотреть ему в глаза теперь стало ещё более неуютно, кровоточило беспрестанно отягощенное сердце, — покинул спальню, тихо притворив за собой дверь. Аннабель тотчас же закрыла лицо руками. Закачала головой, не в силах поверить. Господи, какой же кошмар… Какой же. Кошмар. Под закрытыми веками всё метались жуткие образы. Целая вереница сцен, полных ужаса, безумия, убийств, отчаяния. Чистейшего. И это только век жизни Демиана. Только век! Тело её по-прежнему было истомленным, болезненно слабым, и Аннабель послушалась всё же совета, легла, как лежала прежде. Не раздеваясь, по-прежнему в черном платье, свернулась комочком поверх темно-бордового покрывала и смотрела прямо перед собой в пустую стену. Душу как будто вынули и пропустили через решето. Через чужую жизнь, чужие эмоции, чужое горе, как будто своего ей было мало, и ей, как инъекцию, вкололи утроенную дозу, которую ей уже не выдержать. Слишком много. Мучительный переизбыток, от которого её почти что сотрясало дрожью. Аннабель не понимала, кого жалеть, кого винить, имеет ли вовсе на это право — она там не была и всё это было не с нею. Судить она не смела. Но сердце её, проклятое, чрезмерно трепетно относящееся к чужому горю, всё не унималось. Быть может, того он и добивался? Чтобы она, излишне к подобному чувствительная, прониклась так сильно и аж переменила свое к нему отношение? Переменила ли она? Нет. Нет, нет и нет. Это ведь ему не оправдание. Тем событиям — пятьсот лет. Да даже если бы было им всего год, всё равно. Всё равно — не оправдание. Что бы с ним ни происходило, он не имел никакого права затрагивать чужие жизни. Для него, верно, они незначительны, ничтожны — сколько в этой истории было жертв, что упоминались только лишь невзначай, для полноты картины? А за столько веков… и вовсе не счесть. Для него они уже не имеют никакого веса. Но у любой его жертвы тоже была целая жизнь, полная своих бед, своих событий, своих чувств… губил не только убитых, губил и близких этих жертв. Не только он, ещё и та девочка, его дочь, Летта… господи. Господи! Как же Аннабель раздирало, как же метался её разум от полюса к полюсу, не задерживаясь ни на одном из мнений ни на секунду… Как можно определиться со своим отношением к этой девочке? Жертва зверских обстоятельств и в то же время беспощадная убийца в ангельском детском обличии, проложившая кровавый след, оставившая целый шлейф смертей за собой по всей Европе, а может и на других континентах… Винить за её судьбу и за всех ею убитых, наверное, стоило бы Далию, но и Далия в своем безумии не виновна. Отнюдь — обратил её Демиан, вторгся в их жизни, переворошил начисто их судьбу. Демиан, которого тоже нельзя счесть абсолютно во всём виновным… Не стоило ему приезжать в Италию, и всё. Сдался ему этот Алигьери… Теперь Аннабель, если увидит на полках библиотеки злосчастную Комедию, — не прикоснется. Тошно. Тошно, тошно, тошно. В особенности — оттого, как ныло у неё по-прежнему за её бездушного похитителя сердце.