Дневники Аннабель Тард — бесценный клад для такого умалишенного читателя и писателя, как я.
Расписанные от руки пятьдесят восемь лет заточения, запечатлевшие не только набор событий, но и многочисленные диалоги с точностью до междометий. Всё многообразие чувств, каждую реакцию, каждую мысль. И все эти чернильные разводы от слез, и каждая случайная клякса из-за дрожащих пальцев, и каждое гневное зачеркивание… всё это — история. Истинная, взаправду случившаяся, и меня это будоражило настолько, что я днями и ночами копался во всех этих записях, читал, читал, не помня себя. Путался в страницах и абзацах, поскольку не всегда повествование текло линейно. С трудом различал некоторые особо торопливо выведенные слова. Обращался к словарям и учебникам, поскольку иногда девушка без какой-либо связи могла предпочесть внезапно писать не по-английски: либо по-французски поначалу, в первых своих записях, либо затем уже на любых других языках после того, как была им научена благодаря своему похитителю.
Все мои дни свелись к этой истории. Даже когда я не читал записи — отводил глаза от строк и всё равно видел оживающие перед глазами сцены в темных тонах. Размышлял, воображал, представлял. Додумывал то, что было опущено, додумывал, разумеется, и всё то, что могло бы быть после того, как вампиры покинули подвал и этот дом.
Жива ли девушка, а если да, то по своей ли воле, если нет — действительно ли она избрала именно рассвет для своего конца или он сжалился над ней, как и предлагал когда-то, покончил сам с её страданиями.
Десятки различных исходов, и я не смог бы даже избрать, какой предпочтительнее, какой уместнее и правильнее было бы сделать развязкой затянувшейся на полвека трагедии.
Мне понадобился год, чтобы хотя бы просто прочесть это всё, чтобы только для себя самого выстроить в уме нужную картину. Страшно было даже представить, сколько мне потребуется на то, чтобы выправить всё в удобный для читателя слог, сложить нужную структуру для правильной композиционной целостности, залатать некоторые дыры в повествовании и слепить из этого всего связную историю — то, что вы можете прочесть теперь, — но я определенно был готов потратить на это всю свою жизнь без всякого преувеличения.
Это ведь и так вывернуло безобразными швами наружу абсолютно всё мое восприятие реальности. Открыло мне глаза на существование того, о чем я и помыслить не смел.
Безусловно, я вполне мог бы счесть эти записи всего лишь записками сумасшедшего, воспринять за сочинительство чересчур творческой личности. Если бы сам не был свидетелем этой мистики, ломающей любому здравому человеку мозг. Неизбежно с каждым месяцем воспоминания о сверхъестественной красоты созданиях, об их темно-бордовых глазах, странных нарядах и способностях у меня в памяти теряли четкость, но в моменты сомнений я возвращался всегда в этот дом, в этот подвал, что стал для меня все равно что музеем чужой изобретательной жестокости. Убеждал себя заново в том, что это не что иное, как правда. Вампиры, бессмертие, вера-Творец. Всё — правда.
Увы, подвал сохранился не совсем в том виде, в котором я застал его впервые.
Тогда, в первую же неделю после всего случившегося в прологе, я сгреб все-все дневники, включая блокнот безумца-экспериментатора, и предпочел съехать от греха подальше в мотель, пытаться разобраться в записях там, а не трястись в ожидании, что кто-нибудь из вампиров может нагрянуть в дом снова.
И затем, стоило мне вернуться через месяц и не без страха спуститься вниз, — кабинет оказался пуст. Ни одной книги из внушительной коллекции, собранной древним вампиром за столетия. Ни одной картины в коридоре. Мебель, посуда, одежда — на месте, но всё, что имело культурную ценность или персональную значимость для восьмисотлетнего существа, исчезло.
Не хотелось думать, что сталось бы со мной, будь я дома в тот момент, когда грянуло само зло во плоти, чтобы забрать свою собственность. Вряд ли меня пощадили бы дважды.
Тем не менее, время от времени после этого я вполне рисковал все же возвращаться в этот дом, безрассудно сидеть в нем, вычитывать записи в наиболее подходящем для того антураже.
Тот, конечно, всё больше терял свою сакральную глубину — порой мне этот дом казался не более чем хлипкими декорациями уже давно сыгранной пьесы. Одинокая мрачная обитель, в которой сидел зачем-то полубезумный писатель, согнувшись над чужими записями. Учитывая, что я здесь практически не жил, никакой жизни здесь и не было — пол в гостиной все еще разворочен дырой, ведущей вниз, поскольку закрывать её смысла всё равно нет, никаких украшений интерьера, мебель скудная: кресла отодвинуты к стенам, шаткий стол всегда завален хаосом бумаг, дневников, книг. Иногда мне хотелось работать с рукописью внизу, но сколько бы ни был открыт путь оттуда на волю, так и не удавалось избавиться от той затхлости, что въелась в стены наравне с табаком и медным запахом крови. Лучше уж не спускаться.
Таким образом, трудно было представить, чтобы кому-нибудь понадобилось снова это чахлое полумертвое строение, и я постепенно успокаивался: чем больше времени проходило, тем больше я убеждался в том, что вампирам больше незачем сюда являться, и оставался здесь всё чаще.
Я все равно был настороже, все равно не убирал далеко револьвер, для которого отыскал наиболее подходящего материала патроны, храня наивную надежду, что в случае чего это меня спасет.
И всё же бдительность моя неизбежно дала осечку.
В тот день словно всё подавало мне сигналы убираться от дома подальше. Обыкновенно встал не с той ноги, затем череда мелких неприятностей в быту, удручающий пейзаж за окном: свинцовые тучи, заворачивающие все окрестности в непролазную серость, пробирающий до костей осенний ветер, нескончаемая морось, насыщающая воздух сыростью и осыпающая мелкими ледяными уколами кожу, стоило выйти на улицу проветриться и заодно покурить.
Так и уже поздней ночью, всего лишь вышел освежить мозг после не первого уже перечитывания восемнадцатой записи. Нужно было отвлечься, поскольку буквы чересчур расползались сумятицей перед сухими уставшими глазами. Надо было уже ехать в мотель — спать я в этом доме никогда не оставался, — но рукопись меня не отпускала.
Когда я докурил, потушил окурок и вернулся в дом — мне стало в крайность не по себе. Тут же. Не мог себе объяснить, в чем дело, попросту чувствовал. Интуитивно. Что-то не так.
Атмосфера была как из страшных сказок, что рассказывают обычно у очага, засиживаясь допоздна. Царил густой полумрак, нарушаемый только подрагивающей своим тусклым светом лампой на заваленном пергаментами столе. Свистел за окнами ветер, заставляя сухие ветви царапать стены снаружи, и скрипели под моими ногами половицы от каждого медленного, напряженного шага — ноги мои стали как чугунные, — пока внутренний голос призывал меня пуститься наутек.
Еще год назад я бы ни за что не поверил в какое-то сверхъестественное чутье или возможность почти физически почувствовать зло рядом с собой, но в этот миг все внутренности опутало и сдавило ледяными щупальцами, как когда я спустился впервые в подвал.
Моя рука сама потянулась к револьверу, однако вес оружия не принес особого утешения.
Разогнавшийся пульс грохотал в висках, и я, кажется, не дышал даже, глазами только продолжал обеспокоенно шарить по пространству, а полутьма явно была на стороне незваного гостя: я видел только привычные мне силуэты мебели и стен, и даже те казались мне в тот миг зловещими.
Звук медленного взведения мною курка…
Ещё один шаг, и я всё же остановился. Как будто осязаемо чувствовал на себе чужой пристальный взгляд, чувствовал, что некто наблюдает, но сам никого разглядеть не мог — стоял среди безлюдного пространства и всё так же безуспешно вслушивался в попытке уловить любой подозрительный звук, безуспешно вглядывался в ночной мрак своей же гостиной.
Который зазвучал мелодичным, необыкновенно-чарующим голосом. Как шелк, как стелющийся обманчивой мягкостью бархат:
— Каким, позвольте поинтересоваться, вы находите это чтиво?
Меня пронзило насквозь шоком, объяло оцепенением. Я так и стоял, не дыша, не моргая, только прокручивал в голове эту одну единственную фразу, сказанную за спиной. Голосом, что снился мне весь этот год.
— Надеюсь, поистине увлекательным, — невозмутимо продолжало мистическое создание позади меня. — Я бы не хотела, чтобы мой труд оказался напрасен.
Без того треснутый рассудок у меня как на две части раскололся. С одной стороны, подчинило мой ум восхищение, от одного только голоса, на грани сумасшествия, от мысли, что это правда
она, она, та, о ком я читал все это время, настоящая, во плоти, стоит только обернуться… но с другой — захватил меня и страх, пробрался в самые кости, остервенело вгрызся до основания.
Я знал, что ей ничего не стоит в долю секунды отнять у меня оружие, и тем не менее — всё равно. Когда обернулся, первым же делом направил на представшее передо мной хладное существо револьвер.
Что-то во мне содрогнулось, стоило увидеть её теперь уже своими глазами. Подрагивающий полумрак очерчивал тонкий изящный силуэт, невысокий и обманчиво хрупкий. Мраморная кожа, безукоризненно уложенные и лежащие на плечах насыщенно-темные пряди. Шелковое винного цвета платье, облегающее фигуру в талии и спускающееся свободной юбкой до колен. Столь юная всё ещё, пусть я и знал уже её истинный возраст, превышающий мой в три раза.
Юна исключительно на вид и на вид же совершенно беззащитна. Но невзирая на невинно-прекрасный лик — как ни посмотри, хищник, движимый инстинктами, способный вспороть мне бритвенно-острыми клыками шею в долю секунды, если того пожелает.
А она могла бы. Нечто мне подсказывало — могла, и решающим аргументом в этом суждении мог быть один только её взгляд.
Ярко-алые глаза. Внимательно, словно с любопытством, наблюдающие за мной, не выражающие ни капли удивления тому, что я направил на нее оружие.
Мягкая её усмешка только сильнее всколыхнула мне перетянутые в край нервы.
— Я вас прошу, — снисходительно покачала она головой, так и не сводя с меня взгляда. — Было бы всё столь просто, меня бы уже здесь не было.
Ее слова меня не покоробили. Вытянутые в напряжении руки все еще крепко держали рукоять.
Тогда засомневалась она. Красные глаза, окаймленные длинными ресницами, уподобляющими её лицо фарфоровой кукле, чуть сощурились, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что я, читавший все те записи, явно не мог быть настолько наивен, чтобы угрожать обычным оружием.
— Надо же… — тихо произнесла она, задумалась на секунду. Заставляя меня незаметно вздрогнуть, заявила: — В таком случае — стреляйте.
Настолько небрежно. Безразлично. Делая шаг ко мне, медленный, плавный — грациозные в каждом своем движении вампиры всегда будто плавали фантомами по воздуху, — и мне стоило огромнейших усилий не попятиться.
Могут ли взаправду серебряные пули причинить вампиру вред? Куда стоило бы стрелять, в сердце или в голову? В сердце, вероятно, но, поскольку я был выше, вытянутые передо мной руки направляли аккурат в голову.
Ее это не смущало ничуть. Стоя уже весьма близко, смотрела на меня так безмятежно, что щемило тревожно в груди.
Вспомнился отнюдь не вовремя момент из старых записей — воспоминание древнего вампира, игравшегося ровно так же с жертвой. Тот же тон, то же равнодушие. Последует ли то же наказание за человескую наивность и дерзость? Последует ли оглушительный хруст?
— Я не стану ломать вам руку, — как будто читая запросто мои мысли, отбросила она этот вариант. — Стреляйте, мне взаправду интересно, что из этого выйдет.
Интересно?
Она осознавала, насколько в этот миг похожа
на него?
И как минимум из-за этого сходства мне стоило бы нажать на спуск. Глядя в её кроваво-красные глаза, без всяких раздумий выстрелить. Одно дело — сопереживать ей как жертве, похищенной безвольной девушке, героине далекой от меня истории, другое — лицом к лицо встретиться с ней как с вампиром, демоном, красноглазым монстром. Я должен был.
Миг моего промедления затянулся, но она терпеливо ждала развязки сцены — казалось, она могла бы простоять вот так, не шелохнувшись, неземной в своей красоте статуей еще несколько часов, не сводя с меня заинтересованного взгляда.
Но я мешкал еще только секунду.
А затем, всё ещё крепко держа револьвер, медленно его опустил.
Её брови слегка приподнялись, как будто я сумел её удивить всё же, но это было единственной реакцией, которую она себе позволила. Не сказала ни слова и никак не прокомментировала, и тогда ужасную тишину, не выдержав, прервал уже я: .
— Зачем вы здесь? Разве вы не планировали?..
Тактичных слов не подобралось. Девушка без того прекрасно поняла, о чем речь, ответила небрежно, как отмахиваясь:
— Я пыталась, — повела она плечом, прохаживаясь по гостиной. — Не сложилось.
Предсказуемо я оторопел. Столько страниц исписать желанием умереть и грезами о рассвете, чтобы просто
не сложилось? Видя мое недоумение, она усмехнулась, однако мысль свою развить не спешила, да я и не ведал, планирует ли вовсе. Разместилась в одном из кресел, закинула расслабленно ногу на ногу, и до чего же странно было видеть, как она, родом из викторианского общества, где даже без перчаток в свет явиться непристойно, совершенно спокойно демонстрировала открытые ниже колена ноги.
— Как оказалось, лицезрение «ярких во всех смыслах» картин чужого прошлого оставило на моем рассудке слишком значительный след, — продолжила она всё же объяснение, к моему удивлению. — У меня начинается неконтролируемая паника, стоит только солнцу начать заходить даже вдалеке. — Растянула губы легкой неискренней улыбкой: — Злая ирония со стороны жизни.
Я не особо понимал, чему удивляться больше. Сказанному ею — выходит, она все равно что повторила судьбу маленькой Летты, после сцены гибели матери вынужденной сторониться малейшего луча, — или самому факту, что она мне это всё говорила. Зачем? Я никто ей, незнакомец, которого она видела на протяжении не более пяти минут, к тому же аж целый год назад. Верно, она вступилась за меня, но так же спокойно она и ушла тогда, наверняка позабыв о моем существовании сразу же. Ей не до того должно было быть.
Следовало бы еще раз справиться о причинах ее прихода, а я даже не знал, как к ней обращаться.
— Мисс Тард… — но она прервала, качнула головой:
— Необязательно столь формально. Зовите меня как угодно, только не Анной.
Справедливо. Но и полным именем её назвать у меня почему-то не поворачивался язык, как будто «Аннабель», та, о ком я читал столько времени, всего лишь персонаж, призрачный образ, неприкосновенен и недосягаем, и мне странно было рушить эту стену между художественностью и явью, а потому пожелал избрать для этого совершенно нового образа столь же непривычное именование.
— Могу я называть вас… — я посмотрел на нее неуверенно, всё ещё неуверенный даже в том, что всё это происходило взаправду. — Белль?
Эта улыбка, растягивающая её губы, всё ещё заставляла во мне что-то ощутимо колыхаться. А она заметила слегка задумчиво:
— Практически как из старой доброй сказки.
— Осмелюсь предположить, что и по её сюжету имя вам подходит…
Её взгляд как будто несколько переменился, хотя легкой улыбки это не убрало, разве что бросило некоторую тень на лицо.
— Вы внимательно читали мою рукопись? — поинтересовалась она, чуть наклонив голову в бок, и я заторможенно кивнул, не понимая, к чему это. — В таком случае, взгляните на цвет моих глаз и задумайтесь, действительно ли среди главных героев этой истории только одно чудовище.
Пусть я и сам догадывался ещё несколькими минутами ранее,
что значит алый цвет её глаз, от её устного подтверждения мне ещё больше подурнело.
— Это он вас всё же заставил?..
— Нет, — покачала она головой, усмехаясь. — Это случилось…
случалось, — исправилась неохотно, указывая на периодичность, — уже после того, как он отпустил меня.
—
Отпустил? — вырвалось у меня, наверное, чересчур пылко.
Но как можно было не выпалить? Не удивиться?
Столько месяцев я ломал голову над тем, каким мог быть итог их финального конфликта, склонялся к тому, что держит зачерствевший за столетия вампир её где-нибудь по-прежнему всё равно что на цепи, учитывая её упрямство в желании умереть и его упрямство в желании этого не допустить.
А он… отпустил?
— Как и обещал, — напомнила она спокойно, ни полутона эмоций я не мог различить в её ровном тоне.
Я совсем ничего не понимал. Отвел глаза, недоумевающе сверля отрешенным взглядом одну точку.
Для чего тогда был весь тот театр абсурда в последние дни заточения? Я пытался вспомнить то, что происходило уже после их освобождения, то, чему сам был свидетелем, и это его «выбрала бы хотя бы что-нибудь не столь болезненное», может, и указывало на то, что он уже ближе к тому, чтобы позволить ей… но как? Как это могло произойти? Что у них могло случиться, когда он отправился следом за ней?..
— Вы жаждете подробностей, я полагаю?
Жаждал, разумеется, но мне всё ещё невероятно дико было с самого факта происходящего. Я разговаривал с мистическим созданием — существующим вопреки всем законам природы, — что ещё и могло бы поделиться со мной подробностями её существования вопреки всякой логике.
Немного замявшись, я признался:
— По правде, я все еще не вполне понимаю, почему вы в принципе беседуете со мной об этом.
Белль кивнула, сама, безусловно, понимая, в каком недоумении и потрясении от всего происходящего я должен быть. Объяснила:
— Вы единственный, не считая его, меня и — не исключено — Силье, кто знает всю эту историю от и до. И единственный, кто в том не был никак задействован.
Разве за подобное, напротив, не стоит меня… убить? Свидетеля, покусившегося на все те личные записи, что она трепетно вела годами в качестве своей единственной отдушины?
Но её желание поговорить с кем-то, наверное, я все же мог как-то понять. Не клеймите странностью, что она даже не знала моего имени — знала. Как выяснилось впоследствии, она разузнала обо мне немало еще до того, как явиться ко мне, однако я оставляю все же за собой некоторое право авторской анонимности, а потому беседа наша с моей стороны для вас, верно, может казаться совершенно обезличенной.
Наш с нею разговор — всё равно что диалог читателя с главной героиней, если хотите.
— В таком случае… — после некоторого молчания протянул я. — Если не сочтете за наглость, я бы действительно хотел…
И не знал, как эту фразу закончить. Хотел бы узнать, что было после той чрезмерно оборванной концовки? Меня все еще одолевала значительная неловкость от самого факта, что история чужой трагедии для меня была не более чем литературным сюжетом.
Тем временем, Белль это нисколько не беспокоило.
— Я не стану утомлять вас долгим рассказом, однако все равно присядьте. И прошу вас, расслабьтесь уже наконец, вредить вам я не намерена, а ваше сердце сбивает меня с мысли.
Я и вправду не мог с собой ничего поделать: всё ещё испытывал необычайно сильную тревогу от одного только присутствия вампира в этом доме, чувствовал себя перетянутой до треска струной, был готов в любой момент предпринять всё же трусливую попытку к бегству. И да — всё так же стоял на одном месте, как истукан, не зная, куда себя деть в своем же доме. Будучи двадцатисемилетним мужчиной, пережившим войну, чувствовал себя не более чем потерянным мальчиком в разговоре с ней, притом, что она не выказывала нарочно никакого превосходства, надменности, ничего подобного. Вот, значит, каково это?
Это Белль испытывала, столько общаясь с вампиром значительно старше неё? Вернее, хуже в разы, в тысячу раз, я понимал, но уж это я не мог и представить даже…
Занял я скромный стул у письменного стола. Еле сдержал желание взяться за ручку, чтобы записывать каждое слово, ведь всё же у меня нет сверхъестественной памяти, позволявшей Белль переносить на бумагу все монологи в точности, как бы сказано, спустя сколько угодно времени. Сдержался всё же, чтобы не смущать её, только лишь постарался запомнить её слова как можно точнее:
— В том смятении чувств и попытке прийти в себя я блуждала какое-то время по окрестностям. Как следствие — едва не попала под колеса автомобиля. Крайне нелепо, разумеется. Фары меня ослепили, к тому же для меня это было слишком неожиданно, само существование подобной машины в принципе, а потому я несколько растерялась. — Я задумался вдруг, какой могла быть реакция водителя, увидевшего на дороге призрак девушки в окровавленном платье прошлого века. — Сомневаюсь, что это принесло бы мне серьезные увечья, но приятного все равно мало, а потому Демиан появился весьма своевременно. Видели бы его взгляд, которым он сопроводил ту машину, когда мы были уже на обочине… Не сомневаюсь — если бы не необходимость меня контролировать, он ровно в тот же момент и отправился бы изучать, как именно то чудо прогресса работает.
Мне могло показаться, но прозвучало в насмешке, которой она сопроводила последнюю фразу, будто бы что-то теплое даже. Мягкое. Не такого ждешь от тона, которым говорят о своем похитителе, намеревавшимся держать жертву вновь взаперти. Словно тоже это осознав, Белль вздохнула и ненадолго прекратила свою речь, задумавшись. Через некоторое время тишины — продолжила.
— Мы долго беседовали. Во многом наш разговор повторял всё то же, о чем вы читали, лишь в иных уже тонах. Оба чрезвычайно устали от ссор, не имеющих никакого смысла. Затянулась та наша дискуссия настолько, что пришлось отыскать свободное крытое пространство, чтобы спрятаться от не раз поднимающегося за это время солнца. — Её без того отстраненный взгляд застелился тонкой пеленой, будто она не в этом доме уже была, а где-то неподалеку, в его окрестностях, беседовала вновь со своим похитителем, убеждая того в единственно правильном для них решении. — Признаюсь, мне неведомо, отпустил бы он меня, если бы узнал о моем внезапном страхе солнечного света, который впоследствии несколько нарушил мои планы. Но, пожалуй, я даже рада, что той моей паники Демиан воочию не видел.
— Полагаете, насмехался бы над вами?..
— Нет. Разумеется, нет. — Мое предположение ей явно не пришлось по душе, линия губ едва-едва заметно искривилась, но тон оставался неизменно сдержанным: — Полагаю лишь, что это стало бы только интересным для него феноменом. Частью эксперимента, как бы он ни утверждал, что с тем давно покончено. Всё же, что бы он ко мне ни испытывал, свой мозг ученого отключить не так просто.
И правда ведь по сути, любая реакция Белль на новый мир — всё новый пункт бесконечного эксперимента. Я даже испытал некоторый укол удовлетворения, что забрал ученый блокнот к себе. Было тошно даже представить, чтобы записи в нем, оборвавшиеся в 1912 году, неожиданно продолжились.
Тем временем тишина слегка затянулась, и я осмелился уточнить:
— Но закончилось всё, получается, тем, что он просто согласился с вами, если уж отпустил?
— Не совсем «просто», однако да. Что ему оставалось в ином случае, кроме как удерживать меня силой? Заявил в конце концов, что я вольна решать сама, однако лицезреть мою самоказнь не станет. А потому только сообщил мне различные способы найти его, на случай, если я неожиданно переменю свое решение, и оставил меня.
— И вы воспользовались впоследствии?.. Нашли его?
Мне мой же вопрос показался глупым, всего лишь уточнением очевидного, ведь как иначе? Как могла она не отыскать единственного в её жизни существа, что мог бы помочь ей освоиться в этом мире, в котором ей вынужденно пришлось всё же задержаться?
Однако повисшее молчание было тяжелым. Гнетущим. Нарушалось только всё тем же слегка зловещим поскрипыванием сухих веток снаружи.
— Выходит, весь этот год?..
— Да. Выдался крайне увлекательным, как вы понимаете.
У меня в голове не укладывалось. Стоило попробовать вдуматься в этот факт, как он сыпался, крошился, песком ускользал через дыры на общей картине всей ситуации.
Как она провела этот год, если не с ним? Только-только покинувшая подвал после многолетнего заточения, попытавшаяся себя убить, но потерпевшая неудачу. Ничего об этом мире не знающая. Совершенно одна. Для чего это самоистязание?
Я даже не мог вспомнить, обдумывал ли подобный исход, когда просчитывал множество вариантов развития событий. Он ведь абсурден насквозь.
— Так почему же вы всего-навсего не отыскали его, раз убить себя все равно не вышло?
Не может же быть дело в одной только ненависти, в тех её тревогах, злости и обиде, раз уж последний разговор проходил далеко не на повышенных тонах.
Тяжело вздохнув, Белль откинулась на спинку кресла, прислонившись к ней затылком, отчего поза и взгляд её выглядели особо усталыми.
— Это не так просто объяснить.
— Пожалуйста, — просил я едва не в отчаянии от желания во всем разобраться. — Я постараюсь понять.
И вновь эта тишина, пока Белль размышляла, глядя отчужденной неподвижной скульптурой в одну точку. Тишина холодная, отчасти для меня тревожная — слишком громко в ней звучал рой моих собственных мыслей, от которых я не мог отвязаться, да и сердце, наверное, тоже, и мне оставалось только надеяться, что оно не слишком девушку отвлекает.
Стало быть, не слишком, потому что через какое-то время она покинула омут своих размышлений, взглянула на меня и меланхолически заговорила:
— Я чувствую себя искусственно взращенным цветком. Демиан дал мне многое, и знания, и силу, однако подвал все равно был мне теплицей, ничего общего с поистине чудовищными реалиями этого мира не имеющей. Мне казалось, что я пережила очень много, но, если так посудить, это ничто. Крупица в сравнении с тем, как может изломить человека настоящая жизнь. Оставаться под чужой опекой было бы сродни тому, чтобы оставаться в подвале. После стольких лет мне нужно было справиться с этим самой. Вынести еще одно потрясение, что помогло бы мне все равно что начать всё сначала, переосмыслить решительно всё. Я понимала, что, стоит мне броситься в эту крайность, это либо доломает меня — а это тоже не худший исход, ведь привнес бы он определенности, — либо закалит, позволит наконец повзрослеть или, иными словами, познать самостоятельно мир во всех его оттенках.
Какая-то абсолютно дикая жестокость по отношению к самой себе.
Мне стало не по себе, и я едва сдержался, чтобы не передернуть плечами. Только уточнил тихо и нерешительно:
— И это того стоило? Раз вы здесь, выходит… окончательно вас не сломило? Вы больше не желаете покончить со всем?
— Год, разумеется, выдался насыщенным, однако это всего год. Не стоит делать выводы раньше времени. Пока я справляюсь, но неизвестно, не захочется ли мне всё же сдаться в любой момент.
Мне стиснула неприятно ребра одна только мысль, что под «сдаться», судя по тону, подразумевается не возвращение к Демиану. Возвращение к грезам о самоубийстве. Пробыв некоторое время в задумчивости, чтобы осмыслить всё услышанное, я затем продолжил заполнять пробелы на всем этом полотне сумасшествия.
— Значит… он так и не знает, что вы живы?
— Не сомневаюсь, что знает. Трудно вообразить, чтобы он был о чем-нибудь не осведомлен. — Её слабая улыбка показалась мне немного печальной, когда она добавила: — Однако слово свое он держит. Даровал мне полную свободу от него.
А я всё не понимал, как можно…
— Неужели вы к нему больше не вернетесь?
Белль только повела хрупким плечом в видимом безразличии, отводя взгляд.
— Время покажет.
Я вскинул брови. Нет, она не могла быть настолько безразлична, как показывала. Пусть я ей никто, не мне копаться в её душе, но ведь буквально рядом со мной лежала всё равно что целая энциклопедия её душевного состояния. Её слома, её становления, всей её истории.
И во мне горячо зажглось непонятное, нелепое желание всполошить, заглянуть под ее маску, стряхнуть слой флегматичности…
— Вы ведь любите его.
Её алые глаза метнулись ко мне, заставляя тревогу стиснуть грудь, но я не пошел на попятную, не отвел собственный взгляд, смотрел в эти рубины глаз, надеясь, что она видит всю твердость моей убежденности.
— Вы судите по моим полубезумным, едва ли связным суждениям в записях?
— Я сужу по вашим поступкам, описанным в этих же записях.
Мне следовало прикусить язык, я понимаю. В конце концов, мне следовало быть благодарным за саму только возможность такого разговора, за то, что до меня снизошло потустороннее создание, которому три четверти века, а я сидел и заявлял то, о чем не имел права рассуждать вовсе.
На удивление, она не разозлилась. Смерила меня долгим, нечитаемым взглядом. А после возразила спокойно:
— То была лишь вынужденная одержимость, притом обоюдная. Вы всё это сами же читали, все наши обсуждения.
— Было бы дело только в одержимости, разве отпустил бы он вас? Я могу понять ваши сомнения в собственных чувствах, но уж он…
— Довольно. — Её ровный тон ошпарил, вынуждая замолкнуть. — Не вам судить.
Удивительно, что она ещё вполне себе спокойно дала мне порассуждать о её стороне чувств, но стоило заговорить о нем?.. Осекла, одним только ледяным тоном разрезая во мне всякую уверенность и желание продолжать.
Будто осознавая, насколько мне сталось неудобно, Белль слегка смягчилась, немного помолчала и ответила затем мне всё же развернутым образом:
— Может быть, если я по итогу не решу все же покончить со всем, в том числе не найду наиболее подходящую альтернативу рассвету, я вернусь. При условии, разумеется, если это будет нужно ему. Однако ни в этом году, ни в следующем, ни даже через пять лет я и думать о том не желаю, и тема эта закрыта.
Трудно было, обдумывая это решение, не согласиться с тем, что в чем-то оно имеет смысл. Время бы проверило, так ли это нужно ей же. Ему. Им обоим.
И встретились бы они уже без всякой зависимости, острой и туманящей рассудок, взглянули бы трезво…
— Что ж, не стану вас утомлять более беседой, — произнесла она неожиданно, поднимаясь с кресла и тем выдергивая меня из размышлений. Взглянула на часы, висящие на стене. — Вам, должно быть, стоило бы отдохнуть.
— Постойте, но… — я сам тоже вскочил на ноги, взволнованный. Не моя ли наглость суждений её оттолкнула?..
— Скоро станет светать. А шторы ваши, простите мне мою прямолинейность, вряд ли способны уберечь от солнечных лучей.
— Можно же спуститься…
Нет, разумеется, не «можно», и очередной ее режущий до самой кости взгляд это подтвердил. Никакого «спуститься» и никакого подвала.
И всё же ужасно не хотелось вот так её отпускать. Да сколько длилась эта беседа? Ещё столько хотелось узнать, столько сказать…
— Вы ещё сюда вернётесь?
Уже направлявшаяся к выходу, Белль оглянулась.
Взглянула на меня и улыбнулась едва-едва, скорее лишь еле уловимой тенью улыбки, но и от той у меня засаднило в груди.
Ничего мне не ответила. Может быть, сама не знала ответ.
Не давая никаких обещаний и не прощаясь, исчезла. Испарилась среди полумрака комнаты вместе с дуновением ветра, такого же, что всё терзал ветви за окном, а я так и стоял, глядя ей вслед, всё ещё неуверенный, не привиделся ли мне весь этот сумасшедший разговор, не заснул ли я всего лишь за столом среди пергаментов.
Меня томила эта мысль и весь следующий день, и всю следующую неделю. Не выдумал ли я всё сам себе, ведь не осталось даже ни единого предметного доказательства того, что в доме был кто-то кроме меня.
С вяло текущим временем я даже успел окончательно увериться в том, что всего-навсего слегка тронулся умом. Утерял уже надежду увидеть взаправду её вновь.
Когда она всё же появилась.
И не раз. Не два и не три. Регулярно, хотя и с непостижимой периодичностью.
Не покидая больше этот дом вовсе, я мог ждать неделями, а мог всего сутки, как она снова оказывалась в этих стенах.
Всегда — неожиданно. Всё той же неуловимой тенью, блуждающим по дому призраком.
Иногда мне казалось, что она задалась целью довести меня до сердечного приступа своими появлениями в любой части дома без предупреждения. Даже сквозняк гулял по дому громче, чем она — ступала так, будто весила меньше пера, возникала и исчезала, никогда не здороваясь, никогда не прощаясь.
Зачем она приходила? Хотел бы я знать. Склоняюсь к тому, что, как бы она ни храбрилась и ни закрывалась эмоциями на всевозможные печати, ей было одиноко. Нуждалась в друге, а я готов был стать кем угодно, только бы она не прекращала приходить, только бы не захлопывала передо мной эту дверь в непознаваемое, манящее своей таинственностью.
Не могу сказать, что мне не было жутко. Не столько от её появлений, сколько от понимания, что раз появилась она, есть риск, что появится и он. Напрасные опасения. Чтобы не заставлять вас в надежде ждать вновь его появления на этих страницах, предупрежу сразу — не ждите, с ним я не сталкивался более. Его судьба мне неизвестна. Послесловие это посвящено целиком Белль.
Когда она приходила, спрашивала меня что-нибудь о современном мире из того, что ещё не успела выяснить сама. У нее взамен мне до ужаса хотелось бы порасспрашивать о годах заточения, о чем-нибудь, что не уместилось в строках дневников, либо же узнать, чем она занималась весь этот наверняка насыщенный событиями год. Но не смел. Говорить с ней на любую тему, что была ей не по душе — хождение по тонкому льду, и казалось бы, что эта совершенно благодушная на вид девушка, так сильно противящаяся своей сути, не желающая никого убивать и сторонящаяся насилия, могла бы мне сделать?
Ну, весьма многое.
Я отчетливо помню наш разговор о дневниках. Однажды она, рассматривая мои исписанные листы бумаги, на которых я, структурируя, переписывал наиболее неразборчивые моменты записей, поинтересовалась:
— Что вы планируете сделать с моими записями?
Это не было недовольством, возмущением, претензией, нет, это звучало обыкновенным любопытством. Я замешкался, не зная, как сказать и что будет, если я отвечу правду. Всегда я почитал искусство слов, но рядом с Белль те меня подводили слишком уж часто.
Решил все же не лгать, но ответил весьма размыто. Напомнил:
— Я писатель. — Белль взглянула на меня, уже зная этот факт. — Конечно, я не стал бы претендовать на авторство, но я настаиваю на том, что свет должен услышать вашу историю.
У меня было опасение, что она обязательно вспылит, ведь все же эти рукописи должны были быть чем-то для нее неприкосновенным. Но она взаправду словно задумалась. То ли уже как будто остыла к ним — мне вспомнилось, как она перечитывала их перед освобождением с чувством, будто это уже совсем чужая история, — то ли была согласна с тем, что не хотелось бы таить эту историю, хоронить в подвале покрывающейся плесенью тайной.
А потому — произнесла:
— Если измените имена. Уберете чрезмерно личные подробности нашего времяпровождения — думаю, вы понимаете, о чем конкретно речь. И уберете все до единой истории Демиана о его прошлом.
Если с первыми двумя пунктами я ещё был согласен, то на последнем я загреб в легкие воздуха, желая возмутиться, но не нашел снова никаких толковых слов, как возразить. Смотрел на неё потрясенно, а затем всё же попытался взять себя в руки, настоял:
— Но это же оплот всего. Как это можно просто выдернуть? Все посыплется, я не могу просто…
— Это не обсуждается.
Но нельзя же просто убрать его историю. Нельзя оставить его безликим маньяком, нельзя не дать читателю разобраться самому в причинах поступка главного антагониста всей истории.
Конечно же, я понимал её желание сберечь все его тайны, все его трагедии, но во мне затеплилась все же робкая надежда, что, может быть, она переменит ещё свое решение… а если нет — что меня могло бы остановить?
Даже если бы она сожгла свои дневники — я помню их наизусть.
А Белль как будто вычитала что-то в моем лице. Подошла ближе, и пусть она была значительно ниже меня ростом и потому глядела снизу вверх, всегда я против воли чувствовал её пугающее главенство в разговоре, витающее в потрескивающем от напряжения воздухе.
Особенно когда она говорила со мной этим до жути спокойным голосом:
— Я испытываю к вам симпатию, это правда. Вы нравитесь мне как человек. Однако если вы вознамеритесь разболтать всему миру его историю — ничего личного, у меня не дрогнет рука свернуть вам шею.
Её голос, невзирая на бесстрастность и жуткую дикость сказанного, не заставлял сомневаться в правдивости этой угрозы. А я недоумевал. Откуда в ней всё это? Точно ли весь этот год она провела не под влиянием Демиана, или он высек в ней эту жестокость ещё за все те долгие годы заточения?
Хотел бы я сказать, что еще год назад, когда она сохранила мне жизнь, она была совсем другой, но я вспоминал последнюю ее запись. Строки о том, что она действительно могла бы убить меня или нанятых мною рабочих, чтобы пробудить человеческой кровью своего похитителя, и осознавал, что, может, уже тогда она была не столь категорична в вопросах нравственности.
Спорить с ней далее было бы чревато. Я не стал. Смирился или, вернее сказать, отложил затею в дальний ящик, полагая однажды к этому вернуться.
Как ни посмотри, даже простое общение угрожало мне быть убитым в любой момент, а выводить её на эмоции, которые подкидывают обычно в пламя жажды ещё больше углей, было бы самоубийством чистой воды.
Уму непостижимо вовсе, как стоически она выдерживала эту жажду, проводя часы в одном доме с человеком.
Нередко я обращал внимание на то, что её глаза в ту или иную ночь горят особенно ярким цветом, и каждый раз меня брала жуть от мысли, что послужило тому причиной. Но я осознавал — если бы она не утоляла кем-нибудь голод каждый раз незадолго до своего прихода, закуской для неё стал бы я.
У неё был особенный метод в плане пропитания. Белль не трогала тех, кто никак не трогает её. Ей даже искать не приходилось — всего лишь побродить по неосвещенному городу в ночи, и кто-нибудь к ней обязательно пристанет, она ведь ещё будучи человеком была настоящим магнитом для безнравственных типов, а уж после обращения к ней, разумеется, стало тянуть мерзавцев ещё сильнее.
Успокаивало ли это её совесть? Насколько переломило её дух первое сознательное убийство и насколько ломают каждый раз все последующие? Белль ведь не выказывала на этот счет совершенно никаких эмоций. Записи сочились ужасом перед её собственной сутью хищного смертоносного существа, но со мной на эту жуткую кровавую тему она говорила невероятно безразлично.
Иногда даже слишком.
Каюсь, чаще всего я забывался. Из-за того, что все эти убийства были далеки от меня в немалой мере, я смотрел на этот ангельский лик и не желал представлять, как эти губы и тонкие руки окрашиваются кровью убитых людей.
И всё же абстрагироваться не вышло, когда в очередной газете я увидел на этот раз знакомое мне имя, прочел о знакомом мне человеке. О пареньке, с которым я служил и с которым меня столкнула снова судьба в этом пригороде: я до сих пор помню вечер, когда мы выпивали в баре, заливая крепким спиртным паршивые воспоминания. Он рассказывал мне, как планировал стать журналистом, как заботился о пожилых родителях, был помолвлен и хотел зимой сыграть свадьбу.
А теперь же я видел его фотографию в ряду бесследно пропавших.
— Это вы снова выбирались в город?
Вы его?..
Сидевшая в кресле Белль отняла взгляд от книги — она любила заимствовать литературу в местных библиотеках, всегда затем их возвращая, — посмотрела коротко на газету и вернулась к чтению, равнодушно отвечая:
— Может быть.
Я вздохнул тяжело, провел ладонью по лицу, будто пытаясь согнать наваждение. Не выдержал, произнес:
— Он был моим знакомым.
— Вы знаете, по какому принципу я питаюсь, — ответила она невозмутимо, всё ещё продолжая читать, лишь неспешно перевернула страницу. — Если этот человек был вашим приятелем, возможно, вам стоит задуматься о моральных качествах вашего окружения.
Я не исключал той вероятности, что он мог перебрать и весьма настойчиво, даже в чем-то грубо пристать к одинокой девушке ночью, пусть и будучи помолвленным, да, такое случалось, но то, как Белль об этом говорила, всё равно заставляло кровь в моих жилах леденеть. В такие моменты меня как выбрасывало из какого-то выдуманного, насквозь фальшивого мирка в реальность. Тот, с кем я проводил первые после увольнения дни в барах, приходя после ужасов войны в себя, мертв, а его убийца сидит в моем доме и почитывает «Белые ночи» Достоевского.
Как бы я ни был очарован её сверхъестественной сутью, что была сотворена верой, чтобы одурять, путать, сбивать с толку, от подобного меня выворачивало. Задумывался, как это дико всё и что мне, человеку, не место рядом с ней. А ей бы быть где-нибудь со своим древним вампиром — уж он бы оценил по достоинству её немыслимую сдержанность, граничащую с бездушием. Сложилась бы наконец поистине безупречная пара. Но она проводила время здесь, и ложью было бы сказать, что это было исключительно её прихотью — я ведь сам в ней нуждался, в чем-то мистическом, влекущем, потустороннем. Если бы я попросил её оставить меня, она бы оставила, но я сам намертво цеплялся за нее, не видя смысла ни в чем больше, всё мое существование теперь казалось мне пустым звуком на фоне демонических существ, чужой вечности, необъяснимых явлений и теорий. Я тянулся к ней, даже понимая, что это прямой путь в бездну, всё равно что сам жертвенно прыгал с утеса в пропасть, а ей эта жертва ведь и не нужна была нисколько.
Я помню даже ночь, когда в жутком разладе собственных чувств я скотски напился. И поцеловал её.
Белль не ответила, но и не оттолкнула, хотя при всей своей обманчивой хрупкости могла бы отбросить меня к противоположной стене запросто, переломав пару или пару десятков костей. Нет, она только окаменела, позволяя мне — как будто желая только узнать, каково это, когда целует другой, и вердикт её был для меня явно неутешительным, — и напоминало это оттого поцелуй с мертвецом. Столь же неживая, застывшая, холодная. Когда я вскоре отстранился — в её бесстрастном лице всё так же не было ни единой эмоции, да и невозможно представить, что нужно сделать, чтобы пробудить в ней хотя бы крупицу чувств. Белль тогда только вздохнула, как будто несколько утомленно, и я осознал, что она всё то время не дышала. А затем вдумался, погребая себя под лавиной ужаса. Насколько я был близок к смерти. Какую боль жажды она должна была претерпеть из-за одной лишь моей пьяной прихоти.
Я бесконечно много после этого извинялся, а она говорила, чтобы меня это не гложило и что всё в порядке. От чувства собственной бестолковости меня это не избавило, но спустя время я со случившимся примирился и постарался унять свои чувства к ней как к воплощению недостижимого идеала.
Впоследствии я относился к ней скорее как к старшей сестре. Что-то в наших отношениях и правда было частично братско-сестринское, пожалуй. Белль ведь не просто приходила и читала, нет, подобные вечера и ночи были скорее исключениями. Чаще мы взаимно дополняли знания друг друга. Как она интересовалась у меня о подробностях жизни в современности, так и я расспрашивал ее о викторианской эпохе. Нередко она делилась со мной знаниями многочисленных выученных ею в подвале наук, научила меня сама немного французскому и поправила мой немецкий. Как вчера помню одну из уютно прекрасных ночей, когда она ради обоюдного развлечения предложила поучить меня правильно танцевать вальс — ее все ещё ужасало, что Англия позабыла о том, как много значит танец. Мне кажется, даже будучи вампиром, я был бы далек от грации, а уж как человек тем более, посему много ошибался и вечно портил ровный ход танца, иногда одергивал руку от слишком холодной кожи партнерши, но она не оскорблялась, только по-доброму смеялась, терпеливо меня поправляя, когда я путался в шагах. Невзирая на частые недопонимания между нами, я был искренне счастлив хоть немного её развеселить, учитывая, как редко случалось услышать её смех или хотя бы увидеть искреннюю улыбку.
Иногда мне казалось, что я будто взаправду, пусть совсем немного и притянуто, но заменяю ей давно утерянного в прошлом веке младшего братца.
Который был уже мертв, разумеется, несмотря на не такой уж пожилой возраст.
Кладбище, где была похоронена её семья, мы посетили только единожды. Раскинулось оно в пределах Лондона, а дом мой был достаточно от столицы удален, но всё же я не мог не разделить с ней хотя бы одно посещение настолько значимого для неё места.
Та атмосфера всё ещё отчетливо встает у меня перед глазами, стоит только мельком вспомнить. Буйный природный хаос — обвивающий склепы плющ, скрючившиеся в сухих ветвях деревья, разросшиеся кустами дикие растения — кутал со всех сторон, как будто пряча от сторонних глаз, но оттого и более пугающим было это место, ведь никогда не узнаешь, кто прячется в густой листве. Абсолютная и противоестественная тишина — я даже собственного дыхания не слышал, казалось, любые звуки поглощали тесно сдвинутые кроны и сыроватый мох. Готические статуи ангелов, кресты и склепы… и наконец — гранитные камни с высеченными на них именами.
Имя на первом надгробии, к которому мы тогда подошли, заставило меня остолбенеть, неизбежно мне подурнело от неестественности того, что я видел.
Аннабель Тард
13.03.1870 — 19.10.1892
Как и пристало быть в чрезмерно религиозном обществе, под именем значилась эпитафия, что мне, далекому от подобный веры, показалась до холодка по коже жуткой:
«В печальной тишине среди цветов идет дорога твоей души к Богу, пусть Он охватит тебя своей любовью».
Могила поросла сорняками. Никто уже давным-давно не ухаживал за ней.
— Четыре года меня считали пропавшей без вести, — объяснила Белль, стоя в платье из легкого воздушного шифона, невзирая на свирепую стужу глубокой ночи. Цвет её платья чистейше белый — как она сказала мне, на ее взгляд, это куда более уместный символ траура, чем традиционно приевшийся черный. В руке же её скромный букет кроваво-красных роз. — Отец настаивал на том, чтобы признать меня мертвой.
У меня подкатило к горлу отвращение, но Белль знала об этом уже давно и была здесь уже не в первый раз, поэтому только продолжала отчужденно:
— Матушка была против. Только когда она сама покинула свет, отец сумел добиться моих похорон.
Могильный камень рядом, под которым, судя по надписи, покоилась Адалин Тард, действительно был обозначен тем же годом смерти, 1892-м. Я не знал, тактично ли спрашивать и уточнять, но Белль и сама разъяснила:
— У неё не выдержало сердце. Часто о таких случаях говорят, что сгубило человека горе. Утеря дочери слишком сильно на ней сказалась.
Прежде чем продолжать бестактно утолять свое любопытство, я выдержал некоторую паузу, за время которой Белль успела подойти ближе к надгробию и аккуратно положить рядом с ним одну из роз. Спросил я лишь когда она уже вернулась ко мне:
— Откуда вы всё это знаете? Как разузнали о близких?
— Столица — сердце слухов. Веретено сведений. Несомненно, путаное, но, когда тебе некуда торопиться, это становится занятной головоломкой, распутать весь клубок по нити. — Вот, значит, чему она посвятила весь тот год?.. — К тому же, немало облегчает задачу тот факт, что люди становятся крайне словоохотливы, когда полагают, будто беседуют с самим ангелом во плоти.
Коротко помолчав, она небрежно добавила:
— Впрочем, единожды одна любезная пожилая леди попыталась окатить меня святой водой.
— И взаправду окатила? — я вскинул брови, изумленно глядя на нее, а она только приподняла уголок губ в усмешке.
— Немного. Но мы всё равно весьма мило побеседовали.
Не давая мне времени всё осмыслить, она только двинулась дальше, и я последовал за ней к следующей могиле, слушая её скорбный рассказ:
— Милый Джерри служил, как и вы, — поведала она, когда мы остановились у камня с годами 1883—1944 под именем Джерард Тард. — Стал майором, да и вовсе был крайне почтенным в обществе человеком. Можете себе представить? Вспоминаю его ребенком, и так странно, ни за что бы не подумала. Мальчиком был совсем уж пугливым.
Невероятно странно было слышать, как называют «мальчиком» мужчину, что годился мне в отцы, но я понимал, что для Белль в памяти он так и остался всего лишь пятилетним застенчивым братцем.
Стало быть, он мог бы жить в момент её освобождения, если бы только не война. Ему было бы всего шестьдесят три.
Белль не застала его лишь из-за разницы в два года. Если бы я начал раскопки раньше на несколько лет… но может быть, оно и к лучшему, не застать? Проще отпустить умершего, чем живого, который все равно не может быть частью твоей жизни.
У Джерри осталась своя семья — как и у Рассела, но того Белль не стала и искать, информации о родных ей хватило с достатком, — но она, по понятным причинам, пусть и отыскала жену, детей и внуков своего брата, вмешиваться в чужую жизнь не стала. Это уже не ее близкие. Кровные родственники — племянники, двоюродные внуки и так далее, — однако бесконечно чужие для нее люди.
И наконец, нашему взору предстала последняя могила. Год смерти — 1910. Меня замутило, стоило разглядеть в темени тусклую эпитафию. Жесточайшая издевка, не иначе.
«Мы будем помнить его добрую душу и чистое сердце, и наши молитвы будут сопровождать его в его последнем пути. Пусть покоится с миром дорогой нам и любимый отец»
На этот гранитный, искусно высеченный камень Белль смотрела уже без того тоскливого тепла, каким одаривала могилу брата или матери. Невзирая на безэмоциональность лица, источала ауру ледяного презрения, такого, что мне казалось, будто она на грани того, чтобы обратить надгробие в прах. Я бы ее не осудил.
Однако вместо этого она лишь присела медленно рядом с камнем и опустила оставшийся цветок на незаслуженно ухоженную могилу. Я изумился, совершенно не понимая причин её действий, но, воистину, если даже древний вампир далеко не всегда мог ее понять, куда уж мне?
Тогда я рассудил поинтересоваться напрямую, и она ответила мне:
— Какой толк в ненависти? Он уже мертв. — Белль поднялась на ноги, изящно оправила юбку. — Найдись способ достать его с того света, чтобы хотя бы взглянуть ему в глаза, я бы несомненно достала, но всё, что мне остается, это надеяться на то, что силы веры достаточно, чтобы сотворить загробные миры, и он сейчас покоится с миром где-нибудь в адских котлах.
Её голос не был пылок или зол — напротив, безукоризненно гладок в своем безучастии, будто вела она беседу о погоде, а не о предательстве отцом и его крайне желательном пребывании в Аду. В тот момент, глядя на её страшную непринужденность, я только в очередной раз задумался о том, что даже не представляю, завораживает меня эта девушка или ужасает.
Не говоря больше ни слова, Белль только подняла голову, взглянув на мрачное небо. Луна в ту ночь над нами светила удивительно яркая, и действительно — грех ею не полюбоваться, хотя, по правде, залюбовался я больше самой Белль. Алые глаза прикрылись: как люди нежатся под лучами солнца, так и она наслаждалась мягким лунным сиянием, волшебно подсвечивающим белоснежную кожу.
Как же уместно она выглядела в ночи. Естественно и правильно. В этой тьме, будучи её непосредственной частью, среди всех этих могил, опутанных растениями, в обиталище смерти…
Я тем же похвастаться не мог, мне все это было чуждо до крайности, и мне было не до наслаждения удручающими пейзажами. Оглядывался. Слишком часто. Вслушивался в неестественную тишину, не мог отделаться от ощущения на себе взгляда, от чужих невидимых глаз, мечтал поскорее уже отсюда уйти и еле сдерживался, чтобы не вздрагивать каждый раз, как поднимался ветер.
Меня пугала не сама вероятность того, что здесь мог бы быть кто-либо ещё.
Меня пугало,
кто именно мог бы наблюдать за нею, а соответственно и за мной.
Белль легко различила мою взвинченность даже со все ещё прикрытыми глазами:
— Умерьте свою паранойю, — вздохнула она. — Я бы различила звук его сердцебиения в целой толпе.
Взглянула на меня все же, прямо в глаза, будто желая передать взглядом свою уверенность и безмятежность. Напомнила:
— Он держит свое слово.
На том она только ушла, плавно, но искусно перемещаясь между тесно усеявшими землю надгробиями, будто уже природнилась к этому месту, и я пошел вновь за ней, как ступал всегда, куда бы она ни вела.
Так мы существовали вдвоем ещё какое-то время. Около года, может быть.
Но вечно это продолжаться не могло.
Сидя на одном месте, Белль чувствовала, как снова покрывается пылью. Ей нужно было движение. Ей нужно было познавать больше.
— Раз уж я все равно пока жива, — сказала она мне тогда, и я постарался не выдать, как меня передернуло от этого «пока», — полагаю, кощунственно не пользоваться этим временем в наибольшей мере.
Иными словами, Белль рассудила отправиться странствовать по свету, повидать мир. Пригласила и меня, но я отказался — во-первых, уязвимый и слабый в сравнении с вампиром человек был бы для нее весомым балластом.
А во-вторых, это совсем не для меня, все эти путешествия и приключения, поэтому на этом наши пути в любом случае должны были разойтись совершенно разными тропами.
Мне оставалось только стать вновь одиноким затворником угрюмых стен, без конца сидя над чужими записями.
Её слова, сказанные напоследок на их счет, все ещё порой звучат у меня в уме.
Белль тогда наклонилась ко мне, сидящему за столом, что был погребен под избытком пергаментов, и прошептала мне на ухо:
— Не заставляйте меня пожалеть о том, что я оставляю вам дневники.
На тот момент еще сам не знал, что я намерен все же с ними сделать, но эта фраза заставила все мои внутренности заиндеветь, и я только сидел, окаменевший, смотря прямо перед собой в одну точку. А она тем временем попросту растаяла без следа у меня за спиной.
С той поры вживую я ее ни разу не видел.
Из этого дома я впоследствии переехал — понимал, что, сидя там, не сумею совладать с вечным чувством ожидания и надежды, что она все же вернется. Дом я не продавал — так и оставил пустовать заброшенным. Изредка возвращался, чтобы посмотреть, не пришли ли на этот адрес почта.
Мы ведь какое-то время переписывались.
Белль слала мне письма, рассказывая, как проводит время — за весьма короткий срок побывала в нескольких странах, включая Италию и Францию, через пару лет так и вовсе отправилась на другой континент, отыскать одного из любимых авторов, то есть побеседовать вживую с Шекспиром.
И все же неизбежно с годами наша переписка значительно редела, пока не увяла окончательно.
В 1953 году я получил от нее последнее. Особенное письмо с особенной новостью.
Ей пришло приглашение на Бессмертный бал.
Бал может посетить любой вампир при желании, однако далеко не все удостаиваются личного приглашения — чаще лишь многолетним вампирам, либо особо выдающимся среди них приходит персональное послание. Но Белль оно пришло, и я могу предположить, конечно, кто тому поспособствовал, однако знать наверняка невозможно.
Не стану вас томить и разочарую сразу — я не имею ни малейшего представления, пошла ли она на него.
Ее письмо было полно сомнений, рассуждений о том, стоит ли оно того. Я понимал ее смятение, ведь понимал, очевидно, чем сулило ей посещение этого бала. Встречей с кем.
Пожалуй, я склоняюсь к тому, что она все же пошла, как бы ни была встревожена.
Все же спустя семь лет, может быть, научившаяся существовать без чужой заботы и чужого контроля, больше ни от кого не зависящая и свободная во всех смыслах, она могла бы быть ему теперь равной. Не жертвой, не ребенком, не разбитой потерянной девочкой.
Тогда и вправду есть надежда, что они могли бы выстроить нечто куда более здравое между ними, чем если бы она осталась с ним изначально, все еще всецело от него зависимая. Если только спустя годы чувства не угасли, хотя мне трудно подобный исход представить: провести почти шестьдесят лет бок о бок вдвоем в одних стенах, разделив друг с другом невообразимо много, и меньше чем за десятилетие разлуки избавиться с концами от тех чувств? Нет, так просто оно бы не позабылось. Не когда речь идет о потусторонних бессмертных созданиях.
Мне остается только рассуждать. Воображать и додумывать самому. Минули десятки лет, и я стар уже давно, но я все еще не могу не возвращаться к этой истории. Размышляю, жива ли Белль все еще или что-нибудь случилось, или же она покончила с собой все же сама. А если жива — где именно? Странствует ли все еще, а если же нет, чем именно занята?
Вспоминает ли она меня? Я для нее — лишь кратчайший эпизод ее существования, в то время как она в моей жизни перевернула все безвозвратно.
Как уже упоминалось, я переехал. На этот раз еще дальше от людей — сделался совсем уж отшельником, поселился в доме в лесу. Сделался некоторым параноиком. Теперь уже зная, что за существа кроются в тенях, все время боялся пасть случайно жертвой в угоду чужого пропитания. Не завел семьи, не имел ни к кому больше привязанностей.
Состарился в одиночестве, посвятив всю свою жизнь рукописи.
Пожалуй, можно считать, что во имя этой истории я отдал душу, разум, всего себя. Тогда, стоило дверям подвала открыться, меня как будто и не пощадили вовсе, нет — я погиб все же, жестоко и неизбежно, с тех пор ведь я не был собой и не имел собственной жизни.
Завершить ее подобным образом — наиболее закономерный исход.
На заре века исполнить все же свою мечту и передать вам весь клад собственных знаний.
Клянусь, изначально я не хотел предавать доверие Белль. Я даже слепил все же какую-никакую книжонку, соблюдая все условия — иные имена, отсутствие чересчур сокровенного и никакой истории главного антагониста. Пустышка. Её в издательстве приняли, она разошлась некоторым тиражом, весьма скромным. А я не мог отделаться от ощущения, что эта история заслуживает большего.
«Разбалтывать всему миру» я бы не стал. Чтобы угомонить этот зуд в сердце и исполнить свою навязчивую идею, мне было бы достаточно издать хотя бы несколько по-настоящему правдивых книг и раскидать их как угодно по миру. Я пока не уверен, насколько это исполнимо, это всё пока только на стадии бесформенной безумной затеи, но если вы читаете сейчас все эти слова — значит, у меня получилось, и в ваших руках истинный вариант истории.
Разумеется, после этого я не жилец — либо все же сдержит свое обещание Белль, и тогда я смею надеяться, что по старой дружбе смерть моя будет милосердной. Либо это всё неизбежно дойдет до
него. А я, может, даже и хотел бы встретиться с ним. Эта возможность ужасает, но и влечет в равной мере. Придется мне испытать значительно большую муку — и что с того? Закончить жизнь так, как и должно было быть еще в середине века, от его рук — вполне даже символично.
Надеюсь, к тому моменту, как она или он придет за мной, я успею до конца перевести и валашские записи тоже, с которыми вожусь последние несколько лет. Без них история не та совсем, но как минимум эту рукопись издать я должен, пока не отошел на иной свет сам — даже этот текст я набираю уже давно ослабевшими, ужасно дряхлыми руками с большим трудом.
Не стану лукавить, признаюсь — пусть я устал уже от этой долгой отшельнической жизни и не прочь покончить со всем, всё же мне страшно. Жизнь покидать не так уж просто, даже в глубокой старости. Но я не могу отступиться от своей идеи и не изобразить все записи в исконном виде, без утаивания. С момента, как я нашел злосчастный подвал, мне казалось, будто это и есть мое единственное предназначение. Рассказать вам эту историю. В том числе предупредить вас. Вы можете мне не поверить, не верить, что всё это — правда. Люди ныне скептичны, я понимаю, сам был таким же. Но свидетельство необъяснимому своими глазами вытравило из меня весь скептицизм.
Поэтому я настоятельно вам рекомендую — просто поверьте. Лучше слыть параноиком либо шизофреником, чем светиться затем в числе необъяснимо пропавших.
Задумайтесь. Быть может, вы обращали внимание на ту смертельно красивую девушку с глазами, подозрительно отливающими багрецом? Или, может, тем жутким кровавым событиям, которые вы могли бы видеть в местных новостях, виновник — он?
Монстр, которого и иные монстры страшатся.
Если он узнает об этой книге, вполне вероятно, он найдет не только меня. Может, и вас, чтобы не оставить никого из тех, кому известна эта история во всех подробностях, кроме них с Белль. Может, он уже даже таится в вашем доме неразличимой тенью, с интересом и терпением ожидает подходящего момента, пока вы дочитываете все эти сумасшедшие строки.
Тем, что я открываю вам правду, я вполне вас подставляю, я понимаю, и вы имеете полное право счесть меня сумасбродным эгоистом, но и не рассказать я не могу, не рассказать об этой кровавой стороне сумрачной жизни, о существовании кровожадных тварей, что могут ждать вас где угодно. И если вы всё же избежите участи погибнуть лишь за одно только свое знание — я прошу вас. Будьте бдительны. Не верьте пленительной красоте завораживающе жутких созданий. Не ведитесь на восхитительный голос, подобный сиренам, заманивающим вас в ловушку.
Не вскрывайте необъяснимые подозрительные подвалы. Оставьте их замурованными. Таящихся в них жутких тварей — тоже. К дьяволу их. Это не ваши проблемы. Бегите от всего подозрительного прочь.
Не повторяйте моих ошибок.
И тогда, стоит надеяться, останетесь живы в этом мире, полном непостижимых в своей многогранности чудовищ.
