Чернилами и Кровью

Почему всегда, всегда любое мое самопожертвование по итогу так ничтожно напрасно? Верно, он заведомо предупреждал, но я надеялась… господи, глупая. Какая же я всё же невозможно глупая. Наивная, беспомощная и жалкая, сил уже никаких нет…

___________________

Тиканье часов её убивало. Тик-так, тик-так, тик-так… ей хотелось выйти и разбить эти часы, чтобы подвал потонул в тишине, которой всё равно воцариться не суждено. Ведь были ещё сердца. Её и его. В остальном звуков не было. Аннабель прислушивалась — опасаясь или наоборот надеясь, чтобы хотя бы что-то понять, услышать что угодно. Шаги, шелест страниц, игру на фортепьяно, тление сигареты… ничего из этого. Тотальное неведение, что происходит за стенами запертой спальни. Непонятно даже, знает ли Демиан, что она заперлась… кровать передвигалась по полу с характерным грохотом, но странно, что ничего после этого не последовало. Не полагает же он, что она под властью истерии рассудила устроить простой погром? Или его она теперь попросту не так уж и интересует, чтобы утруждаться идти к ней и смотреть, в чем дело? Аннабель по-прежнему не могла понять, как истолковывать эту внезапную перемену. Его страшную жестокость в холодных глазах и все его слова. Его к ней равнодушие, сбивающее с толку после всех месяцев противоположного поведения. Неужели её необдуманное упоминание Летты так сильно на него повлияло? Или ему всего лишь настолько надоели её слезы и причитания? Неважно. Всё неважно — если это поспособствует тому, чтобы он как можно позже заметил её нелепое затворничество, то пусть. Просто само это ужасное состояние неведения сводило с ума, съедало и истязало тревогой. А секунды всё тикали, ударяя по заостренному слуху, тщетно пытающемуся ловить любые другие звуки… В какой-то миг — шелест страниц. Всё-таки. Скрип пера. Демиан либо всё ещё в своей спальне, либо в кабинете, она ещё не научилась по сердцебиению различать точное его расположение в смежных комнатах. Что-то пишет. Наверняка в своем проклятом блокноте… Аннабель вздохнула, прикрыла глаза, надеясь заснуть, хотя состояние, невзирая на слишком медленно спадающее опьянение, у неё было до того взвинченное, что даже веки не должны были закрыться. Во всяком случае, закрылись ненадолго. Аннабель не помнила, сколько секунд насчитала в своей тоске, тысяч пять или больше, но вскоре чужое сердцебиение неспешно стало приближаться. Глаза её тут же распахнулись, хотя с места она не сдвинулась — так и лежала поверх покрывала на кровати, подпирающей дверь. Набоку, подложив локоть под голову. Каменела всё больше с каждой секундой чужого приближения, и сердце подстать, зашлось беспокойством, но хранило и грело крохотную надежду, что он просто пройдет по коридору и минует её двери. Нет. Кажется, шел именно сюда… Перед дверью остановился, помедлил, и биение его сердца было столь близко — их ограждала всего лишь непрочная древесина, — что она невольно затаила дыхание. Изящная резная ручка медленно провернулась. Аннабель лишь ценой больших усилий преодолела желание вскочить и метнуться в другой конец комнаты. Всё равно бы ей это не помогло, от Демиана не скрыться… Как её существование могло вновь повернуть к этому? К всепоглощающему страху к похитителю, с которым она уже должна была свыкнуться? Дверь приоткрылась только на незначительные полдюйма, тут же встретившись с преградой в виде кровати. Даже никакой крохотной щелочки не образовалось, настолько плотно была размещена баррикада. Секунда. Вторая. Биение сердца за дверью всё такое же ровное, невозмутимое, пренебрежительное даже. Если ситуация Демиана и озадачила, то не столь сильно, чтобы как-то это выразить, а Аннабель страдала безбожно всё то время, что он растягивал мгновение тишины на реакцию. В ожидании и страхе. Как он отреагирует, что скажет, что сотворит… — Аннабель, — прозвучал его голос за дверью, и она едва не дрогнула. Голос не был злым, или холодным, или наоборот мягким, как прежде. Был просто никаким — без единого оттенка. Безликим. Лучше бы хоть какая-нибудь эмоция мелькнула, пусть даже пугающая… ей ведь не понять ничего. Его и прежде понимать не выходило, а теперь тем более, ни единого домысла, ни единого мельчайшего предположения. Аннабель ничего не отвечала. Ждала. Его едва слышный усталый вздох. Всё такой же голос: — Ты заперлась, потому что боишься меня, стыдишься или просто не хочешь меня видеть? Эта спокойность изумляла. Поступок его нисколько не удивил и не разозлил, он спрашивал так, будто рассчитывал найти компромисс, чтобы открыла она сама, прежде чем он предпримет попытку выломать дверь или бог весть что у него в голове… Но Аннабель идти на компромисс не желала. Что она могла ему сказать? Всё. Всё из этого. Всё им перечисленное — Аннабель откровенно его боялась, стыдилась самой себя, так сильно, что выть хотелось, и банально не желала его видеть. Никогда — в мучительно долгой бессмертной жизни. Но заперлась всё же не поэтому, и она прекрасно понимала, что он точно не даст ей свершить задуманное, и всё же открывать была не намерена. Демиан прождал только одно долгое мгновение. Прежде чем его сердцебиение почему-то стало отдаляться. Он почему-то решил уйти. Что-нибудь задумал?.. Или решил — пускай играется, всё равно однажды выйдет? Аннабель ведь не станет. Какие бы страдания от иссушения на неё ни обрушились, она на попятную не пойдет. Как бы то ни было, Демиан куда-то ушел — кажется, в гостиную, — и возвращаться к двери пока не планировал. Аннабель устало перевернулась на спину, запустила всё ещё слабо слушающиеся из-за охмеленности пальцы в волосы, крепко сжимая. Часто заморгала, прогоняя слезы. Перетянутые от напряжения нервы отпустились, и ей теперь хотелось, как обычно, разрыдаться. Запоздалая реакция на всё — на то, что все те месяцы были напрасны, как она и предполагала в самом начале, на тот немыслимый ужас, что она творила, когда была не в себе, на внезапный, проникающий до самых костей страх пред Демианом и его кошмарные слова… Непрошеные слезы удалось прогнать удивительно легко: Аннабель банально устала. Не хотела тратить силы на плач. Более того — считала, что не заслуживала. Всё произошедшее — её вина, результат её дурацких стратегий, нечего теперь лить слезы. И пусть обычно от таких мыслей становится только хуже, на этот раз неожиданно помогло. Заснуть бы у неё всё равно не вышло, поэтому через какое-то время она поднялась с постели и подошла к своей тумбочке, где покоилась стопка книг. Не так много, хватит только на первое время её затворничества, но Аннабель не подумала о том, чтобы запастись больше. Ей было не до того. Аннабель — не стратег, как видно, планировщик из неё негожий, слишком уж на её поступки влияют чувства. Придется теперь довольствоваться тем, что есть. Всё равно читать у неё особо не вышло, как бы она ни старалась. Снова и снова возвращалась мыслями к тем жалким клочкам последних событий, что она помнила. От которых всё больше её мутило, нещадно. Как могла она… Это не она. Так было проще переживать случившее — всё это было не с нею. Её разум отключился от первой же капли крови, и далее это было лишь её тело, захваченное кем-то иным. Не она. Чужие воспоминания и чужие поступки, извне вкроенные ей в память. Тем и были заняты целые часы. Самооправданиями и порой — самообвинениями, когда рассуждения заводили её к тому, в каком ужасе, жалящем её душу, были бы родители, если бы узнали обо всем, но эти тревоги она перерезала тем фактом, что в прошлой жизни она бы ни за что так и не поступила, даже и мысли не было бы как угодно непристойно коснуться мужчины. Её вынудили обстоятельства, вынудил тот самый мужчина, который затем ещё и издевался тем фактом, что она не в своем уме разместилась на его коленях… Как она его ненавидела, боже! Все те её предосудительные суждения о притягательности его ума и манер — всё, всё перечеркнуто, разом. Тем его жестоким голосом, тем взглядом, рушащим весь её дух. Даже пусть у двери он говорил с ней затем спокойно — перед глазами стояла именно та картина, где его рука сжимает её запястье столь сильно, что чудом не переломила кости. И это почти сразу после мгновений, когда он нежно касался её щеки и смотрел на неё завороженно… Аннабель не понимала. Ничего. Но ещё больше она не понимала, почему дни шли, а Демиан так и не пытался открыть дверь. Изредка она слышала его перемещение — в гостиной, в спальне или в кабинете, в коридоре, и каждый раз замирала, опасаясь, что вот, прямо сейчас, остановится у её двери, скажет что-нибудь или сразу же отворит её нелепую баррикаду без всяких слов. Нет. Только редкий скрип его пера, только частый шелест страниц — он, как прежде, много читал. Более успешно, чем Аннабель, мысли которой всё так и были неизменно заняты совсем не литературой. Аннабель стала ловить себя на том, что уже отвыкла не говорить с ним. Привыкла к его голосу, рассказывающему о всевозможных странствиях, о культурах и писателях, даже пусть порой насмешливому и издевательскому — всё равно чарующему. Привыкла видеть его усмешку, его черты, его непостижимо глубокий, а потому пугающий, но притягивающий внимание взгляд. Привыкла слушать и рассуждать. Подалась-таки его чарам? Настолько слабая духом? Эту ужасную тягу к привычным с ним разговорам Аннабель старалась запрятать в дальние пыльные потемки своей жалкой души, а вперед выставляла мысленно все последние образы. Терзая себя, но отрезвляя. Не только этим — вспоминала и момент на границе её безбрежного пьянства, описанный ею в шестой записи. Перед тем, как она опомнилась и вернулась в трезвость — когда она умоляла Демиана отпустить её, ничтожно плача на полу в окружении осколков. Ему были безразличны её душевные страдания тогда, безразличны и теперь. Аннабель недооценила масштаб его наплевательства. Почему-то ей казалось, что в следующее воскресенье он обязательно что-нибудь ей всё же скажет, через дверь, даже пусть съязвит, но скажет, явит себя. Нет. До последнего она думала, что неверно сосчитала дни, что он не пришел не потому что не пожелал, а потому что ещё не воскресенье. Однако дни шли. Без возможности поглядеть на часы Аннабель была совершенно дезориентирована, и всё же не ощущать течение времени невозможно, хотя бы в сильно смазанных общих чертах. Аннабель настороженно ждала с его стороны любых действий. Но он не появился ни через неделю. Ни через две. Ни через месяц. Для него это время — ничто, чувство жажды ему не ново. Но она? Пьющая последние четыре с чем-то месяца по графину в неделю? Ей стало хуже уже на второй неделе пребывания в затворничестве. Так ей представляется теперь, во всяком случае. Тогда она не понимала ничего, не ведала, неделя прошла или три, или больше, но теперь, по освобождении из своего затворничества, оглядываясь назад и расписывая всё в дневниках, стала примерно разграничивать, сколько проходило времени в её мучительной бездеятельности. Аннабель не могла читать, не могла спать. Поначалу ещё выходило, забываться тревожным сном, но чем больше утекало времени, тем чаще обрывались сны. Какие-то ничтожные, никак не восполняющие силы обрезки снов, притом именно кошмаров, невнятных, но жутких, промозглых, от которых Аннабель затем трясло, как если бы она страдала от лихорадки. Какова же ирония — чтобы погрузиться в долгий сон, сперва нужно лишиться сна вовсе. Иначе слишком уж просто, пробыть всё время окаменения в забвении. Самочувствие ухудшалось постепенно. Сперва понемногу саднило горло, затем боль стала разрастаться, разъедала слизистую. Всё то, что она уже испытывала однажды — всего полтора года назад. Как будто в иной жизни и в то же время как будто вчера. Аннабель пыталась молиться, чтобы хотя бы привычными латинскими слова на устах отвлечь разум и унять боль, но совсем скоро перестала. У неё ещё вполне были на это силы, боль пока концентрировалась лишь в горле, а шептать молитвы было почти безболезненно, но ей попросту начинало это надоедать. Не помогало. То, что спасало её столько лет жизни — ей действительно становилось в разы лучше, стоило сходить в церковь, — ей нисколько не помогло за все эти полтора года в облике демона. Если так подумать, Аннабель сама вырыла себе могилу, привыкнув пить так много крови. Процесс иссушения начался быстрее, и можно бы счесть это преимуществом, ведь это именно то, чего она хотела, то, ради чего заперлась, но вместе с тем проходило оно в разы тягостнее. Начался и растягивался безумно — густой вязкой карамелью, но не сладкой, конечно, а сожженной, прогорклой, стягивающей в полоску вены, в которых сухой песчаной болью запекался голод. Аннабель ходила по комнате на слабых ногах, как неупокоенный мечущийся призрак. Столь же бледна и потеряна. Не находила себе места, не находила ни секунды покоя — только голод, голод, голод. Всё, о чем она могла думать — кровь. Как же хотелось хотя бы каплю, притом уже неважно, как, через графин или из вены, лишь бы только каплю… от мыслей о крови во рту собиралась слюна, и в горле полыхало всё новыми вспышками пламени, особенно когда она в очередной раз прислушивалась к биению чужого сердца за стенами. Представляя невольно, как это сердце качает кровь, бегущую по венам, как пульсирует сладчайшим теплым потоком, способным растопить холод, поселившийся в её костях. У неё бывало бессознательное желание отворить двери и выйти к Демиану с унизительной просьбой дать ей кровь. Бывало. Аннабель его пресекала. Отворачивалась от дверей, закрывала глаза, оживляя под веками все моменты его жестокости и представляя те, что она никогда не видела, но которые наверняка случались — с обезображенными телами и ужасом невинных. Садилась на край постели, запускала пальцы в волосы и сжимала голову руками, будто это помогло бы выдворить из головы искушение — неразумное, демоническое, всё такое же будто звериное, выстроенное на инстинктах, на желании разодрать кому-нибудь зубами горло. Аннабель не для того мучилась невесть сколько уже времени, чтобы свести всё к бессмыслице и сдаться. Выйти и просить. Нет, точно не стала бы так унижаться. Раз уж её персона Демиана по какой-то причине больше не интересует — стало быть, у неё есть некоторый шанс на иссушение и погибель… нельзя его упустить из-за слабости своего духа и тела. В какой именно момент её вены почернели, она не помнила. Чувство времени повернулось к ней вновь спиной — шли то ли часы, то ли дни, то ли годы. Но привычное проявление жажды себя долго ждать не заставило. Иногда у неё были ещё силы походить по комнате, и она от нечего делать изучала бессмысленный орнамент на стенах, водила кончиками пальцев, повторяя узор. Её мертвенно серые руки с темными линиями вен чудовищным образом гармонировали с темно-бордовой отделкой стен, но ужасаться этой картине сил у неё не осталось. Зеркало она завесила. Не желала лишний раз видеть свой облик, от голода теряющий все сходства с человеческим. В горле и так перманентно засел ком, который не проглотить, хотя она не могла быть уверена, не от физических ли это чувств. Отчего неизменно хотелось лить слезы — от боли тела или от боли истрепанной души. Канделябры она не зажигала. Нечем. В гостиной и кабинете свечи всегда были зажжены, но в спальне Аннабель — лишь изредка, по необходимости. Все те месяцы добровольного заточения она провела во мраке. Нечеловеческие глаза видели по-прежнему в деталях, как кошачьи, тем более особо чувствительные и раздраженные от жажды, но эта тьма вокруг неё всё равно ощущалась — как осязаемая. И Аннабель начинала привыкать. Начинала чувствовать себя частью этой тьмы. Постоянным её обитателем, и было в этом нечто уже знакомое… родное. Мгла укутывала её ласково, как будто желала забрать её боль, обнимала, как давно потерянное свое дитя. Неприкаянно блуждать по комнате вышло у неё не так уж и долго. Однажды ноги попросту подогнулись. Не выдержавшие мучений тела, обронили её на пол. Юбки смягчили удар коленей о жесткую твердь пола, но ладоням и голове пришлось хуже: Аннабель приложилась виском, и столкновение оказалось столь сильным, что лишь чудом не зазвенело в ушах — ощущение было, будто мозг, подобно чугунному языку колокола, ударился о стенки черепа, отчего те аж задребезжали пренеприятно. И даже эта боль ни в коей мере не сравнится с тем, что она испытывала от голода. Та боль прошивала глубокими крепкими стежками каждую клетку тела, иглой прикалывала сухую ломоту к мышцам и суставам. Как если бы поднялась до опасного предела температура, но ей, напротив, было чудовищно холодно. Не до озноба, и всё же гадостно, подобно мерзлой слякоти, угнездившейся меж истончившимися ломкими костями. Аннабель рассудила после этого уже и не вставать. Закрыла глаза, перевернулась набок, медленно свернулась клубком, так и оставшись лежать. Грохот падения не был таким уж сильным, пусть для неё он показался громоподобным, всё же она понимала: её тело, кажущееся ей слитком свинца, на деле наоборот чрезмерно легкое и слишком уж много шума принести не могло. Так или иначе, услышать её Демиан должен был в любом случае. Конечно, его сердцебиение не заставило себя долго ждать, приблизилось, всего за миг, пренебрегая человеческим шагом. Но замер у дверей. Каждый удар его сердца и прежде грохотал оглушительно, бил по изрезанному болью рассудку, а теперь биение стало ещё громче, пускай он был за дверью, но был ужасно, просто невыносимо громким, и Аннабель сжала руками голову, едва не заскулив. Хотелось взмолить «уходи», но губы так пересохли, что вряд ли удалось бы их разлепить, да и к острой сухости горла она почти привыкла, а попытаться издать любой звук — то же самое, что чиркнуть по нему спичкой, разжигая новый пожар. В комнату зайти он всё равно не попытался. Долго медлил, возможно, размышлял, а затем будто прочел её мысли. Ушел. Ничего не сказал. Как и всё предыдущее время — ни слова, ни из его уст, ни из её. Да и что он мог бы сказать? Спросить, в порядке ли она? Нелепость. Аннабель вздохнула, отчего воздух неприятно поцарапал сухие стенки дыхательных путей, и отняла руки от головы, перевернувшись на спину. Глядя теперь на потолок. Сколько, он говорил, длится иссушение? Лет двадцать для окончательного иссушения, за которым следует всецелое избавление от мук. Господи, столько лет, столько лет проводить в этом ужасном состоянии… но он говорил, что время при иссушении течет иначе. Мир вокруг ощущается, но не так, как прежде. Через сколько-то дней Аннабель прочувствовала, что он имел в виду. Да, она не понимала, сколько времени проходит, не различала границы суток или недель, но она чувствовала это время. Как бесперебойно текущую реку, которую можно осязать, стоит протянуть руку, будь у неё на это силы. Будто лежишь посреди буйного течения, подобно камню, который эта вода нисколько не трогает. Не дышишь, не шевелишься даже. Боль не угасает, но ко всему начинаешь привыкать. К боли в зубах, от которых аж сводит челюсть — возникшие давным-давно клыки бескомпромиссно требовали крови. К тому, как все органы точно прижигают раскаленным железом, все до единого, равномерно, клеймят её животной сутью. Без перерыва. Ни секунды без боли, которая становится привычным состоянием, покрывает тело, как плотный кокон. У неё не было больше желания как-то эти муки прекратить, никакого соблазна покинуть комнату, да она и не сумела бы. Даже будь возможность позвать Демиана и попросить крови — не стала бы. Ей казалось, что несколько лет, и она вовсе позабудет, как жилось иначе, без страданий. А затем позабудет и о том, как двигаться. Уже в тот момент у неё было ощущение, будто она становится чем-то неодушевленным, вещью, предметом интерьера. Без дыхания и жизни. Даже сердце её билось через раз, а порой совсем замолкало на целую минуту, как будто ему надоедало работать в таких скверных условиях и оно своенравно брало перерыв, когда ему вздумается. Каждый раз она надеялась на то, что это говорит о скорой погибели, и каждый раз испытывала досаду, когда сердце упрямо возвращалось к своей работе. Чужое сердце билось тем временем исправно. Без подобных осечек, без единого проявления голода. И каким же ужасом её поразило — как молнией пронизывая всё обездвиженное тело, — когда однажды это сердце снова зазвучало за дверью. Не на миг, не мимолетно. Целенаправленно. Почти сразу же следом, не давая ни единой связной мысли сформулироваться, по её слуху пришелся режущей болью другой звук. Протяжный скрип деревянных ножек кровати по полу. Конечно, он всё же мог отворить дверь. Всё это время. У неё не было сил сдвинуться с места, так и лежала, пока он бесшумными шагами, но с шумным для неё сердцебиением приближался. Только лишь умирала обреченно под тяжестью осознания, что всё тщетно. Всё впустую. Всё это время, господи… В голове уже укрепилась мысль, что ей удастся себя иссушить, даже малейшего опасения не возникало, что однажды дверь он всё же откроет, ведь в ином случае зачем он тогда так долго ждал… тягостные мысли метались в голове, но она даже глаза не открывала, пока он — судя по расположению его грохочущего, безразлично каменного сердца — не присел рядом с ней. Только тогда. Раскрыла веки, и по ощущениям это было подобно наждачной бумаге, чиркнувшей по сухим глазным яблокам. Влага под её веками давным-давно исчерпалась. Аннабель оказалась права — Демиан присел рядом на корточки. Кожа у него была сероватого оттенка, лицо утомленное, отчего ещё больше заострились тонкие черты, и синяки под глазами приобрели ещё более глубокий, жуткий оттенок. Но никаких темных вен. Пока Аннабель тут погибала от страшнейшей жажды невесть сколько дней, у него ещё даже не было той степени, когда чернеет в венах кровь. — Как ощущения? Если бы Аннабель знала куда больше бранных слов, чем простое безыскусное «иди к черту», с её бледных губ сорвался бы целым потоком яд, но она лишь медленно, из последних сил, отвернула от него голову на противоположную сторону, глядя теперь в стену. Как будто его здесь и нет. Вслух она не скажет, но пусть он всё-таки идет к черту. Работу легких она приостановила давным-давно, поэтому никаких запахов не чувствовала, и о том, что он сделал на запястье надрез, она узнала, только когда его рука через какое-то время показалась в поле её зрения. Ей хотелось дернуться в сторону, отпрянуть судорожно, но не могла. Физически — не сдвинулась бы ни на дюйм. Кровь неминуемо смочила ей губы. Челюсть свело новым спазмом боли, таким сильным, что хотелось кричать от этой муки в заостренных зубах, от одной лишь близости крови к языку и полыхающему горлу. Аннабель не сдержалась, беззвучно всхлипнула, отчего чуть приоткрылись губы. Вкус крови ударил в голову, как кувалдой. Рассудок хрустнул, разошелся трещинами. Эта боль, усилившаяся, стала нестерпимой, выжигала из неё все остатки ума, и Аннабель позволила себе. Губы настойчивее прильнули к ране, кровь затопила язык, и клыки как будто сами по себе, без участия её разума, вонзились в тонкую кожу мужского запястья. Сердце её тут же проснулось, застучало усиленнее, но сбито, с огрехами, как лязгающий поломанный механизм, который слишком давно работал на каком-нибудь резервном режиме, а теперь его переключили наконец на обычный, включили в полную силу… Первый же глоток разбил оковы обездвиженности, и спустя несколько долгих секунд Аннабель сумела поднять руку и обхватить его запястье окостеневшими пальцами, привлекая больше к себе. Только бы насытиться. А насытиться почему-то не удавалось. Как человеку, решившемуся в море испить соленой воды. Делая себе только хуже. Стекая по горлу, кровь смывала с собой пожар жажды, залечивала ожоги иссушенной слизистой, но блаженства не приносила. Аннабель думала, что первый глоток спустя столько месяцев будет как глотком обычной чистой воды для мученика, странствующего годы по пустыне… нет. Никакой сладости, никакого упоения. Аннабель по-прежнему лежала на полу, и ей не было никакого до этого дела, совершенно всё безразлично, но Демиан, сам разместившись чуть иначе, для удобства, переместил и её тоже, свободной рукой, подтянул к себе спиной, так легко, как тряпичную куклу, позволил ей опереться о его грудную клетку. Её это не заботило ни капли. Всё, что её заботило — почему от крови ни эйфории, ни насыщения, сколько бы она ни пила, даже уже обеими руками его предплечье обхватила, глотая пульсирующую в венах кровь… Демиан, как всегда, доподлинно знал любые её мысли: — Моя кровь не насытит тебя в полной мере, потому что я тоже голоден, — прозвучал его негромкий голос где-то повыше её головы, совсем рядом, и в иных обстоятельствах по коже побежали бы мурашки, но не в этот раз. Даже когда затем Демиан устало опустил подбородок ей на макушку, она никак не реагировала, никаких чувств, только продолжала пить из его запястья. — Её достаточно, чтобы системы твоего организма возвращались в норму, но жажду ей не утолишь. Когда придешь в себя, мне потребуется сперва выпить твоей крови, и только тогда от моей тебе станет лучше. Аннабель и так уже уставала пить, а после этих слов так и вовсе — отняла его руку от своих губ, вытерла с них оставшуюся кровь. Но попыток подняться или выпутаться из чужих рук предпринимать не стала. Так и сидела, спиной к нему, слишком обессиленная. Это бессилие давило свинцовой плитой на плечи, не давая подняться, душило её равнодушием ко всему, что происходит. — Который сейчас месяц? — спросила она с болезненной хриплостью. Апатичное биение сердца позади неё, едва ли не под ухом, теперь уже не казалось таким раздражающим — напротив, будто успокаивало. Как колыбельная. Её даже стало клонить в сон, обыкновенный, человеческий, которого она так долго была лишена. — Август, — ответил он. — Того же года. Значит, всего лишь около ста пятидесяти дней?.. Казалось — десяток лет. В любом случае, совершенно бессмысленных. Аннабель прикрыла глаза. Усталь крылась в каждой клетке тела, так и норовящего целиком расслабиться, заснуть, восполнить силы, которые все те дни истощались и истощались под деспотизмом её абсурдной идеи. Нужно было понимать, что ей не стоило даже просто помыслить о том, чтобы обыграть Демиана. Что странно — какие бы мысли ни метались в этот миг в голове, её нисколько не тревожило нынешнее её положение, так близко к нему, соприкасаясь так сильно… Поедаемой колючим холодом всё это время, ей наконец стало тепло. Если вспомнить, что было до её попытки впасть в долгий сон… то её безумие и кричащее непотребство… теперь, в этот миг, для неё тяжелый и мучительный от осознания, что всё зря, Аннабель вполне могла бы даже и задремать в его руках, всё так же опираясь о него, человека, которого так ненавидела и так боялась. Должна бы бояться… От него всё так же веяло этим привычным уже ей парфюмом. Ноябрем. Гибелью — всех её надежд. Аннабель всё же отпрянула, заставила себя. Вздохнула, как будто нехотя, приподнялась, отстранилась от него, выдерживая теперь на полу некоторое расстояние. Юбка вокруг неё, разметавшаяся по полу неровным облаком, совсем уже измялась. Надо бы переодеться… но толк? Господи, всё таким пустым ей в тот миг казалось… Демиан взглянул на неё с интересом. Как будто задаваясь вопросом, о чем она, столь отстраненная, думала — всё было в равной степени очевидным и нет, — но по итогу он только покачал головой собственным мыслям, поднялся на ноги. Без особого желания напомнил ей: — Я предупреждал тебя, что разбужу, если тебе взбредет в голову впасть в долгий сон. — Зачем тогда было столько тянуть? — О, тебе так хотелось уединения… — иронии в тоне он, конечно, не скрывал. — Не смел тебя тревожить. Аннабель подняла на него глаза, всё так же сидя на полу. Глядела снизу вверх. — Так ты голодал девять месяцев, чтобы не потревожить мой покой? Демиан ведь в последний раз пил её кровь тридцать первого октября. Прошлого года. Да, затем перебивался графинами, всё так же по её упрямому настоянию — чтобы оттянуть следующий миг утоления голода… который должен был быть как раз-таки в марте, в его середине или конце. Заперлась Аннабель в его начале. — Рассудил, тебе не помешает узнать, как ощущается иссушение. Если бы ты не попробовала — так и не выбросила бы эту мысль из головы. Превосходно. Что ж, она ощутила. Демиан полагает, это как-либо изменило её взгляд на вещи? Будь у неё возможность повторить этот страшный период, но только при условии, что теперь уже дверь не отопрут и её план претворится в жизнь, — Аннабель бы повторила без раздумий. Неожиданно он протянул ей руку, чтобы помочь подняться с пола, но она этот жест проигнорировала, не шелохнулась, вместо этого продолжила: — То есть, ты мучился от жажды вместе со мной почти полгода всего лишь ради моего поучения? Голос её всё такой же хрипловатый. Изможденный, пустой, пугающе бесстрастный… Ей показалось, Демиан хотел закатить глаза, но он этого все же не сделал, вместо этого поразительно спокойно объяснял: — Аннабель, я старше тебя. Голод для меня, несомненно, тоже мучителен, но я могу не пить кровь и оставаться в относительно здравом уме намного дольше. Иногда самообладание мне отказывает, но это не сравнится с тем, что ты сходишь с ума уже через несколько недель. Что мне эти месяцы? Интересно, насколько сильно́ это его самообладание сейчас. Прежде он так долго без её крови не обходился. Если он не лжет, можно предположить, что он не стал бы будить её, если бы не крайняя необходимость в крови, дал бы помучиться ещё дольше. Сколько ещё времени он мог бы выдержать? Насколько больно ему сейчас даже просто говорить с ней? Хотелось бы верить, что очень. Аннабель в молчании посидела ещё пару секунд, прежде чем всё же поднялась на ноги. Безусловно, без его помощи. Из-за этого невольно пошатнулась, и Демиан даже успел протянуть к ней руку, чтобы её поймать, если понадобится, но она сама удержала равновесие. Равнодушно оправила складки юбки. Поинтересовалась: — Но раз я выпила так много крови перед этим… — картина того, как она её пила, встала перед глазами, опаляя долей стыда. К счастью, пока Аннабель ещё не была в силах умирать от этого стыда в полной мере. — Не должна ли я была тоже вполне выдержать хотя бы месяц? — Твой организм привык к регулярности. Частым и немалым порциям. Утоление жажды естественным, а соответственно неограниченным путем привело тебя лишь к перенасыщению, которое довольно быстро спало. Переход от одного «режима» к другому должен быть постепенным. Внезапные хаотичные перемены только лишь бьют по организму не самым приятным образом и результата от них никакого. Аннабель успела позабыть, каково это. Говорить с ним. Как читать энциклопедию. Такой контраст с его тоном в последнюю их встречу… до неё так и не доходило. Что на него в тот миг нашло? Почему теперь он вновь спокойно разъясняет все необходимые нюансы, как какой-нибудь профессор, хотя в марте он внезапно предстал пред ней тем монстром, которым на деле является?.. Который вполне может переломить ей шею одним расслабленным жестом, если ему захочется. Холод всё же взвильнул сквозняком под кожей. Аннабель начинала приходить в себя. Приближалась к тому, чтобы опомниться. Вникнуть, вобрать во внимание то, что было прежде и как он может быть опасен, какой угрозой быть… Даже сейчас. Невзирая на заметную изможденность, он не выглядел слабым либо уязвимым. В нём всё такая же сила, просто сокрытая внутри, и всё равно хорошо читаемая, кричащая. Сталь, острая, о которую можно порезаться при любом неверном шаге или слове и на которую его физическое состояние нисколько не влияет. Господи, и ему снова нужна её кровь… снова нужно вогнать клыки ей в артерию… Эмоциям как будто тоже, как и телу, требовалось время на то, чтобы проснуться. И вот они пробуждались наконец — потягивались нерасторопно, приобретали всю свою силу постепенно, мигая редкими вспышками мартовских воспоминаний перед глазами и жаля. Больно. Вгоняя в какую-то неожиданную рассеянность: — Мне… — начала она, но губы вновь пересохли. — Мне нужно время. Ты сказал, я могу сперва прийти в себя?.. Или еще несколько часов без крови ты не?.. — Разумеется. Несколько часов у тебя вполне есть. Какой же потерянной Аннабель себя теперь чувствовала. Сумела только слабо кивнуть в ответ, вздохнула снова тягостно, коснулась руками лица. Под кожей будто песок. Такое отвратительное чувство… Демиан не стал больше тяготить её своим присутствием, направился к двери и спокойно её за собой прикрыл — понимал, Аннабель нет смысла наступать на те же грабли, запираться снова, зная теперь, что всё это время он мог, вполне мог и сможет снова… господи. Даже не понять в полной мере, от кого ей тошно больше — от него или от себя самой. Аннабель дождалась, когда дверь закроется, когда чужое сердце отдалится на достаточное расстояние, и позволила себе обреченно рухнуть на постель, так и стоявшую посреди комнаты. Какой же, Господи-Боже, кошмар… Честно — Аннабель не представляла, что ей делать. Хотелось, чтобы иссушение, даже если бы не погубило её, но помогло скоротить срок пребывания в заточении, а по итогу… жалкие пять месяцев, возможно, даже неполные, ведь она не знала конкретный день, только месяц. До чего же безрассудная и глупая… стоило сперва дать ему насытиться её кровью, а затем уже претворять план в жизнь. Тогда бы удалось, возможно, выкрасть ещё несколько месяцев. Но разве сумела бы она в марте, когда он так сильно её напугал, спокойно подставить ему вновь шею, вытерпеть весь этот процесс, отягощенный воспрявшей заново к нему ненавистью? А какая, по сути, разница… теперь ведь всё равно придется, в любом случае… Под тяжестью всех мыслей сон утянул её довольно быстро, как долгожданную свою гостью, укрыл её мягкой дремой, которой ей так не хватало. Кошмаров не было, но проснулась она с ещё более скверным самочувствием. Не тем, что было во время иссушения, однако же чувство было, будто она, простудившаяся, легла спать в надежде проснуться с новыми силами, а организм-предатель, напротив, ещё больше увяз в этой хвори. Но невзирая на самочувствие, оказалось, что Демиан был прав. Системы её тела заработали исправно. Сердце билось мерно, дышалось свободно, всё вновь стало умеренно отчетливым и обостренно слышимым, но не так болезненно, как при жажде, где каждый шорох подобен громоподобному удару по слуху. Всё как прежде. В первую очередь она, нерешительно покинув свою комнату, отправилась в кабинет, надеясь с Демианом не пересечься. Села за стол, уже ставший ей непривычным. Как же давно она ничего не писала… с трудом гнущиеся пальцы совсем отвыкли держать перо. Первые выведенные ею слова были на грани безобразности, но Аннабель довольно скоро вернулась в колею, расписывая целые пространные абзацы и сама того не замечая — увлеклась, целиком погрязнув в переборе минувших событий. Сначала дописала брошенную на половине прошлую запись, все те месяцы её продумывания планов, затем само претворение плана… хотелось выпустить перо из рук и закрыть лицо руками. Заплакать, возможно. В миллионный раз — настолько она слабая. Изнеможенная, загнанная, как беспомощный зверек, дух её хлипкий и уже ничего не выдерживает. Никогда не выдерживал, ведь эти пустые слезы она льет с первого же дня в подвале. Как же хотелось написать что-нибудь ещё… как угодно отсрочить миг, когда придется возвращаться в игру, правила которой ей неведомы. Быть вечной проигравшей стороной, из раза в раз. В том числе безропотно подставлять вену ненавистному чудовищу, ведь выхода никакого нет больше. Ни выхода, ни выбора, только не у неё. Демиан и так ждал немыслимо долго, ей не стоит испытывать его шаткое от жажды самообладание. Уж точно не после всего случившегося в марте. Оказалось, за долгие месяцы взаперти своей комнаты Аннабель отвыкла не только от кабинета. Отвыкла ещё и от всего пространства, в котором до иссушения провела словно целую вечность. И в то же время жалкий процент от того, сколько еще придется. Всё в точности такое же, как и было, но чувство всё же необычное. Как если бы все те полтора года были лишь неправдоподобным кошмаром, и вот она снова в него вернулась. И будет возвращаться вновь и вновь, какие бы попытки убежать от реальности ни предпринимала. Её ловушка, её капкан. Не выбраться. Единственное, что странного бросилось ей в глаза, когда она, стоя на пороге коридора, окидывала взглядом гостиную — хрустальная пепельница. Та, в которую Демиан курил при Аннабель всего пару раз. Вся заполонена окурками. И воздух — подстать этому. Тяжелый, прокуренный. Аннабель этого даже не слышала. Тления сигарет. Поначалу вслушивалась во всё подряд, но затем, по мере усугубления её состояния, все звуки за стеной, даже мельчайшие, стали сплошным грохотом, больно бьющим по рассудку, и расплетать полутона, определяя, что происходит, не удавалось, слишком больно, да и не к чему ей это. Может, табак помогает хотя бы немного заглушить жажду? Иначе не объяснить… при Аннабель ведь такого не было. Безнадежно зависимым от сигарет он не казался. Сам он в этот момент сидел в кресле, и Аннабель не сразу даже заметила, что он, похоже… задремал. Локоть разместил на подлокотнике, пальцы упирались в висок, служа опорой слегка склоненной вбок голове — в таком положении обычно слушают крайне докучливого собеседника, только у Демиана вдобавок были прикрыты глаза. Ей вспомнился вновь тот давний уже момент. Когда они оба, в одной постели, рядом друг с другом, и его рука на её талии… В этот раз он не казался столь же безмятежным. Голод сильно на нем сказывался, но его облик по-прежнему притягивал взгляд — как всё то же завораживающее мраморное изваяние. Просто уже не только-только сотворенное, а, как и он в действительности, повидавшее столетия. Даже мелькнуло против воли беглое желание коснуться. Настолько неподвижного, омертвевшего… лишь одно сердцебиение выдавало в нем жизнь. И пусть желание это претворять она бы точно не стала, ни при каких обстоятельствах, всё равно вздрогнула, когда он внезапно открыл глаза. Тут же отвела свои, в напряжении сцепила руки замком за спиной, нарочито отрешенно поинтересовалась: — Раз уж сбежать мне все равно не суждено, что мешает тебе спокойно спать, как и принято, в постели? — Что я слышу, Аннабель? Это забота обо мне? — его губы изогнулись в усмешке. — Я польщен. Аннабель слегка скривилась. Злилась на себя. Сама не ведала, зачем спросила. Демиан отнял руку от виска, немного выпрямился, потер шею… и в этой жесте было так непривычно много от человека. Обычного уставшего человека. — В моем состоянии спать надлежащим образом довольно рискованно, — решил он всё же объясниться уже без издевок. — Ввиду моих лет и того, что я уже неоднократно баловался иссушением, впадать в долгий сон мне куда проще, чем тебе. Быстрее. И куда труднее из него выбираться. Я не могу позволить себе полноценно расслабиться, пока испытываю сильную жажду. Аннабель медленно кивнула, стараясь не проиграть упрямому голосу любопытства, требующему поинтересоваться, зачем он себя когда-то иссушал. Какое ей дело… Вместо этого она, усваивая информацию, пыталась понять, может ли это быть ей полезным. Никаких мыслей на этот счет. Только всё то же неуемное и неуместное любопытство, но ей не хотелось в лишний раз с ним о чем-либо говорить. Хотелось отмучиться и уйти — в кабинет, в спальню, куда угодно. Чувство тревоги так и въелось иглами под кожу. Пускай злым или угрожающим он не выглядел… слишком хорошо Аннабель помнила его жестокие глаза и его ледяной тон. Его пальцы на её запястье и его ужасные слова. Демиан утомленно вздохнул. Видимо, зря — должно быть, от запаха её крови, даже пусть стояла она в отдалении, даже пусть никаких открытых у неё ран не было и кровь бежала исключительно внутри, его жажда заметно обострилась. Кожа не побледнела — уже некуда бледнеть. Но проявились отчетливо темные полосы вен на шее, на виске, на кистях рук… Глаза почернели тоже, но он вовремя прикрыл веки, пытаясь совладать с собой. Удивительно — вышло. Всего несколько мгновений, за которые её сердце разогналось в испуганном ритме, за что она сама себя проклинала, и цвет его вен вернулся к прежнему, к голубоватому оттенку. Оттягивать миг дальше уже некуда. — Ну, что, может быть, сядешь мне на колени для удобства? Аннабель не позволила ему себя смутить. Если это и выбило её из колеи, то всего на мгновение, притом хотелось надеяться, что внешне незаметное — она тут же взяла себя в руки, бросила с нескрываемым раздражением: — В тебе ни капли чести, верно? — Да, за столько лет несколько поистрепалась. Ей не удавалось различить или припомнить — до мартовского случая он вел себя таким же образом? Да, пусть язвил, но не столь же откровенно… не целясь в её уязвимые места, не играя на её стыде, страхе, любых других чувствах. Или же это её память попросту вычеркивает всё пренеприятнейшее, оставляя только все те их безмятежные разговоры и его обходительность? Не помешает перечитать прежние записи, всё уже смешалось… Разместилась Аннабель на диване. Теперь, когда все те её далекие планы порушились самым ничтожным образом, терпеть утерю крови на ногах ни к чему. Демиан это понимал, поднялся со своего кресла и приблизился к софе, и каждый его шаг отмеряло её собственное сердце — целиком проснувшееся, чутко отзывалось на любое его действие, кололо тревогой. Как же не хотелось, чтобы он приближался… Но он приблизился. Уперся рукой в спинку, чтобы наклониться к ней. Аннабель затаила дыхание, сердце совсем зашлось, на грани очередной истерики, но Демиан не стал долго мучить её этой близостью. Жажда ему того не позволяла: за секунду до того, как его лицо исчезло из её поля зрения — когда он опустил голову, ближе к её шее, — она заметила, как тьма в его венах снова взяла верх, омрачая без того жуткий облик. И вот вновь… Клыки, прорезающие кожу. Мурашки рассыпались по коже, и Аннабель невольно подалась назад, в безвольной попытке отстраниться, напираясь на преграду в виде спинки дивана. Рука Демиана тотчас же легла ей на подбородок, удерживая голову в одном положении. Чуткости, с которой он часто касался её прежде, в этом жесте не было, но и жестокости тоже. Даже в этой твердой хватке читалась некоторая… осторожность. Как будто Аннабель была хрустальной, и не то чтобы ему есть дело до этого хрусталя, но и с осколками, если он не рассчитает силу, возиться ему бы не хотелось. Никакого желания причинять ей настоящий вред. К этой боли можно было, наверное, тоже привыкнуть. Быть может, это чувства её чуть притупились, но боль в шее не столь нестерпимая. Горящая, острая, но если на ней не концентрироваться, если думать о чем угодно ещё… на ощущении его близости, на спокойном биении его сердца совсем рядом, на запахе его парфюма… нет, ещё хуже. Аннабель прикрыла глаза, сцепила замком немеющие пальцы на коленях, пытаясь считать секунды — на английском и французском, попеременно, только бы отвлечь разум от тела, в котором уже начинали зудеть вены от этого ощущения убывания и возобновления крови. Аннабель была уверена, что потеряет сознание — когда стала тяжелеть голова, когда слабость охватила все конечности, когда вот-вот уже должна была захлестнуть тьма… не потеряла. Демиан отстранился. Не поднялся, не выпрямился, по-прежнему был к ней склоненным, но отстранился от её шеи, отчего она могла теперь разглядеть вновь его лицо, находящееся чрезмерно близко. Всего лишь мгновение ещё под его кожей буйствовала мгла, затопившая вены и радужки глаз, но затем — всё пришло в порядок, только взгляд чуть иной, чем прежде. На самую малость затуманенный. Господи. Аннабель не сразу осознала. Демиан, очевидно, в этот миг должен был быть пьян. Прежде она всегда, когда он напивался её кровью, пребывала без сознания несколько часов, за которые он уже целиком приходил в себя. А теперь?.. Ничего предосудительного он себе не позволил, этот миг, что он задержался, прежде чем выпрямиться, длился не более пары секунд, но у Аннабель сердце, без того гулко бьющееся в упрямой попытке восполнить утерянное в венах, разбушевалось ещё больше, словно Демиан мог бы. Мог бы сотворить нечто предосудительное. Но по итогу он только выпрямился, взглянул на неё ещё раз, теперь уже сверху вниз, и Аннабель, способная вновь наконец дышать от восстановления дистанции меж ними, невозмутимо спросила: — Ты говорил, что «баловался» иссушением? Ради эксперимента? Во рту до безумия сухо — и губы, и в горле… даже язык при произнесении слов будто бы скреб, как щеткой, по сухому небу. Легкая рассеянность окутывала голову, подобно дымке тумана, перед глазами бегали пятна, такие же, как когда подолгу смотришь на яркое, и слабость не позволила бы ей даже просто сдвинуться с места, если бы она захотела, но у неё того в планах и не было. На по-прежнему ноющей, прескверно зудящей от заживления шее чувствовалась густая теплая влага. Оставшаяся кровь. Иными словами — состояние гадкое, но не хуже, чем когда она просыпается после потери сознания. — Не только, — ответил он и вытер кровь с краешка своих губ. — Бывало, просто в крайность надоедал мир. — Не проще ли было сразу под солнце? — даже сама понять не сумела, серьезным это было вопросом или простым намеком на то, что лучше бы он убился давным-давно… — Аннабель, я не какой-нибудь взбалмошный подросток, чтобы пытаться себя убить по каждой мелочи. За миг осознания, что это, судя по тону, был насмешливый упрек в её сторону, Демиан достал из кармана аккуратно сложенный платок и протянул его ей. Аннабель рассеянно моргнула, сперва не поняв, к чему это и зачем, но после осознала, нерешительно протянула руку и забрала, прикладывая к залитой кровью шее. — По мелочи? — возмутилась она, когда он уже отдалился и разместился в кресле. — Демиан, все мои близкие будут уже стары или мертвы. — За тридцать лет ты вполне можешь успеть отгоревать по этой потере. Ну, разумеется. Всё у него просто. За столько веков он, несомненно, перестал уже воспринимать горе за нечто весомое… Аннабель сомневалась, что он вовсе помнил это чувство, как следовало бы. Мог помнить как факт, ведь Далию и Летту он всё же терял и вряд ли это когда-нибудь забудет, но само чувство, поедающее душу до размера целой дыры, которая может лишь по краям затянуться, а сердцевина так и останется чернеть и укореняться… помнит ли Демиан вовсе, каково это — чувствовать? — Я говорила тебе, мое мнение не изменится. — От Демиана ей было до одури тошно, но разговор она продолжала спокойно. Не понять только, зачем вообще продолжала. — Срок мне уготовлен, после него меня ждет рассвет. Демиан вздохнул — утомленно, на грани раздражения, конечно, от её неизменного упрямства. Расслабленно прислонился к спинке кресла, закинул ногу на ногу. Его наплевательство к её горестям в этот миг достигало такого острого, неприкрытого уровня, что аж стало щемить в груди. Непонятно почему. Аннабель смотрела на него и всё не могла разобрать, как влияет на него опьянение… может, срывает маску обходительности, которой последнее время и так не столь много?.. Приоткрывает в нем окно к искренности, и если эта искренность заключается как раз-таки в его бездушной черствости… — Я тоже говорил тебе, — без особого интереса напомнил он взамен. — Что будет, если ты не перестанешь твердить о своих шекспировских планах. Аннабель не верила той его угрозе. Это глупо, он не стал бы. Не стал бы держать её и уж тем более сам сидеть с ней вместе взаперти дольше обещанного. — Ты не посмеешь, — заявила она удивительно смело для той, что не была уверена ни в чем. В том, что на уме у Демиана — тем более. Стало быть, сказывалось прескверное самочувствие, возвращающее её к тому странному безразличию, высушивающему в ней все эмоции, как совсем недавно, сразу после пробуждения. Впору бы испугаться подобной внезапной дерзости, сорвавшейся с губ, но как же странно, что прежде она могла говорить что угодно, а теперь надлежало опасаться за каждое свое слово… в любом случае, за это заявление Демиан ничего ей не сделал, только усмехнулся обыденно: — А что меня должно останавливать? Аннабель, всё так же вытирая с шеи кровь, уже вознамерилась подобрать любой ответ, когда Демиан у неё эту возможность отнял. Продолжив сам: — Твое бесконечное «ненавижу» в дневниках? Её рука на шее замерла. Осознание пришло не сразу. Как будто встала какая-нибудь преграда меж нею и принятием. Ей попросту не хотелось его принимать. Как-либо допускать в голову и душу. Осознание, что правда… — Ты читал. Лаконичная констатация. Бесцветным голосом и отрешенным взглядом в пустоту. Ей почему-то казалось всегда, что ему незачем читать. Что он не опустился бы до этого. Как бы она и к нему ни относились, сама не представляла, почему, но было всё же стойкое ощущение… да, пусть дневники всегда были у него под рукой и он мог открыть их в любой момент, пусть она сама же, в прошлой записи, так тщательно и нелепо конспирировалась, лишь бы он, если вдруг прочтет, ничего не разобрал… и всё же. Всё же неожиданно. Аннабель не думала, что эта весть так по ней ударит, что эмоций в уставшем обессилевшем теле воспрянет столь много. Но что-то надтреснулось. В очередной раз. Если сосчитать, сколько раз вся она изнутри трескалась, её внутренности уже должны казаться грудой переломанных сухих веток, от неё уже ничего не должно было остаться совсем, а она всё ломается и ломается, раз за разом. — Нужно же мне было чем-то занять время, — непринужденно объяснил он. Как ни в чем не бывало. Как о глупости. Пустяке. — Когда я предоставлял тебе дневники, я не говорил, что они останутся неприкосновенны. Господи, когда уже это всё закончится… Как же мерзко ей стало от мысли, что он сидел и читал! Развлекался этим, занимал время. Только бы избавиться от скуки. Копался в её мыслях, глядел на все-все ситуации за эти два года её глазами, лицезрел всё самое потаенное, все её реакции, рассуждения, домыслы… как будто забрался ей в голову и этим всё в ней осквернил, опорочил, одним только своим присутствием. Сперва осквернил её жизнь преследованием, теперь даже это, всё сокровенное, хранившееся в её душе… Аннабель поднялась с кресла, едва не качнувшись, потому что от резкого подъема потемнело в глазах — безграничная слабость ещё не спала, — и на нетвердых ногах направилась к коридору. Чего бы он ни добивался, ей это представление надоело в крайность. Терпеть это его извечное наплевательство и непонятно откуда взявшуюся желчь… Аннабель остановилась внезапно. Прокрутила ту же мысль в голове снова. Чего бы ни добивался… — Чего ты добиваешься? — спросила она прямо, вновь к нему обернувшись. Демиан посмотрел на неё заинтересованно. Взгляд по-прежнему совсем немного блестел опьянением, но был всецело осознанным — это не эйфория ударяла ему в голову. Не она толкала его на жестокие реплики и открытый цинизм. Там, в спальне, когда он поил её своей кровью, ей показалось на миг, что тот далекий момент его злости уже давно позади. Но вот он, Демиан, во всей своей черствой красе — их диалог длился не более десяти минут, а у неё уже ощущение, будто её прокрутили через железную мясорубку. Не просто так. Что-то здесь определенно крылось. Как мог человек, вежливо беседующий с ней о чем угодно, старавшийся не коснуться её в лишний раз во время танца, чтобы не смущать чрезмерно, сглаживающий всевозможные углы, не делавший ей ничего за её вечные попытки сбежать или за непозволительную язвительность… и ещё целое море всего… быть теперь таким? С холодом во взгляде и не меньшим льдом в словах. Должны же быть причины. Демиан словно водит её по какому-то замысловатому лабиринту его личностей. Первая пара лет — одна маска, учтивая преимущественно и тактичная; а теперь — настал черёд иной, куда более нелицеприятной… — Ты будто специально показываешь мне диаметрально противоположные стороны твоего характера, — решилась она озвучить эту нелепую догадку. — Зачем? Предсказуемо, его это предположение только в некоторой степени развеселило. Демиан даже скрывать этого не стал, позволил себе над домыслом посмеяться. Её вернуло куда-то в самое-самое начало. Почти-первую их встречу, когда она только осознавала, что её похитили, а его всё крайне забавляло. Тот же смех, мягкий, бархатистый, ласкающий слух, но всё внутри сжимается до боли от тревоги, непонимания и ужаса того, что могло бы за смехом последовать. Что тогда, что сейчас — она не представляла, чего от него ожидать. Ей казалось, что она уже к нему привыкла, что быть жестоким по отношению к ней ему бессмысленно, но теперь, когда всё перевернулось с ног на голову… все те месяцы, что она с ним беседовала — в никуда. Порвали, выбросили. Отмотали назад. — Аннабель, — по-прежнему усмехаясь, начал он, и в темном его взгляде сквозило нечто совершенно недоброе, нечто, от чего интуитивно хочется убежать. — Если бы я захотел тебе продемонстрировать сторону, «диаметрально противоположную» тому, что было прежде, боюсь, ты бы не только со мной больше в жизни не заговорила, ты бы панически делала всё, чтобы держаться от меня подальше, насколько это возможно в четырех стенах. Аннабель это понимала, безусловно, всё понимала, но сердце всё же дрогнуло, сжалось от охватившего его холода. Ей не хотелось даже представлять. Всё равно, что бы ни нарисовала её небедная фантазия, это было бы всего лишь жалкой песчинкой с истинной, изощренной жестокостью Демиана. — Ты думаешь, мне не могло просто надоесть? Надоело возиться вечно с тем, чтобы ни в коем случае не задеть твоих чувств, надоело, что ты раз за разом творишь глупости и обвиняешь затем меня во всех грехах, без разницы, по делу и нет. Всё это, знаешь ли… несколько утомляет. Эта скука в голосе, это безучастие… всё это читалось в нем и прежде, но на каком-то совсем ином уровне, иная ступень. Эта ступень была близка к бездне. К аду, в котором ей предстоит вариться ещё тридцать лет, если он говорит правду и ему элементарно надоело быть со своей пленницей милосердным. — Я не верю тебе. Не хочет верить — так было бы сказать правильнее. Не хочет верить, что вся та обходительность оказалась действительно, как Аннабель и полагала прежде, всего лишь маской, которую он скомкал и которой больше не видать. Теперь — только терпеть подобное отношение годами. Десятилетиями. Её голос звучал не так уверенно, как хотелось бы, но она старалась, истинно старалась вложить в него твердую убежденность: — Что бы ты ни делал, в этом всегда кроется несколько смыслов. То, как перетянуты были её нервы — удивительно, что не трескалась изнутри вновь. А Демиан всё смотрел на неё, и его губы растянулись в ухмылке, и взгляд никак не понять… как будто он был удовлетворен её выводом. И в то же время — совсем нет. Извечная парадоксальность, извечное сочетание двух крайностей, которое путает так, что разум уже скоро поломается окончательно от попыток его понять. В конечном счете, Демиан только повел плечом в безразличном жесте: — Твое право. Можешь не верить. Вот так всё просто. Может не верить. Но сути это нисколько, конечно, не меняло. Аннабель стиснула зубы, прикрыла на секунду глаза, не зная, отвечать ли на это что-либо или уже уйти куда подальше… рассудила, что нервов на первый вариант у неё уже не осталось. Уже трещат и рвутся. Ей жизненно необходима тишина и отсутствие Демиана рядом с ней. Шагнув назад спиной, Аннабель отрешенно мотнула головой, по-прежнему попросту не веря в реальность произошедшего только что диалога, в реальность этой новой маски Демиана… развернулась и отправилась в свою комнату. Что бы ни заставило Демиана так внезапно переломить ход их обычной жизни, эта новая глава её заточения нисколько ей не нравилась. И явно ничего хорошего не сулила.