Чернилами и Кровью

Я уже сама себе кажусь невозможной идиоткой, но есть у меня два «плана», один другого бестолковее… а что ещё остается, если мой же рассудок начинает меня предавать? Если всё чаще мне приходится самой себе напоминать о ненависти к этому человеку, только бы не поддаться соблазну забыться? Я ведь ненавижу. По-прежнему. Клянусь, ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу…

___________________

Его к ней отношение эту ненависть не изничтожало целиком, но притупливало, тушило, делая чувство не таким ярким, не всеобъемлющим. Фоновым. Её к нему ненависть — как заноза, застрявшая в сердце. Ноет, но не более. Терпимо, и регулярному их общению никак не мешает. Куда проще было бы его яростно ненавидеть, если бы его поступки эту ненависть всячески подпитывали. Грубостью, жестокостью, невежеством, низостью помыслов… Но он демонстрировал совершенно противоположное. Был вежлив, исключительно эрудирован и умен. Не сказать что добр, это было бы смешно, но, во всяком случае, никак морально и физически её не истязал, хотя мог бы, мог издеваться как угодно — она целиком в его власти, беспомощна и беззащитна. Ей по-прежнему крайне тяжело давались моменты, когда он, например, заплетал ей волосы — что происходило временами, не часто, но случалось, — однако во время какой-нибудь беседы, когда тема увлекала её, и Аннабель погружалась в обсуждение с головой… Иногда листая первые свои записи, Аннабель изумлялась контрасту. То её твердое нежелание пересекаться с ним как угодно, о чем-либо с ним говорить… и все их беседы теперь. В какой миг произошел этот перелом? Когда они перешагнули эту странную ступень? Можно бы сказать, что после истории о Летте, но ведь его монологи о демонической сути, описанные в четвертой по счёту записи, она слушала с неменьшим интересом… После того, как Демиан сообщил, что минул уже год, Аннабель куда чаще стала выныривать из этой абсурдной прострации, вспоминала, кто она и кто он, и пыталась вернуть меж ними прежнюю дистанцию, холод, старалась не вступать ни в какие дискуссии, но Демиан виртуозно всё ей портил и эту дистанцию запросто сокращал. Играл на её неутолимом любопытстве. Знал, за какие нити потянуть, знал, какую фразу-крючок забросить невзначай, чтобы Аннабель повелась, задала какой-нибудь уточняющий вопрос и тем самым развила тему, и тогда уже играть безвольного слушателя, которого едва ли не силой принуждают выслушивать все эти его разглагольствования, совсем не получалось. Даже сознавая это, сознавая, что он делает это специально, она всё равно велась. Какое-то ужасное проклятье — против своей воли тянуться к познанию и к живому воплощению этого вечного познания. — Ты похож на Мефистофеля, — заявила она однажды. Дьявол в человеческом обличье. Рассудительный, вежливый и обходительный, на деле несет разрушение и страдания. Искушает и развращает, притом так свободно и просто — ему это как дышать, всего лишь развлечение от бренной тоски. Так ненавязчиво и тонко, если не считать принудительного удерживания в подвале на три десятилетия… «Фауста» Демиан переводил ей с немецкого накануне, а сейчас они сидели каждый занятый своим: он читал что-то для себя, что последнее время редкость. Она плутала в своих мыслях. Рассматривая его. В ответ на её внезапное высказывание, порушившее многочасовую тишину, Демиан только поднял на неё глаза. Аннабель продолжила: — Только, если Мефистофель, по его словам, «вечно хочет зла и вечно совершает благо», у тебя, со всеми твоими экспериментами над людьми и демонами… — Аннабель отвела взгляд. Подобрала наиболее сдержанную формулировку: — Благом это не назовешь. — Зависит от того, что понимать под «благом». — Если считать за благо утоление твоей жажды знаний — то да, определенно. Но разве помогает это другим? — только в этот миг она задумалась об этом всерьез: видимо, истинным благом она могла считать только то, что приносит пользу миру. С эгоистичными помыслами оно быть связано не могло. — Я не понимаю… у тебя столько знаний, ты так долго уже живешь, столько видел и изучал, но ты хранишь всё для себя. Ты ведь мог бы преобразовывать мир, менять его, особенно если брать во внимание все твои нечеловеческие способности. Да даже захватить мир, если тебе угодно, с твоими неуемными идеями… Не понимаю, — повторила она, вздохнув. — Почему ты ничего подобного не делаешь? — Зачем? Такой простой вопрос. И так сильно сбил Аннабель с толку. Демиан закрыл книгу и положил на столик рядом с собой. Нередко Аннабель замечала, что он вполне способен и читать, и говорить с ней, при этом у него не было необходимости затем перелистывать страницы обратно, то есть никакую информацию из прочитанного он не упускал, но всё же, когда разговор приобретал более серьезный характер, а не были кратким обменом пустых реплик, Демиан всегда откладывал книгу. Как будто в качестве проявления уважения к собеседнику. — Это в первую очередь ответственность, — заявил он. — Ужасно обременительная и для меня категорически бессмысленная. Контролировать, надзирать, всё просчитывать и властвовать… изо дня в день. Какой в этом прок? Может, из простого интереса я и мог бы, но бросил бы из-за скуки на первых же годах. Я исследователь и созерцатель. Не командир. Тотальный контроль даже над немногочисленной группой людей — дело для меня унылое, что уж говорить о государстве или, хуже того, целом мире? Только когда он это озвучил, Аннабель осознала, как всё это очевидно — лежит ведь на поверхности, только руку протянуть и додуматься самой. Жадному до знаний и новых ощущений, ему бы, наверное, и не захотелось бы сидеть вечно на одном месте, шлифовать до идеала стратегии и продумывать каждую деталь в структуре нового мира, чтобы этот новопостроенный механизм работал без осечек. — Более того, — продолжил он, хотя Аннабель продолжения уже не ожидала, окунувшись в свои мысли, но из рассуждений тотчас же вынырнула, внимательно слушая: — Полагаю, историю ты в какой-то мере изучала и должна понимать, что происходит с теми, кому амбиции вскружили голову. Власть — вещь непостоянная, и каждый, кто пытается захватить как можно больше, впоследствии за это платит, неважно, каковы были у него намерения — преобразовать или подчинить себе мир. Даже если ты вампир, править вечно невозможно, всегда найдется тот, кто сильнее и умнее, и тогда твои амбиции всего лишь урежут тебе срок жизни. Для чего? Чтобы оставить свой след в истории? Опять же — цели и ценности у всех разные. Я могу их понять, но сам бы предпочел всё же элементарно пожить и позаниматься вещами, которые приносят мне удовольствие. Аннабель кивнула, понимая его. Некоторое время задумчиво помолчала. Если бы она подневольно говорила с каким-нибудь малознакомым человеком, как-нибудь при очередном выходе в свет, и тот заявлял бы подобное, она могла бы и счесть, что это он так лишь оправдывает свою абсолютную неспособность претворить такого рода идею — масштабную, граничащую с фантастическим — в жизнь. Этакое «я не захватываю мир не потому что не могу, а потому что просто не очень хочется»… Но Демиан?.. Его опыт в пять столетий, его явная расположенность к ораторству, его чуткое понимание человеческих душ, его демоническое превосходство над любым человеческим телом в виде сверхъестественных сил, физической неуязвимости и обостренных чувств… господи, да все главы государств должны казаться ему не более чем кучкой немощных детей. Даже по одному только возрасту — он старше любого монарха в десяток раз. По меньшей мере. — А если бы ты всё-таки захотел… — не унималась она. Ей было интересно, и этим она противоречила себе же — разве не старалась она обычно от него отстраниться всевозможно? Зачем самой продолжать?.. — Как думаешь, ты сумел бы? Не прямо-таки мир, но какое-нибудь государство… — Не исключено, — но судя по безразличию в голосе и чертах непроницаемого лица, ему эта перспектива всё же заманчивой совсем не казалась. Конечно, он попросту свел всё к привычной несерьезности: — И первым делом запретил бы законом эту ужасную моду на пуританство. Какая же тоска… Аннабель возвела глаза к потолку. Чего ещё от него было ожидать? — Тебя так уж обременяют простые правила приличия? — спрашивала она больше риторически, вдумчивого ответа нисколько не ожидая. Но на удивление. Демиан всмотрелся в её лицо, несколько более серьезно, чем ожидалось. Может, он взаправду сказал про пуританство лишь в шутку, но теперь, после её вопроса… — Аннабель. Тебе так уж удобно во всех этих слоях одежды? — сперва она всё же сочла это очередной его издевкой, предположила, что далее он как-нибудь вульгарно пошутит, но — отнюдь: — Застегнутой по самой горло и всегда, в любую погоду, в плотных чулках, только бы не дай Бог никто не увидел твои щиколотки? — Не успевала Аннабель вникнуть в его вопросы, как он погребал её во всё новых: — А как тебе невозможность прикоснуться к своему избраннику? Даже если бы твой славный Рассел Грант сделал тебе предложение — до самой свадьбы он бы не смел даже просто поцеловать тебя, ведь кто знает, что случится? Вдруг он разорвет помолвку, а ты уже — какой кошмар — скомпрометирована, — последнюю фразу сказал с привычной ему наигранностью, придававшей бóльшую живость его обычно ровной речи. — А что насчет просвещенности? — Что насчет просвещенности? — переспросила она тоном, похожим на оборонительный. — Мне крайне любопытно было бы послушать, что в твоем понимании «супружеский долг» и вследствие чего женщина беременеет. — На её лице, должно быть, отразилось столь сильное удивление поднятой внезапно теме, что Демиан просто не мог не рассмеяться. — Ах, точно… — протянул он, как будто и впрямь попросту забыл: — «Беременность» — тоже слово ведь ужасно варварское. Прошу прощения. — Он приложил руку к груди. Чуть склонил голову, «исправился»: — Вследствие чего девушка оказывается в деликатном положении. Демиан усмехнулся, откинулся снова к спинке кресла и посмотрел на неё, с явной веселостью наблюдая её реакцию — она сжала в полосу губы, слегка отведя взгляд в сторону, будто стыдясь. Одной только темы. Потому что ей категорически та не нравилась — да даже среди женщин это обсуждение почти не поднимается, как может он так свободно говорить… — Аннабель, — вздохнул он, видя, что нисколько его речи её не убеждают, а может он и не пытался до этого вовсе всерьез. Теперь, кажется, решил: — Меня тяготят не правила приличия, а подобная смехотворная неосведомленность. Тебе самой не смешно с того, что ты с детства в той или иной мере изучаешь искусство и науки, но при этом лишь крайне смутно можешь себе представить такой обыденный и естественный процесс, как происхождение на свет детей, родить которых однажды должно было стать твоей прямой обязанностью? Я бы хотел, чтобы ты была всесторонне образована, и я с удовольствием научу тебя известным мне наукам и языкам, стоит тебе этого пожелать, но как мне восполнять этот пробел в твоих знаниях? Для меня беседа обо всех биологических нюансах выдалась бы только презабавной, но вот тебе, я полагаю, она таковой не покажется. — Так что же тебе мешало выкрасть себе более осведомленную собеседницу? — старалась она отвечать с достоинством, насколько возможно, хотя скулы сводило от желания просто вылить на него всё возмущение не самым культурным образом. — Не сомневаюсь, в соответствующих заведениях нашлись бы дамы, что с радостью поговорили бы с тобой на любые темы, и ты ровно также мог бы научить их взамен всем наукам. Я тебе зачем? Демиан не ответил — слегка дернул скулой в подобии усмешки и всего-навсего вернулся к чтению. Господи, ну как же её это раздражало! Даже когда последние слова оказывались за Аннабель, чувство было совершенно противоположным, он всегда выходил из разговора на ноте, угодной ему, и при этом не казался «сдавшимся». Напротив — подобное его молчание, подобные усмешки и взгляды были весомее целого моря словесной язвительности. Может быть, в этот раз это и к лучшему. Аннабель не желала продолжать этот ужасный разговор. Это же немыслимо. Ещё год назад, когда она была человеком, она от одного только мельчайшего упоминания подобной темы залилась бы краской и всеми возможными способами постаралась бы прервать такого рода беседу, а от зачинателя этой темы — уйти далеко и желательно больше с ним не пересекаться. Не то чтобы здесь у неё есть, куда уходить… но нечто ей подсказывало, что теперь, даже если бы она умела краснеть, нисколько бы не покраснела. Да, стыдно, да, неуютно, но не в той степени, что была бы прежде. И это не совсем то, чем стоило бы гордиться, ведь Аннабель чувствовала, как устанавливаемые строгим воспитанием стены внутри неё уже не столь же крепкие. Уже крошатся. Пошатываются. И её это пугало, так сильно пугало, а кто тому виной? Вот — сидит пред нею. «Мефистофель». Украл, обратил в богопротивное нечто, сделал зависимой от его крови и теперь всячески пытается подвергнуть все известные ей заповеди сомнению. Помнится, Аннабель рассуждала о том, что у читающего человека много граней, и также она всегда считала, что читатель порой может невольно перенимать на себя черты персонажей, особенно очень уж полюбившихся. И Аннабель отнюдь не утешало, что в Демиане она видела черты преимущественно таких персонажей, как всевозможные чёрты, бесы или сам Сатана. Несомненно, пообщаться с дьяволом, может, и интересно, но только если единожды, и будучи в абсолютной от него безопасности, и без последствий, и не в таких же обстоятельствах… В её обстоятельствах от такого дьявола бежать бы любыми способами. И у неё в голове порой созревали даже уже маленькие ростки некоторого плана. Глупого. Абсурдного. Идущего в разрез всем её убеждениям. И всё-таки лучше так, чем сидеть совсем бездеятельно и смиренно, более того — она и так уже одной ногой в котле безнравственности. Нечего надеяться на спасение своей души, запятнать её придется в любом случае. Вдаваться в подробности, наверное, пока не стоит… неизвестно, читает ли эти дневники Демиан, а он и так просчитывает все её шаги наперед, не хотелось бы в разы упрощать ему задачу. Пусть этот план пока хранится исключительно в её голове, до той поры, пока не претворится в жизнь. Аннабель увеличила себе дозу употребления его крови. На следующий же день после того их разговора о приличиях и «осведомленности» — то была суббота, а уже в воскресенье ей надлежало выпить еженедельную чашу. И Аннабель после выпитой первой тут же попросила о второй. Демиан всмотрелся в неё, пытаясь истолковать подобную просьбу, но никакого разумного истолкования тому не было. Возможно, на то отчасти и был расчет. — Мне представлялось, что ты не из тех, кто повторяет свои ошибки. — Я и не повторяю, — ответила она холодно, на него не глядя — опасалась, что по глазам он всё прочтет. — В пьянство вновь не ударюсь. Что я могу поделать, если одна чаша перестала меня насыщать? Демиан усмехнулся, как-то совсем уж невесело и неискренне, коснулся её локтя, мягко поворачивая к себе и вынуждая тем самым всё же посмотреть на него. — Милая Аннабель… кому ты пытаешься солгать? — Недолгая пауза. Глаза в глаза — попытка без слов добраться до сути. Удивительно тщетно. — Зачем тебе вторая чаша? — Может быть, я тоже хочу приучить себя пить больше, но реже? — Для чего? Аннабель отвечать не стала, только высвободила руку и приподняла подбородок, слегка надменно. У неё просто не было для него ответа, стоит признать. Да даже предыдущую свою реплику она выбросила наугад, пусть и спокойно, но совершенно необдуманно. Не исключено, что это взыграло уже в крови опьянение от первой чаши… и, боже, она так пьянеет уже от одной только порции, неужели она взаправду верит, что однажды она сможет?.. не чашу и не две, а намного-намного больше. Нет, какие же это всё глупости, господи, подумать только! Не будь она бедственно упряма, бросила бы эту затею в тот же миг, как та возникла на уме. Демиан ей уже сейчас не верил. Уже сейчас, а это только начало. Слегка прищурился, и ей казалось, что этого внимательного взгляда ей не выдержать, но она невообразимым чудом выдержала — и он только неверяще покачал головой. — Чем бы дитя ни тешилось… — вздохнул он преувеличенно тяжело, не преминув таким образом, видимо, в очередной раз её повысмеивать, но всё же соглашался пойти на уступки, очевидно. Поднес снова острие кольца к запястью и наполнил снова чашу. Аннабель всё ещё прекрасно помнила свои ощущения от тех месяцев затяжного опьянения, и ей стало тошно ещё до того, как она поднесла уже вторую чашу к губам, однако же себя пересилила. Ушла к себе в комнату, чтобы Демиан не видел, как она поморщилась от первых глотков, ещё сильнее бьющих по рассудку хмелью, и тяжело вздохнула. Только начало, — мелькнула в голове вновь всё та же гнетущая мысль. Месяцы её впереди ждут крайне непростые. И начало пренеприятнейшего периода отметилось знаменательностью, которая ещё летом показалась бы ей худшей пыткой, но теперь Аннабель этого ждала. Настраивалась и храбрилась, и пускай в полной мере подготовиться к этому все равно нельзя, она не была уже в том колоссальном ужасе, как было в первый раз. Поэтому, когда Демиан оказался в гостиной, застав её вновь читающей, и сообщил, что ему пора снова утолить голод, Аннабель только на секунду отвела отрешенный взгляд, собирая по крупицам свой дух, и кивнула, ощущая, как накаляются в напряжении все нервы, и телу хочется убежать, но разум деспотически удерживает его на месте. Некуда бежать. Незачем. Единственное, её смутило: — Сегодня тридцать первое число? — немного нахмурилась она, припоминая. Демиан небрежным кивком это подтвердил, и ей захотелось закатить глаза — слишком уж частое ее желание последнее время. — Обязательно было именно в канун Дня всех святых? — Что поделать, тянет меня порой на некоторую символичность. И правда, когда же ещё раздирать своей пленнице шею клыками, кроме как в самый жуткий праздник в году… На самом деле, ей он не казался слишком уж жутким. Редкий день, когда можно было соприкоснуться хотя бы отдаленно, хотя бы единожды в год, с мистическим — это ведь тогда для неё было редкостью, а теперь этого так много, с избытком, что она тонет и тонет, и отдала бы всё, только бы вернуться к прежнему распорядку… пусть даже малоинтересному и тоскливому, но к той её обычной жизни, к родным, к человечности. Канун Дня всех святых праздновался у них в семье не так громко, как у большинства — Лондон этот праздник очень любил, да даже сама королева Виктория его любила и его празднование всячески поощряла. Весь город был украшен самым живописно-мрачным образом, и люди соревновались в креативности, кроя себе наряды, и ходили друг к другу в гости, невзирая на то, что это был совсем не Сезон… В семье Аннабель в этот и последующий день всего лишь ходили в церковь. Когда Аннабель была маленькой, любила в такую ночь погадать, несерьезно и неумело, но лет с четырнадцати, когда основательнее взялись за её воспитание как леди, подобное развлечение она бросила, потому что со всех сторон ей твердили, что дело это опасное, причастное к дьяволу, а Аннабель была слишком тревожной и впечатлительной, чтобы рисковать и играться с злыми силами. Единственным отличием от других праздников был особый стол — печеные яблоки в глазури, ореховый пирог, фаршированная каштанами индейка, соленый миндаль… такого застолья действительно стоило ждать. В остальном же день проходил тихо, спокойно, за молитвами и обыкновенными разговорами. В детстве ей очень не хватало возможности выбраться вместе с другими ребятами на улицы, пособирать сладости и наслушаться особо страшных страшилок, и она только тоскливо наблюдала за подобными развлечениями из окна — сбегать не решалась. Именно в этот день матушка следила за ней с особой пристальностью, притом во все другие дни её мелких побегов в упор не замечая. А потом её и вовсе забрали во Францию, где этот день никак особо и не отмечался… Тем не менее, уже по возвращении из Виши единожды родители её отпустили — случилось чудо, не иначе — справить этот день в окружении знакомых ровесников, но не тех, чьего общества она желала в детстве, не соседских детей, а тех, кого она регулярно видела на балах, званых ужинах и променадах. Целой компанией они тогда собрались у камина, и молодые люди рассказывали страшные истории, которые для Аннабель казались только страшнейше унылыми. Большинство из них были почему-то о любви, и в каждой какой-нибудь герой обязательно спасал даму от ужасного чудовища или вызволял её из дома с привидениями. С чего это вдруг должно считаться страшилками, она не понимала… романтические истории она любила, но в тот вечер ждала совсем иного, хотя некоторые девушки действительно отчего-то вдруг вздрагивали, бледнели, а юноши их всевозможно успокаивали. Аннабель тогда тоже могла бы этим попользоваться, преступить свою гордость и притвориться напуганной… если бы Рассел — на присутствии которого настояли её родители, потому что, кажется, если бы он не пошел, не пустили бы и её, — не задремал от всех этих историй в кресле. Винить его за это она не смела, под такие страшилки только и засыпать, но всё же хотелось с ним хоть сколько-нибудь пообщаться… Но лучше уж так. Лучше проводить канун Дня всех святых так, в серой скуке, чем давая свою шею на растерзание многолетнему вампиру-похитителю. Какова же ирония… быть в праздник нечисти запертой с нечистью. И будучи сама нечистью, конечно же. Этот факт порой в её голове мог немыслимым образом затеряться. — Ты говорил, что призраки существуют… — вспомнила она, раз уж мысли её привели к этой теме. — Как и всё, во что верят люди. Значит, и какие-нибудь вервольфы тоже? — Вервольфы тоже. К сожалению. — А русалки?.. — Не совсем в том виде, в котором их рисуют в детских сказках, но да, встречаются, нередко. — А ведьмы… Демиан вздохнул, довольно-таки тяжело, что странно. Обычно он с готовностью отвечал на все её расспросы о его теории, но в этот миг… Аннабель обвела взглядом, куда более внимательным, чем до этого, его лицо — совершенно бледное. Темные круги под глазами были у них обоих, это как неотъемлемая составляющая их мертвенного облика, странным образом их вид не портящая, но у него они стали теперь ещё заметнее, указывая на изможденность. Ему явно уже давно не хватало крови, однако же он, стало быть, давал ей столько времени, сколько возможно. Даже сейчас — терпеливо разъяснял ей нюансы, в данный момент совсем для него значения не имеющие: — Можно считать, что да, тоже. Ведьмы существуют не в привычном понимании этого слова, они ими не рождаются. Если человек вдруг по-настоящему уверится, что у него есть магические способности, он действительно сумеет ими управлять. Пошло это, полагаю, от первого уверившегося в подобное человека, и далее уже стали появляться целые родословные «ведьм», в которых детям с самого детства твердят о существовании магического, соответственно, у них способности имеются едва ли не по умолчанию, им самим нужно лишь принять факт своей навязанной предками сути. Таким легче всего. Ведьмам-одиночкам же приходится трудно. А в шабашах всё тоже довольно-таки просто — это же целые толпища верящих в колдовство людей, конечно, там трудностей с рамками не возникает. Аннабель взяла себе немного времени, чтобы осмыслить услышанное, и затем, медленно кивнув, хотела продолжить расспрос: — А как… — Аннабель. Ты тянешь время? Может быть, немного. Ей действительно было интересно узнать подробности мистической стороны жизни, пусть она и не могла еще в полной мере определиться, верит ли его теории, но в какой-то степени всё же — да, немилосердно оттягивала то, чему так противился её разум, её сердце… вся она. Неосознанно и безнадежно. Но оттягивать уже некуда. Аннабель поправила складки на юбке в попытке угомонить неугомонные нервы и всё же поднялась. — В этот раз, надеюсь, до потери сознания не дойдет, — сообщил Демиан, делая к ней ещё один шаг, и ей хотелось бы попятиться, убежать, но она приказала самой себе оставаться на месте. Нужно просто это пережить, и впереди будет ещё немало времени, ещё несколько месяцев, неомраченных… подобным. — Это значит, что ты выпьешь меньше, чем тебе необходимо? — уточнила она, неуверенная, правильно ли его поняла, но Демиан кивнул. Правильно. Несколько секунд Аннабель поколебалась, прикусила губу, обдумывая. Мотнула головой: — Это ни к чему. Выпей, сколько тебе нужно. — Увидев, как он поднял брови, тут же уточнила: — Чем больше ты выпьешь сейчас, тем больше времени кровь тебе потом больше не понадобится, верно? — Верно, — кивнул он, но как будто с некоторым сомнением, как будто подобного решения от неё не ожидавший. — Тогда, думаю, тебе лучше бы сесть на диван или прилечь сразу. — Нет. В этот раз он даже не поднимал брови, вовсе мимикой никак удивления не выказывал, только смотрел на неё молча несколько поразительно долгих секунд. Казалось, эта тишина в подвале звенела. Гудела в ушах. Пока он не переспросил: — Нет? — Вполне можно так же, как было впервые… — Ты же понимаешь, что в таком случае мне впоследствии снова придется взять тебя на руки? Я отнюдь не против, но какой в этом смысл? Аннабель только неопределенно повела плечами. Демиан посмотрел на неё, своим привычным внимательным взглядом, копающим в самую глубь, забирающимся под кожу и исследующим всё там потаенное, как страницы книг. Однако в этот раз, кажется, ничего не находил. Страницы пусты, или спрятаны, или нарочно размыты. Говоря иначе — он попросту сталкивался с весомой преградой в виде её совершеннейшей безмозглости, за которую она сама себя и корила, но по-другому не могла. — Аннабель. Что с тобой происходит? — Ничего. — Ты головой не ударялась? — Не слишком-то джентльменское замечание, — скривила она губы. — Кто теперь тянет время? — О, так теперь уже тебе не терпится? Нет. Аннабель нарочито упустила эту колкость из внимания, не ответила, но в голове так и барабанило это нет. Нет, нет и нет — она не желала. Пускай в это мгновение она только раздраженно вздохнула, пускай повернулась к нему спиной — лишь бы его не видеть, — и убрала с плеча полураспущенные пряди, чтобы открыть шею… ей было тошно. Аннабель ненавидела заведомо весь грядущий миг, каждую его долю секунды. Не желала чувствовать вновь его клыки и губы, не желала терять при нем сознательность и не желала чувствовать его рук, в которые она затем вновь упадет от бессознания. Казалось бы, к чему тогда весь этот несуразный цирк?.. Боже, иногда казалось уже, что она и сама не ведает, что творит, но в голове по-прежнему держалась та тусклая затея. Которую смешно назвать стратегией, но простым бесцельным безумием это всё не было тоже. Каждый его шаг — обычно бесшумный, но в этот миг он, должно быть, ступал нарочно с легким едва слышным шорохом, — сопровождался в её душе всё новой волной паники. Накатывало и накатывало, снося напрочь её самообладание студеным потоком страха. Если так подумать — Аннабель ведь это уже переживала. Уже позади. Всё будет так же. Всё будет в порядке. Но сердце бушевало, как впервые. Как же не хотелось, боже, как же не хотелось… Его собственное сердце позади неё как всегда невозможно спокойно. Аннабель против воли мелко вздрогнула, когда Демиан — медленно, специально растягивая движения, чтобы её не напугать, и всё равно пугая — со спины дотронулся до её подбородка рукой, мягко вынуждая слегка наклонить голову вбок и открыть больше шею — она слишком пропала в своих тревогах, чтобы сделать это самой. Как и в прошлый раз, сперва её кожи только коснулось его дыхание, когда он склонился к шее. А её глаза блуждали по пространству в поисках чего угодно, за что можно бы зацепиться и отвлечься. Не чувствовать. Не думать. Зацепились за игру теней на стенах от слабого колыхания свечей. Оживили в воображении утерянное прошлое. Нечастые вечера, когда матушка приходила в детскую, и они вдвоем зажигали медный крутящийся светильник, с боковыми прорезями в виде фигурок — когда поджигаешь свечу внутри и раскручиваешь, по стенам бегает свет, как будто оживают в комнате зверьки и до нелепости схематичные человечки. Пускай развлечение это было непривычно простым и незамысловатым, в такие моменты Аннабель, вместе наблюдая за игрой света и теней, чувствовала с матушкой какую-то особую близость — всегда требовательная и отчасти отстраненная, в такие вечера та становилась мягче, её далеко не старое, но строгое и потому как будто намного более взрослое лицо вновь молодело и украшалось редкой улыбкой. Аннабель прикрыла веки, опасаясь, как бы не заслезились вновь глаза. От мыслей о родителях. От такого контраста теплой картины её прошлого и картины нынешней. И ровно в тот же миг — клыки наконец рассекли кожу. Пришлось стиснуть зубы до ноющей боли в скулах, только бы не дернуться, не попытаться инстинктивно отстраниться. Это скоро закончится. Скоро. А пока — нужно считать. Аннабель считала секунды. Секунда за секундой, перетекающие затем в минуты. С невообразимым упорством считала, не позволяя себе сбиться, даже когда боль охватила пламенем сперва шею, затем плечи, ключицы… уже знакомый порядок, который может стать для неё привычным, если она не выберется. Боль растекалась по венам, как будто заменяла собой теряемую кровь. Сжимала сосуды, плескалась чернотой, отнимала любые силы. Аннабель терпела. Держалась. Понимала — чем раньше она пропадет в беспамятстве, тем быстрее окажется снова целиком в его руках. Нельзя пропадать. Глаза, всё же заслезившиеся, но больше от боли физической, распахнулись — ресницы слегка слиплись от этих слез, перед глазами всё мерцало и плыло, но Аннабель упрямо цеплялась за очертания интерьера, за узоры на стенах, за блеск огоньков от свечей. Запрещала себе снова закрывать глаза. Только бы оттянуть как можно дальше миг забытия. Поэтому ведь и предложила, как впервые… сидя или лежа у неё был бы слишком громаден масштаб соблазна позволить сознанию уплыть куда-то в густую чернь. А так, ей нужно стоять… терпеть, терпеть, терпеть… Но колени всё равно предсказуемо стали подкашиваться от всё больше накатывающей на неё слабости. Пришлось податься назад, удерживая равновесие. Лопатки лишь мимолетно коснулись его груди, и Аннабель тут же попробовала отстраниться, но его рука обхватила её талию, не пуская — он даже не оторвался ни на миг от её шеи. Одной рукой по-прежнему придерживая её голову за подбородок, чтобы та оставалась в одном положении, второй держал тело, потому что в ином случае она попросту рухнула бы на подогнувшихся ногах. Её ладонь сперва легла на его руку, чтобы убрать, но так и осталась просто лежать — пальцы уже немели, слабли, не смогли бы даже просто согнуться и обхватить его запястье, не то что отстранить… Хотелось верить, что, если его не видеть, — больше шансов абстрагироваться, но всё это такая смешная наивность. Как абстрагироваться? Когда её спина прижимается к его груди, в которой всё с такой же раздражающей ленцой бьется сердце, когда вся она в его руках, когда его губы на её шее… Как бы она ни цеплялась за внешний мир, темнота продолжала заволакивать собой всё, в висках гудело и тянуло, паникующее вновь от утери крови сердце грохотало так, что можно бы оглохнуть, и под кожей так сухо, будто испили её уже до последней капли и прошлись вдобавок по сухим стенкам сосудов наждачкой… Аннабель считала до последнего. Секунды, секунды, секунды… А голова всё тяжелела, больше и больше, и последнее, что Аннабель помнила — как положила эту отяжелевшую голову ему на плечо, совсем размякая в его руках и всё-таки пропадая. Безнадежно пропадая в бессознании. В какой-то степени это походило на дежавю. Всё та же мягкая постель под нею, совсем не кажущаяся мягкой. Всё та же ноющая боль, такая, что ощущение, будто пошевелишься — заскрипят тихо сухожилия, настолько иссушенным представлялось ей собственное тело. Только теперь в комнате не звучало чужого сердца. Никто не вытирал ей кровь. Аннабель поморщилась от сквернейшего самочувствия, коснулась шеи, но пальцы никакой крови не нащупали — уже всё чисто. Ни следа. Только кожа на месте зажившего уже укуса чрезвычайно чувствительная, тонкая. Затянулась, как будто и не было ничего, но касаться пока неприятно и поворачивать голову — тоже. При первом разе ей было не до того, чтобы прислушиваться к абсолютно всем жалобам раненого тела. Превозмогая все эти жалобы, Аннабель тягостно поднялась и преодолела всю свою комнату, где даже свечи не были зажжены, чтобы, видимо, никак спящую не беспокоить. Вышла в коридор, прошла в кабинет… так отчужденно. Как бесплотный призрак. Как если бы страдала лунатизмом — почти как в детстве. За столом она раскрыла блокнот, обмакнула перо в чернила и записала число, насчитанное до потери сознания. Несколько минут посидела над ним, раздумывая. И помножила на три. Полученное число удручало. Нет, даже не удручало, это слово не описывает её чувства в полной мере. Аннабель казалась сама себе раздавленной. Заведомо порушенной. Хрупкой и ломкой — как ветка, которая вот-вот хрустнет. Донельзя истончившийся прутик. У Аннабель уже было дурное предчувствие. Всё казалось заведомо провальным и пустым, и самое скверное — она ведь даже не могла проверить выполнимость своего дурацкого «плана» прямо сейчас. Ей придется ждать. Продумывать, готовиться, ведь прямо сейчас было бы совсем уж наивно, совсем самонадеянно. А с этим было желание сейчас же пустить руки и не возиться ни с чем, ведь какой толк? Господи, какой в этом всём толк… но вдруг всё-таки?.. Только это жалкое, унизительное «вдруг» держало её на плаву. Не попробует — не узнает. Будет терзаться, что даже не попробовала, и лучше ей никогда уже не станет. Разумнее уж делать хоть что-то… *** — Графин? Переспрашивая, Демиан повернулся к ней — он сидел за фортепьяно, от скуки наигрывая мелодии, но внезапная просьба, спустя полмесяца после того, как она стала просить о второй чаше еженедельно, заставила его отвлечься. — Графин, — склонила она голову в подтверждении и глаза на него не поднимала, прятала немного отрешенный взгляд в полу. Руки сцепила за спиной, аж до боли в нечеловечески гибких суставах пальцев. Под стать взгляду голос её был спокойным и бесцветным: — Полгода назад ты и без особых причин наполнял целый графин. Регулярно. — Поддерживая в состоянии бесконечного пьянства — мысленно добавила она, но вслух произнести не решилась. — Почему бы мне не пить в неделю по графину? Это «почему нет» звучало так невинно… Аннабель, безусловно, понимала всю бестолковость ситуации, понимала, что её действия — сплошной театр абсурда. Да даже Демиан пил кровь графинами с куда более редкой периодичностью. Но что оставалось… Демиан поднялся из-за фортепиано, и нервы вытянулись ещё больше, практически до глухого треска. За что он так долго молчит?.. господи… смотрит на неё и молчит. Скажи же что-нибудь. — Что у тебя за стратегия? — спросил он напрямую, и весь её выстроенный мирок жалко надтреснулся, все те часы, проведенные за обдумыванием, решениями… но он неожиданно дополнил, откровенно издевательски: — Если ты пытаешься меня подобным всевозможно истощать, Аннабель, я напомню: моя кровь быстро восполняется. У неё с губ едва не сорвался нервный смешок. — В твоих глазах я настолько глупа? — Разумеется, нет, — ответил и слегка наклонил голову вбок, рассматривая её. — Но я не понимаю, чего ты добиваешься. Прекрасно. Во всяком случае, она усвоила хотя бы одно — чтобы он не мог так унизительно просто считывать все любые намерения и ходы, ей нужно вести себя подобно, видимо, умалишенной. Начисто. Быть на себя непохожей. Трудно предсказывать ходы человека, который никакой логикой совсем не руководствуется. Аннабель не могла дать ему никакого вразумительного ответа. Перед тем, как прийти к нему, пыталась продумать убедительное объяснение, но это смешно. Какое тому может быть объяснение? Решила снова довериться воле случая. Ей снова повезло. — Хорошо, — внезапно согласился он, и Аннабель едва не вздрогнула от этой неожиданности, посмотрев на него с неприкрытой растерянностью в глазах. — Исключительно потому что мне интересно, куда по итогу приведут тебя твои хитроумные коварные замыслы. Принеси графин, будь любезна. В его словах колола привычная язвительность — слово «хитроумные» по тону следовало бы заменить на «нелепые» или «умилительные», — но для неё это не играло никакой роли. Главное — он согласился, и она была настолько поглощена тревогами, что даже в полной мере удивиться этому сил не хватало. Когда она принесла графин, он уже закатал себе белоснежный рукав, обнажая бледное предплечье с завораживающим узором слегка выступающих вен. Аннабель не припоминала, видела ли она хотя бы раз, как он заполнял именно графин. Запястье резал при ней неоднократно, уже стандартная картина, но предплечье… кажется, всегда она была в такой миг катастрофически пьяна и ничего не смыслила. Теперь — смотрела. Осознанно. Демиан поднес кольцо-коготь к запястью, с врачебной точностью вонзил острие в кожу и плавно потянул линию вдоль всего предплечья, разрезая — так же твердо он помогал ей самой распарывать руку, когда у неё не выходило. Только с ней он был куда более деликатен, с собой же нисколько не возился — это было отточенное, холодное, почти механическое действие. Тут же зазмеились по его предплечью полосы крови, и он подставил руку к графину, заполняя его с видом едва ли не вселенской скуки. По нему ведь даже не скажешь, что больно… Аннабель сама уже успела привыкнуть к этому вынужденному процессу, но всё равно каждый раз стискивала зубы и вся внутренне сжималась, до того неприятно это было. А он… Наполнил графин без единого комментария, без единой эмоции на лице. Аннабель уже хотела забрать заполненный до самого горлышка сосуд, но неожиданно Демиан положил на него руку. — Предлагаю сперва по графину в две-три недели. Раз в неделю для тебя пока слишком. Аннабель с трудом сдержалась, чтобы не пропустить сквозь слои отчужденности неприкрытую досаду. Скрепя сердце только кивнула. Демиан отпустил графин, позволяя забрать. Выпить целиком далось ей нелегко. Аннабель ушла в свою спальню, разместилась в кресле, сперва старалась параллельно этому читать, чтобы отвлечь постепенно пьянеющий разум, но на третьей чаше буквы перед глазами совсем поплыли, и Аннабель бросила затею с чтением, теперь только делая время от времени по глотку. И думая. О том, что же она творит и, господи, зачем ей это всё… Никакой эйфории не было, как в самом-самом начале. Опьянение было гадким, нежеланным, таким, что очистить бы организм любым образом и не прикасаться к демонической крови никогда больше. Но Аннабель пересиливала себя. Допила с трудом графин до последней капли, кое-как добралась по нетвердому полу до постели и тут же, по щелчку, заснула. Без кошмаров, но с прескверным самочувствием при пробуждении. Таким же отвратительным по силе, как в её запойные месяцы, когда трезвость сталась для неё состоянием незнакомым. И так ей придется ведь ещё не раз. Не один ещё графин, не два и не десяток. Больше. Целую вечность, пока организм не привыкнет. *** Месяцы меняли друг друга — целая череда пустых бесполезных дней, проведенных за беседами, только чтобы чем-то отвлекать разум. От литературных тем они легко переходили к искусству, к другим странам и удивительным местам мира. Демиан описывал виденные им когда-то живописные пейзажи, рассказывал о северном сиянии на краю света, о расцветающей сакуре, о захватывающих дух водопадах, о раскинувшихся на целые мили суровых фьордах, о горах и вулканах… и всё он видел своими глазами. Видел весь этот мир. Многие места — в раннем их виде, когда рука человека их ещё совсем не тронула или, во всяком случае, не так сильно. Когда цивилизации не пустили свои корни в чистую роскошь природы так глубоко и пагубно, как сейчас. Говорили и о культурах. Аннабель никогда не тянуло к востоку, её сердце всегда чутко отзывалось только к близлежащим к ней странам, всё остальное было слишком для неё далеким, чуждым, а потому поистине проникнуться не удавалось. Ей элементарно не было интересно. Но то, как Демиан рассказывал… Аннабель живо представляла, в красках и деталях. И начинала видеть в далеких для нее странах эстетику — красоту в настолько непривычных ей звучных языках, в яркой живописи и архитектуре, в диковинных традиционных нарядах, которые рисовало ей воображение благодаря описаниям Демиана. Жар сухих ветров, старинные обычаи, запах пряностей, удивительные духовные практики, великолепие мечетей и храмов… настолько разные страны, и объединяло их все постыдная невежественность Аннабель. Ей попросту неоткуда было узнавать, и от всех этих описаний необъятности мира ей начинало казаться, что все годы своей жизни, видя лишь Англию и немного Франции, она провела в клетке. Аннабель и в голову не приходило выбраться за пределы привычного ей мирка. Но если так подумать, даже если бы пришло — пустили бы её? Средств у её семьи сполна, но Аннабель никогда не слышала о девушках-путешественницах. Это занятие, казалось, совсем не для женщин. Размышлять теперь об этом — пустое. Даже прежде у неё отправиться в путешествие по миру вероятность была значительно ниже нуля, а теперь и вовсе будущее представало сплошным черным пятном, непроглядной бездной. Это попросту смешно — называть прежнюю свою жизнь клеткой, когда весь её мир теперь настолько сузился. В какой-то мере это можно даже счесть пыткой со стороны Демиана, рассказывать о красотах земли своей запертой в четырех стенах пленнице. Но он ведь не рассказывал бы, если бы ей было неинтересно самой. Аннабель нравилось — слушать, узнавать, спрашивать и рассуждать. Демиан никогда не позволял своим монологам затянуться, обязательно спрашивал у неё что-либо относительно темы, чтобы вывести односторонний рассказ в полноценную дискуссию. Изредка случалось почему-то, что в этих дискуссиях он о чем-то глубоко задумывался и ненадолго пропадал из реальности. То ли вспоминал, то ли, напротив, представлял будущее, когда покинет подвал и сможет вновь отправиться блуждать по миру… так или иначе — взгляд его в такие моменты становился отстраненным, а сам он казался редким воплощением призрачной меланхолии, которую обычно себе не позволял. Аннабель видела его таким же погруженным в себя только когда он рассказывал о Далии и Летте, однако в эти нечастые разы с его уст не срывалось ни слова, молчание тянулось долго, пока либо он сам не возвращался и не начинал какую-либо новую тему, либо она не говорила ему что угодно, что выдергивало его из трясины мыслей обратно в подвал. Зимние месяцы они говорили столь много, что, если бы Аннабель документировала каждое слово, весь внушительный запас дневников в подвале довольно скоро исчерпался бы. Однако зима была заполнена не только беседами. Аннабель читала, музицировала… пила как можно больше крови. Редко, но много. Давилась этой отравой, глотала отвратительный наркотик, травя свой организм и вырабатывая в нём стойкость. Аннабель всё равно пьянела, но не так, как прежде. Графин стал для неё чувствоваться как чаша, а то и меньше. Притом чувствуя эту знакомую хмельность, она всячески терзала свой мозг — шла рисовать, следя за тем, чтобы линии были ровными, читала повести и мысленно себе пересказывала, заучивала стихи По, Байрона, Уайльда, Верлена… иными словами, пыталась научить свой разум не застилаться туманом опьянения. Чтобы даже если тело её было слегка неповоротливым, рассудок ни в коем случае не угасал. Сперва выходило скверно, затем всё лучше и лучше… Но этого всё равно мало. Так удручающе мало. Упражняться подобным образом в трезвости она могла сперва лишь раз в несколько недель, затем уговорила Демиана всё же на графин в неделю, но даже эти семь дней тянулись пыткой, ведь она понимала, что это утекает её время, что она давным-давно могла бы быть уже на свободе и впоследствии на том свете, а она всё мучается здесь, всё страдает какой-то несуразицей… Когда выработалась переносимость к целому графину, требовалось попросить больше, но она понимала, как это было бы странно. По два графина в неделю? Даже звучит тошно, а объяснить ещё и логически такую просьбу… Всё равно она не сумеет уговорить давать ей столько крови, сколько потребовалось бы в полной мере для воплощения идиотской затеи. Тянуть дальше смысла не было. Наверху расцветала уже снова весна — наступил не так давно девяностый год, наступил март, в котором должен грянуть её день рождения, а Аннабель хотела попытать удачу выбраться до того, как ей в заточении исполнится двадцать. Стоит уточнить, что всё это пишет Аннабель сейчас через много месяцев после описываемых событий, попросту дописывает брошенную когда-то на половине запись — поэтому, собственно, и выражает свои мысли и планы немного отчетливее, чем вначале записи, когда абзацы походили скорее на записки сумасшедшей, — и будь её дневники книгой, это, может, несколько бы испортило интригу, но зато в очередной раз подчеркнуло бы всю безнадежность. Да. У неё ничего не получилось, разумеется. Наивно было надеяться. Но она помнила своё бесконечное волнение в тот день, помнила, как долго колебалась, ходила по комнате, думала, оттянуть ли всё же момент или отмучиться уже наконец. Решила отмучиться. Как же хотелось бы переместиться в тот миг и просто передумать… но не зря же столько великих людей твердят о том, что ошибки чему-то учат. Возможно, ей следует не страдать от воспоминаний, а вынести из всей той абсурдной непотребности какой-то урок. Честно — она не представляет, какой. Аннабель покинула свою комнату с тяжелым сердцем. Бьющимся так громко и надрывно, что услышал бы и смертный, услышали бы какие-нибудь прохожие наверху через множество ярдов земли, а потому Демиан должен был слышать точно. И когда Аннабель открыла дверь в его комнату, он уже поднял взгляд к дверям. К ней. Ждал её, наверняка даже не подозревая в тот миг, какое представление она ему устроит. Развлечет в скуке заточения. — Почему ты не спишь? — поинтересовался он вполне оправданно: время было около четырех часов пополудни, и до заката ещё немало. — Я… — во рту сухо совсем. Страшно. Так сильно не хотелось… — Несколько голодна. Это было воскресенье, и всё вписывалось в обычную картину, но обычно Демиан наполнял графин вечером, ближе к ночи. Всё выбивалось, всё было странным, однако Демиан почему-то никак эту странность не комментировал. Сидящий на своей постели — спиной он опирался на изголовье кровати, ноги вытянул на покрывале, — хотел уже было подняться, видимо, чтобы пройти в гостиную и привычно наполнить там сосуд кровью, но Аннабель его остановила: — Нет. Постой, я… — Демиан замер. Вопросительно на неё посмотрел. — Я хотела бы попробовать не порционно. Мне интересно… как это. Ей умереть хотелось. Вот в тот же миг, как произнесла. Хотелось, чтобы подвал вдруг обрушился, руша и её страдания, руша её планы — ей не хотелось, уже не хотелось продолжать. Развернуться бы, убежать в свою комнату… Демиан, так и замерший, заметно озадачился, как будто счел, что она шутит. Несмешно и неумело. Однако же версия, что она всерьез, не вязалась уж тем более. Но неожиданно его взгляд вдруг переменился. И Аннабель к своему несчастью распознала в его глазах какое-то подобие осознания, той самой задумчивости, когда всё вдруг встает на свои места, когда разобранные прежде детали складываются воедино. Порой Аннабель казалось, что, будь с ним в подвале кто угодно другой, он бы раскрыл подобный «хитроумный» замысел давным-давно. Но это ведь Аннабель. Не стала бы она в своем уме на это идти… настолько религиозная, настолько, по его мнению, зажатая рамками приличия и своими убеждениями, добровольно на это соглашаться, даже пусть для какого-то там плана… и вот она — перед ним. Демонстрирует, что да, действительно. Своей просьбой заполнила мозаику, как недостающей прежде деталью. Аннабель была уверена, что он рассмеется сейчас, но смеха не последовало, а только намек на улыбку в линии его губ, которую она не понимала как истолковывать. Сейчас уже она понимает, что её уже тогда должно было это покоробить: покоробить, что он, явно всё осознав, всё равно пошел у неё на поводу. Но тогда она была слишком взволнована, чтобы вдумываться. Слепо надеялась на лучшее. — Конечно. Легким кивком он указал на край постели, на которой сидел, и Аннабель нервно сглотнула. Боже, да почему же так сухо… во рту, в горле, в груди. Сердце — как лист пергамента. Мнется и мнется в бумажный клочок, и заломы уже не распрямятся. Путь до этой постели показался хождением по веревке. Так же страшно и так же не хочется делать ни шагу больше, а надо… вперед. Переступить гордость, переступить себя. Аннабель села рядом с ним на покрывало, чувствуя себя до такой степени странно, неуютно, будто всё — нереальность. Нелепая глупая фантазия в густых темных красках. До последнего не верилось, что она правда на это пошла… — Как я уже говорил, клыки появляются обычно при первой капле крови, так что… — напомнил он и поднес свою руку к шее. Коснулся острым кончиком кольца своей кожи. Неглубоко надавил, рассекая. Медленно повел ниже, растягивая по шее рану, из которой тут же тонкой дорожкой побежала кровь. Аннабель чувствовала на себе его прямой взгляд, но сама в глаза посмотреть ему не смела. Вместо этого — отключая голову, отключая все чувства, которые громоподобно рокотали в груди протестующе… подалась к нему и припала губами к ране. Старалась позабыть, кто он, кто она, представить, что всё это не с нею — что это даже не сон какой-нибудь, а всё-таки сплошная выдумка, от и до, несуществующая и к ней отношения не имеющая, которая по завершении обратится в пепел, как и она на возможно грядущем рассвете, если всё же удастся… Демиан был прав — клыки явили себя, стоило только яркому металлическому вкусу коснуться языка. Заострились, и Аннабель, подавшись ещё чуть ближе, положив руку ему на плечо, ведь иначе совсем неудобно, позволила клыкам рассечь его кожу — так легко, будто раскаленным лезвием по маслу. Глоток за глотком. Кровь стекала в горло и топила язык мучительной сладостью, которая тушила весь самоконтроль и всю разумность — если поначалу Аннабель старалась выключить голову целенаправленно, то затем, с каждым глотком, становилась абсолютно неподвластна, притом сама не вполне понимала, чему. Словно этот ужасный метод потребления крови уподоблял её истинному демону. Всё больше накрывающее её помутнение рассудка словно и не имело ничего общего с прежним опьянением, во всяком случае, не от отравы в проклятой крови. Опьянение чем-то совершенно иным. Нечто совершенно непознаваемое, чуждое и терпкое вихрилось внутри и требовало. Больше. Спустя много месяцев тот миг теперь кажется уже сплошным черным пятном с редкими проблесками сознания. Как будто рассудок барахтался где-то в вязкой мгле, от первой же капли крови всецело отслоившись от тела, которое всё утоляло несуществующую жажду. Аннабель не помнила момент, когда её рука уже переместилась с его плеча на противоположную ране сторону его шеи, как будто всё концентрировалось на ней, на крови, на тонкой ленте пульса неживого создания под её губами и клыками. Когда она представляла этот ужасный момент, неоднократно, ей казалось, что она будет нетерпеливо считать секунды и ждать того злосчастного числа — момента, когда же подойдет к концу ненавистный ей процесс, но о часах Аннабель позабыла вовсе. Не вслушивалась. Слышала только биение чужого сердца — впервые за все эти месяцы чуть ускорившегося, начавшего восполнять стремительно утрачиваемую кровь. Распаляющего ещё большее желание, такую пламенную жажду, будто та не утолялась годами. Её положение было неудобным, это она помнила, хотя лучше бы забыть всё последующее, очистить память щелочью и пройтись сверху белилами. Ноги по-прежнему на краю постели, сама она корпусом подавалась ближе к Демиану… проклятая тяжелая юбка ещё и тянула к полу, мешалась, и Аннабель оторвалась от шеи на мгновение. Попыталась потянуть ткань так, чтобы та переместилась по большей части на постель вместе с Аннабель, но пальцы уже едва ли слушались, перед глазами всё рассеивалось небрежными штрихами, и одолевала слабость. Демиан помог, простым ловким движением дернул ткань так, что вся юбка оказалась на постели, и Аннабель уже ничто не тянуло назад. Ничто не мешало забраться на покрывало с ногами. Прильнуть обратно к шее — окровавленная кожа за это краткое мгновение уже успела затянуться, но клыки ещё не исчезли, и Аннабель запросто вспорола кожу вновь. Как при тех запойных пяти месяцах, чем дальше — тем больше отказывала ей память. Будто взяли это воспоминание и исполосовали, повыдергивая лоскуты. Не воспоминание, а целое решето. Аннабель помнила только, как льнула к нему едва ли не всем телом, но сама этого почти не ощущала, ощущала лишь, как течет по горлу сладчайшая кровь, которой всё мало. Помнила его руку на своей талии. Не помнила, как оказалась едва ли не на его коленях… из-за того, как юбка сложилась вокруг неё облаком, со стороны этого было бы даже и не заметить, однако он ведь чувствовал, совершенно точно должен был чувствовать, и она, конечно, чувствовала, что сидит на его ногах, но как бы мучительно теперь ни звучало, тому никак в тот момент не противилась — всё её тело, всё её неразумное, какое-то звериное естество тянулось к нему — как к источнику упоения. До стянутых спазмом вен, до изрезанного в клочья разума, до исступления ошметков её проклятой души. Ей уже становилось плохо. Много. Слишком. Мутило и кружило голову, даже с закрытыми глазами, ощущение было, будто весь подвал вертится, как неостановимая карусель. В какой-то миг Аннабель всё же оторвалась. Вздохнула глубоко, пытаясь прийти в себя, но пространство всё так же растекалось, лишь сплошные пятна… Размытое красное пятно — кровь, запачкавшая его шею и рубашку. Размытые черные линии — почерневшие на её белых руках сосуды. Её суть. Тьма, налившая ей вены. И наверняка глаза тоже почернели… Через призму размытости отчетливо Аннабель видела лишь его черты, концентрировалась лишь на нем, чтобы разглядеть, узнать, прочесть что-то по нему. Его взгляд — немного мутноватый, туманный, словно утеря крови действительно на него сколько-то да влияла, действительно лишала сил, и кожа его куда бледнее обычного — блуждал по её лицу, и Аннабель видела в его зрачках свое отражение. Черные вены, тянущиеся полосами под полупрозрачной сероватой кожей. Жуткие почерневшие глаза, подернутые неразумием, как у бессознательного существа. Облик, совершенно ей чуждый, незнакомый, отвращающий её. И завораживающий — его. Демиан смотрел на неё так, будто она была произведением искусства, в то время как она сама себе казалась каким-то кровожадным даже не зверем, а жалким зверьком, несуразным. Пугливым — потому что, стоило Демиану поднять руку, Аннабель вся сжалась и едва не метнулась в другой конец комнаты, с трудом удерживая себя в неподвижности, как будто он был для неё смертельной угрозой. А он всего лишь прикоснулся к её щеке. Нежно огладил мертвенно-белую кожу. Медленно и с легким нажимом провел пальцем по запачканному подбородку, вытирая свою же кровь. Задевая губу. И задержал это мягкое прикосновение на губе, не убирая руку. Ей хотелось дать волю крупной дрожи, но Аннабель замуровывала эту дрожь внутри себя, под пластами безграничного опьянения. Подобно любопытному маленькому ребенку, с интересом рассматривала его глаза, завораживалась странным в них блеском — в них читалось нечто, что не проявлялось прежде, не в той мере. Глаза, которые задержались на её губах, как и всё ещё касающаяся её лица рука. И Аннабель — опустила свой же взгляд на его губы тоже. Бледные, обескровленные — всё указывало на то, как много она выпила. Того почти даже и не заметив. Его рука, до этого касающаяся её щеки, скользнула к её волосам, впутывая пальцы в пряди и посылая целый скоп мурашек по коже. Почему? Почему прикосновения, которые всегда её так отвращали, в тот миг так нежили кожу? Так сильно, что хотелось ещё — и Аннабель, едва сдержавшись, чтобы не прильнуть к его руке, как котенок, как всё тот же проклятый зверек, слегка наклонилась, потому что всё в ней взывало к тому, чтобы сократить любое между ними расстояние. Слишком. Слишком близко — непозволительно. Но в тот миг её не заботило ровным счетом ничего, это не было похоже на Аннабель совсем, как будто она и не была собою вовсе, никаких не было на уме заповедей, правил приличия, никакой к нему ненависти, ничего. Так близко. К нему. Лицом к лицу, и взгляд — на губах. В дюймах от её собственных. — Ты будешь жалеть, — его голос был негромким, со слегка болезненной хрипотцой. Удивительно, что Аннабель услышала. Запомнила. Отложилось в изрезанной безумством памяти — его голос был подобен якорю для остатков её иссякающего здравомыслия. — Когда придешь в себя. Не стоит. Аннабель не ведала, действительно бы она сделала это или нет, теперь уже ей это казалось невозможным, уму непостижимым, но в тот миг всё у неё в голове было переворошено вверх дном, всё было не так, всё неправильно. В любом случае — эти слова её внезапно чуть отрезвили, далеко не полностью, но на одну мельчайшую крупицу. Аннабель моргнула, вглядываясь в его лицо, бледность которого начинала спадать. Не стремительно, только на едва уловимый полутон, и всё же — его кровь восполнялась. Губы, до этого совсем бледные, и теперь постепенно возвращающие свой прежний цвет, так и находились к ней недопустимо близко, но она их никак не тронула. Сохраняя расстояние от его кожи пару дюймов, медленно спустилась ниже — обратно к шее. Вонзила снова клыки в кожу. И снова глоток крови, ещё один, продолжала, пила и пила, и как же её уже воротило от этого переизбытка, как же хотелось прекратить, вывернуть себя наизнанку, как засоренное изделие, и избавиться от всего лишнего, но она продолжала пить, лишь бы не свести всё это отвратительное представление к абсолютной бессмыслице, лишь бы закончить… Не закончила. Само воспоминание — оборвалось. В какой-то миг. Как альбом, незавершенный, перелистываешь очередную страницу, гадая, что же дальше… и пустота. Обрыв. Дальше Аннабель ничего не помнила. Тьма, издеваясь, забрала у неё последние крупицы сознания. Тело казалось как прежде пьяно неповоротливым, неподъемным, таким, что и пальцем не пошевельнешь. Веки — такие же. Как весом в тонну. Не поднять. Аннабель и не старалась, поддалась сперва этому искушению оставаться в блаженной неподвижности. Пока не стала приходить в себя. Пока не почувствовала рядом с собой мерное биение сердце. И такое же рядом дыхание — размеренное, глубокое. И рука, лежащая некогда на её талии… по-прежнему на ней. Только теперь уже совсем расслабленная, именно покоилась, без крупицы напряжения. Вспоминать последние события — как лететь в пропасть. С невиданной скоростью, падать и падать, больно сталкиваясь об острые сколы бездны. Собственного сумасшествия. Аннабель стремительно приходила в такой всеобъемлющий ужас, что хотелось кричать. Разодрать в крике глотку, согнувшись пополам… Не стала. Не могла. Что она натворила? Что себе позволила? Как она?.. Паника всё больше нарастала с каждой секундой осознания, и ей неведомо, как она заставила себя не дернуться, не покинуть постель, причем хотела именно мистически, за долю секунды, просто раствориться в воздухе и оказаться тут же в своей комнате. Но она запретила себе. Шевелиться. Даже легкие её окаменели, дыхание осталось запертым в замершей груди, только бы никак не потревожить своим пробуждением Демиана, ведь складывалось у неё уже подозрение… Которое подтвердилось, когда она медленно раскрыла веки. Первое, что она увидела — ткань рубашки, некогда белоснежной и теперь заляпанной кровью. Но затем она нерешительно повела взгляд выше, сталкиваясь с его нездорово бледным лицом. Аннабель внутренне дрогнула. Не веря. Неужели?.. Действительно?.. Его глаза были закрыты. Если он действительно спал — впервые за последние полтора года, — уму непостижимо, как его не разбудило её сердце, которое загрохотало с первой же секунды её пробуждения и осознания. Единственно подвижное во всём её теле. Возможно, ей следовало бы действовать в тот же миг, но она боялась. Тянула время, не веря произошедшему и происходящему — как кошмар наяву. Такого ведь быть не могло. Аннабель не могла оказаться в одной постели со своим похитителем, с мужчиной, после того, как выпила неизвестно сколько пинт его крови… Не могла так неуместно-внимательно смотреть на умиротворенное лицо многолетнего жестокого создания. Черные пряди небрежно падали на его лоб, этим как будто немного смягчая всегда холодно-острые черты. Делая его юным. В этот миг он казался поистине юным, обычным двадцатилетним уставшим юношей. Не монстром и даже не демоном вовсе. Другая грань подобного его совершенного успокоения — отдавало чем-то мертвенным. Если бы не его дыхание и сердцебиение, с подобной бледностью и умиротворением черт можно было бы счесть его настоящим мертвецом, и это… завораживало. Пленило взгляд. Вынуждало смотреть и смотреть, упуская секунды, в которые она всё так же страшилась действовать. Столько нужно было сделать, а она не могла. В теле по-прежнему властвовало опьянение, тяжелое, такое, которого она прежде не ощущала, и если бы она не тренировала свой мозг все эти пять месяцев, если бы не училась укрощать жестокий дурман, — не сумела бы связать ни единой мысли, лишь лежала бы, как полая беспомощная кукла, напичканная наркотиком. Благо, теперь уже это было только опьянение, а не то странное чувство, выключающее в ней прежнюю Аннабель и пробуждающее нечто демоническое, животное. Теперь она была в себе, насколько это возможно. В первую очередь ей хотелось убрать его руку с её талии, его прикосновения снова отвратительно тяготили, но она понимала — чревато. Не стоит. Пока что ей не следует, только бы не потревожить. Нервы уже почти трещали от тревоги и напряжения, но Аннабель пересилила, заставила себя пошевелиться — подтянуться чуть ближе к нему и прикоснуться к его запятнанному кровью воротнику. Слегка оттянуть и взглянуть на его шею и ключицы, туда, где мог бы располагаться ключ, если бы висел на цепочке. Нет, никакой цепочки, никакого ключа. Тогда она взглянула на его одежду. Поколебавшись всего мгновение, Аннабель легкими, как перышко, касаниями пробежалась по его карманам. Пусты. Новой волной подкрадывалась паника. Аннабель наотрез отказывалась верить, что всё было напрасно. Преодолевая ничтожное желание задрожать всем телом от бессилия, она только глубоко вздохнула, надеясь вместе с воздухом зачерпнуть в легкие спокойствие. Осторожно прикоснулась к руке Демиана, убирая от себя. Медленно — страшась разбудить. Только убедившись, что он так и не шелохнулся, что его дыхание всё такое же размеренное, Аннабель бесшумно, насколько позволяло ей одурманенное чужое кровью тело, поднялась с постели. Опустилась на колени рядом с одной из тумбочек. Дверца тихо скрипнула, и Аннабель тут же тревожно прислушалась к дыханию — всё такое же. Но тумбочка оказалась пуста, как бы Аннабель ни шарила. Нечуткими пальцами — опьянение затупливало все обостренные чувства, — проводила по поверхностям, по полкам, дну, пытаясь отыскать возможный тайник. Пусто. Ничего. В другой тумбочке — тоже. Пусто, пусто… — Если тебе так уж хотелось меня потрогать и в очередной раз порыться в моих вещах, могла бы и попросить — я бы тебе не отказал. Аннабель оцепенела. На долгие, тянувшиеся дёгтем секунды. Весь воздух вышел из замерших до этого легких, и Аннабель осела на коленях, прямо на полу, смотря перед собой потерянным взором. Его голос был хрипловат — может быть, прежде действительно спал, но в какой-то момент, очевидно, проснулся, и ей не понять, в какой именно. В насмешливой фразе поразительно вдруг не звучала насмешливость, но это могла сказываться простая усталь. Наверняка его до безумия веселила сложившаяся ситуация. Хотелось бы в тот же миг метнуться из комнаты, подальше от него, ужасно устыдившись всего произошедшего, своего провалившегося плана, но Аннабель не была уверена, что смогла бы. Ей потребовалось опереться о тумбочку, чтобы хотя бы просто подняться на ноги. Комната перед глазами шаталась из стороны в сторону, как на палубе, и не понять, только ли от опьянения. Демиан переместился уже лениво в сидячее положение, но Аннабель отметила это только периферийным взглядом, прямо на него взглянуть не посмев. Направилась к двери. Желая всего-навсего оставить всё произошедшее за спиной и никогда больше к нему не возвращаться. Вернуться только в свою комнату и претворить в жизнь то, что она планировала на случай, если не удастся. «Если»… Ей стоило понимать, что в её мыслях монументом неизбежности должно бы стоять «когда». Когда не получится. На что она рассчитывала? На то, что ключ всегда при нем. Ведь он говорил об этом. Он, черт его побери, говорил об этом! Аннабель остановилась в дверях. — В чем еще ты солгал? Голос её сухой, накаленный. Даже не повернулась к нему сперва, так и смотря прямо перед собой. Но ответа не последовало — может, он и вовсе счел вопрос риторическим, — и Аннабель обернулась, столь порывисто, что взметнулся подол юбки. На языке по-прежнему металлический привкус, будто бы вкус крови впился уже в нёбо и десна, и теперь в довесок к нему — горечь невысказанности. — Ты говорил, что ключ всегда при тебе, — напомнила она, отбросив уже все те никчемные жалкие игры, и голос её звенел от напряжения. — Но ты солгал. Перед глазами у неё плыло и качалось, но взгляд цеплялся вниманием, как якорем, на конкретном лице в этом ворохе пятен. Демиан смотрел на неё снисходительно. Устало. Её истерики ему уже заметно надоели, а в ней от подобного к ней отношения наоборот разгоралась теперь незнакомая прежде ярость, как если бы с силой раздували начавший гаснуть костер. — В чем ещё? — повторила она вопрос, не желая оставлять его так и повисшим в воздухе без ответа. — Охотник? В том, что однажды выпустишь меня? — разум лихорадочно перебирал всё им когда-либо сказанное, как пыльную стопку бумаг. Разом перелистнула всю кипу к самому началу. — А может… — и сама же ужаснулась предположению: — Может, ты все же убил мою мать? Ты говорил, что не стал бы, чтобы «не увеличивать срок моей ненависти», но, полагаю, сказанное тобой совсем необязательно должно соответствовать действительности, — её губы скривились в раздражении, и ей хотелось бы, хотелось быть непоколебимо злой, оставаться в этой ярости, как в защитной оболочке, стальной броне, но глаза уже неминуемо застилала пелена слез. — Ведь откуда мне узнать правду? Я выйду, и она в любом случае будет мертва. Вот теперь уже она задрожала, впервые за всё последнее время позволила себе, потому что её тела было мало на все эмоции, разбушевавшиеся под кожей штормом, кипящим варевом, кислотой. Он ей так и не отвечал. Наблюдал и слушал. А её несло всё дальше и дальше в этом шторме ненависти: — Может, абсолютно всё, когда-либо сказанной тобой, — ложь? Вся твоя теория, все твои россказни о путешествиях… о писателях… зачем-то всё… Может, и о Виолетте ты?.. Аннабель не договорила. Демиан её оборвал. Секунда — и он уже перед ней. Вынуждая от внезапности замолкнуть, дрогнуть и отшатнуться на крохотный шаг, как если бы обдало волной нестерпимого жара или окатило ледяной водой, или всё вместе, одновременно. Но Демиан почему-то вдруг не казался разозленным. Угрожающим — в некоторой мере, в контрасте с его недавней усталостью и расслабленностью. И всё же далеко не настолько, чтобы бояться и бежать. Голос его был ровным, однако лишенным любой мягкости: — Из всего тобой перечисленного я солгал лишь об одном. Аннабель рассеянно моргнула. Не понимала. Значит, охотник всё же — правда?.. или он и теперь мог продолжать лгать… Безразличный взгляд перед ней ничего не выдавал. Ни лжи, ни истины в его бесцветных словах. — Я не убивал твою мать, но ты права — вполне мог бы, — признался он с тем же леденящим кровь безучастием. — Мог убить и не сказать тебе. Мог убить любого тебе близкого, если бы он как угодно мешал мне — твоих родителей, твоего ненаглядного Гранта, да даже совсем уж беспомощного малыша Джерри, пусть и трудно представить, каким образом он мог бы вдруг мне помешать. Но если бы мешал — да, безусловно. Я убил бы. И не сказал бы тебе. Ужас с примесью неожиданной горькой боли парализовывал. Постепенно. С каждым словом понемногу — сковывал каждую вену, каждый позвонок, каждое сухожилие, обнимал колючим холодом. Даже взгляд, кажется, остекленел: Аннабель не моргала. Не дышала. Только смотрела на него, или не на него вовсе, куда-то сквозь, мимо, в размытую картину, что было бы. Если бы он и впрямь… Он же этого не сделал, верно?.. Он бы тогда не стал рассказывать. Он просто играет с ней. Ему было незачем. Ему незачем. Ему никто не мешал. Но она не понимала, почему. Зачем он всё это говорит. И главное — почему она в таком ужасе от его слов, если этого стоило от него ожидать, всегда. Это Демиан. Демиан убивает людей, глазом не моргнув. Из пропитания, из выгоды, из интереса и скуки — вершит судьбы, как ему захочется. За эти месяцы бесед с ним она как будто успела позабыть об этом. Как будто одна из его масок легла на его лицо столь прочно, приклеилась почти намертво, что Аннабель всё же позволила самой себе обмануться, пусть не делала этого так долго и пусть этого бы сама не признала никогда. Но вот эта маска идет глубокими трещинами… и почему-то он сам тому и способствует. И всё продолжает. Неожиданно он усмехнулся. Так зло и жестоко усмехнулся: — Но знаешь… — непривычно осклабившись, отчего почему-то екнуло где-то в груди, начал он и отвел глаза, демонстрируя этим всё свое равнодушие к произносимому. — Теперь я уже и не вижу в этом никакого смысла, — выдержал краткую паузу, посмотрел снова на неё, и Аннабель лучше бы сгорела сейчас заживо, чем глядела в эти глаза — впервые поистине жестокие. То, что она всегда видела прежде, было чем-то иным. Кардинально. Сейчас не так. Сейчас всё по-другому, и ей не понять, почему. — Если бы убил, вполне мог бы и рассказать, ведь даже твоя громадная ко мне ненависть ни в чем тебя не ограничивает, не так ли? Как бы ты ни ненавидела меня, это не помешало тебе с впечатляющей жадностью глотать мою кровь, устроившись на моих коленях. Казалось, он ещё не произнес последнее слово, а она уже. Её рука уже — взметнулась, бездумно. Здравомыслие потоплено в опьянении и захоронено под чувствами, нарастающими в ней комом с каждым словом, с каждой секундой этого его взгляда, режущего её живьем. Понимание, что она творит, понимание, кто он и что может с ней сделать, пришло к ней только затем. Когда он уже перехватил её руку. Потому что, конечно, не позволил. Поймал её за запястье. Даже не из-за нечеловеческой реакции — из-за простой предсказуемости. Он ждал, что она попытается. Пойдет у едких чувств на поводу. — И на будущее… — крепко сжимая её запястье, со все тем же стылым равнодушием, от которого холод гулял под кожей, произнес он, а Аннабель хотелось сжаться до мельчайших размеров, раствориться, но всё, что ей оставалось — распахнутыми от ужаса глазами следить за каждой крупицей его реакции, которую ей всё равно не понять. Немного приблизился, произнес тоном, вынуждающим внутренне задрожать: — Я не терплю пощечин. Было ли ей так же страшно во все предыдущие месяцы? Хотя бы единожды, не считая самых первых дней? Разве что в момент утоления им жажды впервые, но только если помножить тот давний страх надвое. Потому что теперь Аннабель не представляла, чего от него ожидать. Пускай считала, что уже не боится его, пускай уже начинала к нему привыкать — в этот миг всё рациональное затихло. Потускнело на фоне ярко бьющих пульсом инстинктов. Сжаться. Убежать. Ноги едва не подкашивались, а глаза всё так же неподвижно следили за ним, казалось, даже время замерло, казалось, часы не двигались, стрелки не били — тишина. Давящая и невыносимая. Как?.. Как она могла позабыть, кто перед ней? Как могла дать волю чувствам? Даже в прошлой жизни не смела дать мужчине пощечину, а теперь — в настолько уязвимом, опасном положении, и кому… Но Аннабель не ожидала, никак не могла ожидать того его словесного выпада. Разве прежде он по ней ударял подобной откровенностью?.. Если и язвил, то с присущим этому тоном, несерьезным, дразнящим. В тот миг он был серьезен. Истинно желал ужалить её, и побольнее, и она не понимала, зачем, что с ним, почему… Весь этот вихрь мыслей проносился в голове за доли секунд. И те же доли секунд длилась эта хватка на её руке, эта тишина, это пересеченье взглядов, обугливающее её изнутри дочерна. Ей бы смотреть на соприкосновение его пальцев и её запястья, ожидая мига, когда хрустнет кость, ведь не стоило забывать, как всегда была жестока эта неестественно сильная рука: не исключено, что крошила кости, рассекала кожу, может, обезглавливала, душила, умерщвляла как только угодно, за столько-то бездушных лет… но Аннабель всё не могла сместить взгляд на эту несчастную руку с его глаз. Бездонных и нечитаемых. Холодных, как стекло с тонким слоем изморози нещадной зимой. Может быть, взамен тому он разглядел что-то в её глазах. Может, в очередной раз сам себе напомнил, что она — всего лишь разбитая напуганная девочка, которая, более того, в этот миг ещё и безбожно пьяна. А может, он и вовсе не планировал ничего делать за эту нелепую попытку ударить его, но в любом случае... он отпустил. Демиан просто отпустил её. Бросив на неё лишь последний невыразительный, наплевательский взгляд, расслабленно отступил на шаг, позволяя Аннабель наконец впустить судорожно в легкие воздух полумрака, дышащего её страхом и его обыкновенной усталостью. Эта усталость сквозила в каждом его шаге, каждом движении, он отвернулся от неё, подошел к одной из тумбочек и закрыл дверцу, что она оставила открытой в веренице событий, как будто это было единственно важным сейчас делом, а всё остальное — глупости. Ничего интересного. Тоска. Аннабель в этот миг его интересовала не больше чем незажженный канделябр. А она не понимала. Что с ним и что происходит. Что ей делать и позволено ли уже уходить. Но что ещё?.. Представление окончено. Всё сотворено, всё сказано. Ей оставаться в комнате незачем, и она простояла так, неверяще глядя на Демиана, только пару мгновений, прежде чем заторможенно развернуться и покинуть комнату. Не бегом. Казалось бы, она должна мчаться со скоростью света, подальше от лишь чудом минувшей угрозы и её источника. Но нет, шагом. Напряженным. Чрезмерно медленным, словно она была оглушена, была обожженным о губительное пламя мотыльком, и не могла двигаться быстрее. Когда она оказалась наконец в своей комнате, её поступок не был плодом истерики. Если был бы — она делала бы всё в спешке, суетливо. Но именно этот поступок был давно придуман, был тем самым нелепым «вторым планом», хотя его и планом-то назвать смешно… так. Запасное нечто. Подходящее ей теперь как никогда прежде. Только бы его больше не видеть. Всё ещё пребывая в какой-то тяжелой прострации, Аннабель подошла к своей постели, обошла с противоположной от дверей стороны. Уперлась руками в основание и пододвинула. Запросто. Имеющей нечеловеческую силу, ещё и насытившейся недавно кровью, ей ничего не стоило продвинуть громоздкую кровать — которая в тот миг весом для неё была почти как не особо большое кресло — через всю комнату. Подпирая дверь. Запирая себя. Выломать дверь извне было бы затруднительно из-за подобного масштаба баррикады, но не стоит исключать, что Демиан мог бы попросту отодвинуть кровать своей мистической силой. Аннабель это понимала. Решила, что ей ничего не стоит хотя бы рискнуть. Кто знает — может, ему для использования его дьявольских сил нужно обязательно видеть предмет, который он намерен передвинуть? И тогда подвинуть никак. И тогда Аннабель так и останется взаперти. Иссушит себя. Да, всё это больно, мучительно, каменеть, погружаться в сон… но рано или поздно она бы окаменела окончательно. Единственный для неё способ умереть. Даже пусть её предположения насквозь пропитаны наивностью — Демиан же не станет выламывать дверь прямо сейчас, поэтому пока она, обессиленно растянувшись на постели, может удовольствоваться мнимым ощущением безопасности и надеждой на иссушение, которое может подарить ей однажды успокоение. В тот миг Аннабель, рассуждая, даже не задумывалась, что дело может быть вовсе не в его способности или неспособности отворить двери. Дело вполне может быть всего лишь в его желании или нежелании это делать. Но эта тема слишком уже объемна и заслуживает, пожалуй, отдельной записи.