Чернилами и Кровью

      Мне дико осознавать, что провожу эту черту я в последний раз. Что писать сейчас над нею — не представляю тем более. Как в несколько строк можно уместить тонны всей своей горечи?

___________________

Звук. Далекий, но всё равно кажущийся оглушительным. Отвратительно расцарапывающий черепную коробку. У неё бы даже поморщиться от этого гадостного ощущения не вышло. Ни поморщиться, ни замкнуть руками слух. Никуда от навязчивого ужасного грохота не деться, и она была вынуждена только мучиться невероятно долго этим неопределяемым шумом, разрыхляющим ей мозг. Не хватало сил и вдуматься, откуда он — только жуткое желание отмахнуться, избавиться, выключить как угодно или хотя бы сбавить громкость. Её раздираемый ум отказывался просыпаться, спрятался в далеких глубинных чертогах, как если бы обездвиженное тело сталось для него надежной крепостью, защищающей от яви, стенами, нерушимыми и непоколебимыми. Аннабель и вправду чувствовала себя только каменным творением, какой-нибудь скульптурой, или, вернее уж, не чувствовала себя вовсе — лишилась всяких ощущений, даже боль давным-давно стихла, а может, попросту сталась настолько привычна, что на нее и не обращаешь никакого внимания, уже природнилась. Понадобилось время, прежде чем ей всё же пришлось вдуматься, пришлось вслушаться, пришлось осознать. Понемногу, мысль за мыслью, по ничтожной крупице возвращая себе сознание. Стараясь вспомнить, нашарить нужные воспоминания, что вязли где-то на самом дне густой, непролазной черноты. Уцепиться и достать их, поднять к поверхности. Всё это казалось чем-то едва ли выполнимым. «Мы можем впасть в долгий сон вместе», — тускло проявилось в искореженной временем памяти. Долгий сон. Вместе. Для чего?.. Если вдруг «случится чудо». Какое? Аннабель явно должна была что-то вспомнить, но не могла понять, что. Для чего ей просыпаться, если так привычно уже в этих скупых, жестоких объятиях оцепенения? Уже на черте перед забвением — чего еще желать? Не двигаться, не думать и не вслушиваться казалось безупречным решением всех проблем. Но назойливый шум не желал утихать, так и давил на черепную коробку сплошным издевательством, непрошеным переполохом. Там, за дверьми. Что может быть за дверьми? Они погребены давным-давно, так что же тогда… Нет. Нет, это ведь не могло быть тем, о чем она подумала в ту же секунду, стоило заработать все же мыслительному процессу в отдаленно привычном режиме. Нисколько — ей чудилось, мерещилось, растресканный иссушением рассудок играл с ней злую шутку. Подвал оставался непоколебим, как и всегда, в том она была уверена. Не выходило и представить обратное, никакой фантазии не хватит, чтобы это вообразить. Но мысли уже закольцевались крепко вокруг этой единственной версии, обдавая хлесткой порцией ужаса. Эти дневники и эти стены — свидетели, как сильно Аннабель этого не желала. Всё в ней взывало к тому, чтобы оставить всё как есть — продолжать, окаменеть окончательно и не сталкиваться больше с ужасами мира. У нее ведь все еще есть выбор, верно?.. Не откликаться на зов реальности? Окунуться с концами в забытье и не выныривать никогда больше? Однако, если это взаправду то, о чем она подумала, значит, какие-то люди вскоре могут быть здесь?.. Что они увидят? Два тела? Не станут ли жертвами её жажды, ведь запах крови в этот миг определенно доломал бы её рассудок? Ум так и метался в панике, пока тело оставалось монументом безмятежности. Аннабель не помнила даже, как давно обратилась в это, в совершенно застывшую мраморную статую — вроде бы и совсем недавно, а вроде бы целое тысячелетие назад: время облачилось в непостижимую для них абстракцию, нечто для их сути чужеродное и неуловимое. Даже не сумела бы с уверенностью сказать, в каком положении она находится: на спине или на боку. Могла судить разве что по запылившимся уже воспоминаниям, кое-как поднятым всё же с самого дна, — засыпала, кажется, на боку, чтобы проще было придвинуться к шее Демиана, если настанет вдруг нужный час. Только сердце её было движимо. До этого долгое время снисходило разве что до одного вялого удара о ребра примерно раз в целую вечность, а теперь — всполошилось, било неровно и больно по грудной клетке, как будто пытаясь насильно пробудить полумертвое тело. Ей так не хотелось. Всех слов не хватит, чтобы описать, как ей не хотелось, чтобы это всё было правдой, чтобы действительно была нужда просыпаться, проходить через «адскую муку», возвращаться к жизни, покидать подвал — всё ведь могло закончиться, господи, почему попросту не закончилось покоем… В какой-то момент она всё равно заставила себя хотя бы открыть глаза. В подвале всё так же царил густой мрак, но и он сильно ударил по острому, чрезмерно чувствительному зрению. Иссохшую слизистую глаз пекло, хотелось проморгаться, чтобы дать глазам хотя бы немного влаги, но неоткуда — она понимала, что каждое моргание век только больше будет раздражать своей сухостью, чиркать по глазам, как спичкой. Худшее — что, помимо век, больше она ничем двинуть так и не могла. Абсолютная обездвиженность. Это походило на какую-то особую форму катаплексии пробуждения, обыкновенного паралича — Демиан ей рассказывал о феномене, когда человеческое сознание уже бодрствует, однако тело нет. Столько мрачных мифов оно породило, столько жутких историй, но крайне сомнительно, что всё это сравнится с её состоянием в этот миг. Все её мышцы пребывали в атрофии. Аннабель даже не была уверена, помнит ли она, как ими двигать, как справляться с использованием собственного же тела, как хотя бы дышать. Все функции отмерли за ненадобностью. Как кукла. Полая, переломанная и ни к чему не пригодная. Положили её, живую, но безвольную, и смотрит беспомощно в одну точку, не имея ни малейшего представления, что ей делать. Как статься для самой же себя кукловодом? Как поднять за невидимую нить хотя бы руку? Как подняться самой? А часы всё шли, шли — Аннабель слышала этот звук часов, худший из возможных. Даже шум за дверьми его не заглушал ни на йоту. Именно эти секунды, отмеривающие шаги стрелками, утекая, глумились над нею более всего. Стоило ей насобирать как можно больше сил и попытаться шевельнуть хотя бы пальцем — всё тело как пронзило разом тысячью раскаленных игл. Черт побери… То ли заскулить от безнадежности хотелось, то ли прошептать «Демиан», позвать, чтобы он избавил её от этой ноши, помог, разрешил всё сам, но она понимала, что он должен находиться во сне ещё более глубоком. «Я могу и вовсе не услышать звуков за дверьми». Он ведь предупреждал, а она, глупая, сочла с чего-то вдруг, что ей это всё будет по силам. Но она ведь и не полагала вовсе, что действительно придется… Зачем некто появился там за дверьми? Для чего вся эта бессмысленная мука? Не может быть это правдой, что кому-нибудь действительно понадобилось откапывать это во всех смыслах богом забытое место. Но звуки всё не затихали. То замолкали на время, то появлялись, то снова исчезали: этот монотонный, раздражающий нервы шум не был ровен, да и охарактеризовать Аннабель его никак не сумела бы, только какое-то копошение далеко-далеко за дверьми. Может даже, это всё-таки не то вовсе, о чем она думала. Может быть. Но она не узнает наверняка, пока двери в подвал не распахнутся и не явятся сюда люди, а они с Демианом всё так же будут обездвижены, что перспективой тоже было не вполне заманчивой. Ещё несколько попыток шевельнуть хотя бы пальцами… Совсем понемногу — выходило. Медленно и сложно, едва ли выполнимо, но хотя бы немного: вынуждая тело привыкать, адаптироваться к чувству боли от этого укалывания иглами. В такой скорости она сумеет двинуть всей рукой только к следующему веку, какой бы год сейчас ни был. Как далеко от них эти неизвестные благодетели? Как много у неё есть времени? Ей всё так же было ничего не различить. Значит, у неё не оставалось выбора. В конце концов, как часто она и так мучила себя? Вгоняла клинок и кол под ребра, шею себе сворачивала, старалась сердце руками из груди вырвать. Всего-то нужно настроиться к грядущей агонии. Перестать жалеть себя и претерпеть то, на что сама же и согласилась. Всё же за свой недолгий век она пережила уже слишком много, чтобы боль физическая могла быть тем, чего по-настоящему стоит страшиться. Аннабель собиралась с духом еще только мгновение. Прежде чем, игнорируя возгласы трусливого ума, подалась телом вперед. Уже не иглами, а кипятком боль наполнила её всю, отняла зрение, сгущая перед глазами тьму, и без преувеличения Аннабель закричала бы, если бы могла, но пересохшие мехи легких не издали бы и стона. Тело содрогнулось в желании свернуться комочком, замереть вновь камнем и умерить как угодно эту нестерпимую, раздирающие её в клочья муку, но она не позволила себе, запретила. Практически наугад, тянувшись подобно слепому котенку, — вцепилась в чужое тело, как за спасательный круг, едва ли чувствуя свое собственное за обжигающей пеленой боли, прильнула к чужой шее. Клыки, уже давным-давно уподобившиеся острейшим клинкам, от которых сводило железными тисками всю челюсть, тут же вошли в кожу, вспарывая. Такая ужасная горечь. Аннабель едва не закашлялась от черной крови, затопившей язык и потекшей по горлу. Ничего общего с пьянящей сладостью крови бодрствующего демона, только сплошная сухость, ещё больше распаляющая голод и желание всё пить, пить, пить без конца, в надежде, что хотя бы немного станет легче, а облегчения, конечно, так и не приходило. Горло всё ещё жгло, терзаемое точно бы пламенем изнутри, но страдание всего тела начинало спадать. Едва ли не с лязгом разрушались проржавевшие оковы страшного оцепенения. Организм стремительно вспоминал, как функционировать, всё ещё недовольно скрипел в суставах, как ворчат несмазанные петли, однако же статуей Аннабель себя уже назвать не могла. Жажду она в любом случае так не утолит, а потому продолжать пить бессмысленно, делала себе только хуже в разы. Оторвалась с трудом от чужой шеи, медленно отстранилась. Выпрямилась слегка, нависая над Демианом. Вглядываясь сквозь темноту в чужие черты. В груди ныло от этого жуткого вида. Кожа пепельная, увитая яркими черными венами. Линии лица ожесточились в максимально возможной мере, заострились, как осунулся, исхудал, да и вовсе — казался ужасно хрупким в своей древности, словно, стоит его коснуться, он рассыплется в прах. Когда её изучающий взгляд достиг его шеи, Аннабель едва не дрогнула. Холод пересчитал все позвонки и затянул инеем сосуды, заставляя еще пуще одеревенеть, только недоумевающе разглядывать. Рана от её клыков. Не зажила. Только теперь, когда разум прояснился, она вслушалась. Вслушалась и осознала, что было не так. Отвлекшись на чужеродный шум за дверьми, Аннабель сперва даже не различила, что в привычном сплетении звуков подвала отсутствовала неотъемлемая его часть. Тикали привычно ненавистные часы. Однако билось сердце только одно. — Нет, — без звука, вдоха и выдоха: омертвелым шепотом, одними только пересохшими губами. Нет, её тревоги пусты — должно быть, у древнего демона долгий сон иной, останавливающий и сердце тоже, ей стоит только просто… Не теряя более времени, Аннабель разодрала больно клыками себе запястье и, пока то не зажило, за подбородок заставив бледно-серые губы Демиана слегка раскрыться, поднесла кровоточащую руку к его рту. Вкус и запах крови должны же заставить его разум пробудиться. Аннабель не сомневалась — вот-вот он проснется, вот-вот сам вонзит клыки в её руку. Должен. Он ведь должен. А время так и оставалось ей страшнейшим врагом — шло своим чередом, секунда за секундой, растягиваясь и сжимаясь, как ему угодно, пока у неё рушился мир. Рассыпался, как шаткий домик. С грохотом, со скрежетом падающих в руины стен. Потому что рана на её запястье уже зажила. А ничего так и не переменилось. Демиан всё не предпринимал никакой попытки испить кровь, воспрять, не являл никакого признака их демонической жизни вовсе. Аннабель вспорола себе клыками руку снова. И снова, снова, поднося к чужому рту, вливая свою кровь в его горло. Ни единой реакции. Всё столь же неподвижен и столь же холоден. Безжизнен. В ней вскипала всё больше губительной силы паника, страх остаться здесь одной, а вместе с тем и иное чувство, куда более сильное, разъедающее всё внутри и обгладывающее весь её ломкий скелет, чувство, которое она охарактеризовать не смогла бы, да и не желала. — Демиан, пожалуйста… Как будто мольбами можно было его пробудить. В какой момент она перестала пытаться? Аннабель не помнила даже. Попросту перестала терзать неподвижное тело тщетными попытками влить в него кровь. Сидела только, глядя распахнутыми, как будто испуганными и остекленелыми глазами на тело рядом с ней. Не веря. Не может всё быть так. Не могут высшие силы быть столь жестоки, чтобы отнять жизнь у него и оставить жить её. Забрать того, кто столетиями этот мир испивал взахлеб, кто двигал вперед устои, науку… да как же?.. Как это может быть правдой? Настолько опасное существо, пережившее войны, революции, всевозможные катастрофы, столетиями странствующее по миру смертоносной тенью, сподручным Смерти — и лишился сам жизни так?.. Это смешно. Это правда смешно, Аннабель рассмеялась бы, не стань ее лицо все равно что каменной маской. Как бы ни были расстроены струны ее нервов — ни эмоции, ни движения. Ровно как Демиан пред ней, неколебимый, застывший. Навеки?.. Лежал пред ней уязвимым древним телом, и даже всё еще юные, красивые черты лица не маскировали всю его ветхость, кроющуюся под тонкой кожей. В уме металось множество мыслей, уже в крайность безумных, вздорных, надежда, что это всё лишь какие-то его фокусы, желание проверить, как бы среагировала она на его возможную гибель, всё тот же чертов эксперимент. Но она сидела бесконечно долго. Одна, на пыльной постели, в тьме и потерянности, парализованная этим неверием. А его сердце всё молчало. Неужели не забьется? Не откроет он век, не взглянет ей в глаза? Не скажет ни слова, не съязвит, не утешит, не прикоснется? Да что это всё за глупости? Господи, что, что за бессмыслица? Нет же, нет, должны же быть способы?.. Её отчаяние доходило до чудовищных идей. В духе той, чтобы дождаться, когда в подвал явятся люди и, может, кровью живого человека вышло бы… Но через сколько это случится? Случится ли вовсе? Как давно вовсе его сердце не бьется?.. В её голове продолжал метаться вихрь из обрывков мыслей, идей, воспоминаний. Аннабель казалась сама себе уже повторно, окончательно омертвелой, так и сидя рядом с ним в неподвижности и свинцовых раздумьях, когда её ум пронзила одна определенная мысль. Как расколола в ней что-то, отравила необратимо ядом. Тягучим дегтем, что зазмеился по ошметкам рассудка. У неё уже не было сил ужасаться. Ни тому, что подобная идея вовсе посетила её, и ни тому даже, что именно ей предстоит сделать, даже пусть это совершенно не вклинивалось в картину её мира, никак, ни под каким углом, ни за что бы она до долгого сна не сумела представить, что действительно могла бы… Аннабель так устала. Так невозможно устала от всего этого нескончаемого ужаса. Её руки потянулись к его рубашке невероятно спокойно. Отстраненно даже, как если бы она была не в себе, лунатила и не смыслила, что делает. Пуговица за пуговицей. Освобождая бледную грудную клетку, жутко неподвижную. Демиан ей рассказывал. О фантастических случаях медицины, когда удавалось вернуть с того света человека, у которого исчезли уже все признаки работы организма до единого. Верно, те случаи длились не более десяти минут, а Аннабель не имела ни малейшего представления, как давно остановилось его сердце. Но и для демонов же «месяц — все равно что треть минуты для человека», ведь так? Они и так ходячие трупы. Мертвецы, лишь чудом, мистическим образом вернувшиеся к жизни. И пусть везде свои законы, даже в их абсурдном существовании, всё же в существовании нечисти рамки возможного значительно более размыты. Тем не менее, она медлила. Медлила, хотя лучше бы сразу, чтобы не давать себе времени одуматься. Взглянула снова на его изможденные черты. Коснулась их кончиками пальцев, невесомо и бережно. Её собственная кожа должна быть холодна, но даже ей кожа Демиана казалась более стылой, чем сам лед. Хотел бы он этого? Не предпочтительнее ли для него, столько пережившего, всего лишь не проснуться? Но как она может лишить его этого выбора? Не попытаться?.. Аннабель повела это едва весомое прикосновение к нему ниже, по этим черным венам, рассекающим шею, по чрезмерно выступающим острым ключицам. Такое знакомое ей, практически родное уже тело, лишенное и намека на прежнюю жизнь и силу, что хранились прежде в древнем демоне. Пальцы коснулись грудной клетки, отчужденным взором примерно намечая, где должно быть сердце. Так странно, так неправильно молчащее. Столько раз она уже пребывала в его объятиях, прямо над ухом слыша этот ровный, успокаивающий ритм… Ещё только лишь секунда на то, чтобы настроиться и решить, что да. Нужно, иначе никак. И наконец. Наконец, прилагая сверхъестественную свою силу… Стоит сказать, что звук разрыва кожи и плоти и проникания руки во внутренности человека отвратителен. Её передернуло бы, будь в ней больше сил и чувств. Аннабель знала всё это и по воспоминаниям Демиана, но одно дело — видеть в чужой памяти, другое же — творить самой, к тому же ощущая рукой, утонувшей в черноте крови и органов, эту влажность тела внутри, не вяжущуюся с иссушенным обликом снаружи. Замутило всё же, покачнулось пространство перед сухими глазами, и она окаменела, неуверенная, что делать, неуверенная в том, что вовсе творит. Если он все еще жив — она могла бы запросто убить его, чрезмерно уязвимого, любым неосторожным действом. Очевидно, Аннабель слегка неопытна в экспериментах на демоническом теле. Не обладает нужной твердостью воли, не обладает нужными познаниями. Копаться в чужих внутренностях — последнее, что могло бы прийти ей в голову. И как до того могло дойти, что она действительно?.. Демиан много ей рассказывал о сложных тонкостях кардиологии, весьма занятном и полезном для демонов разделе биологического учения. Разумеется, Аннабель могла бы совсем иначе — не измываясь над собственной психикой и не вскрывая никому грудную клетку, — путем лишь нажатий на грудину вынуждать сердце сокращаться и разжиматься, имитируя его биение. Однако у такого метода эффективность значительно снижалась. Поэтому — своей же рукой. Не дыша, не шевелясь никак более, боясь за каждое свое движение и следя пристально за любой реакцией чужого безжизненного тела… сдавливала несильно сердце пальцами, осторожно, чтобы не переусердствовать и не сделать хуже, заставляла черную кровь проталкиваться дальше по сосудам. К её счастью, не потребовалось особо многого. Многого она бы и не вынесла, ей без того приходилось прилагать все усилия, чтобы не сотрястись крупной дрожью от всего происходящего и не вывернуться наизнанку от неприятия. Но уже вскоре она почувствовала, как её руку сжимают внутренности грудной клетки теснее, как будто желая избавиться от стороннего вмешательства. Её взгляд тотчас метнулся к ране на чужой шее. Зажила. Никаких следов укуса, не считая оставшейся на коже крови. Регенерация возобновилась. Аннабель не позволила облегчению отнять её ум раньше времени. Демиан же всё ещё не просыпался, всё ещё выглядел истощенным мертвецом с узором темных вен на коже. Вынув осторожно руку из груди, в которой забилось вяло и неохотно чужое сердце, она тут же — практически бездумно, уже как будто двигали ею только рефлексы, сама же она пребывала в чрезмерной прострации — вспорола себе снова запястье клыками и поднесла к его губам. Замерло её собственное сердце. В надежде, в страхе, в устали от чувств. Пожалуйста… И вот. Дернулся кадык от первого глотка. Прильнули губы плотнее к ране. Всё это время Аннабель, оказалось, не дышала, ни единого вздоха за чрезмерно долгое время. В этот же миг, однако, позволила наконец воздуху скользнуть в легкие, все еще как проволокой сдавленные, наполнить грудную клетку облегчением, что захватывало каждый дюйм чрезмерно напряженного до этого тела, теперь враз расслабившегося. Ещё несколько глотков, и Демиан сам схватил её запястье, прижимая к себе мертвой хваткой. Больно, но со всей той болью, что ей пришлось пережить только что, не сравнить. Демиан пил долго, намного дольше, чем она, пока черные вены чрезвычайно медленно исчезали с его бледной кожи. Всё ещё не до конца пришедшей в себя, ей отдавать свою кровь приходилось не вполне просто. Конечности немели, особенно терзаемая чужими клыками рука. Но Аннабель сидела смиренно, наблюдая за ним, доваривая в голове тошнотворную мысль, что у нее могло не получиться, что не очнулся бы он никогда больше, если бы не эта ужасная, омерзительная идея с сердцем, вопреки всякой логике возымевшая успех. Затем наконец, через какое-то время, крепко сомкнутые пальцы, что оставили бы безобразные синяки, будь Аннабель человеком, разжались. Веки у Демиана уже давно открылись, но взгляд был рассеян до невозможности. И когда приподнялся из лежачего положения, и когда сел и слегка нахмурился, как всего лишь немного озадаченный происходящим. Аннабель терпеливо ждала, когда он придет в себя. Не сразу, но в его взгляд вернулась всё же осознанность. В особенности когда он расслышал звуки за стенами. В особенности когда увидел её залитую черной кровью руку и тут же опустил взгляд на свою такую же перепачканную грудную клетку, на которой рваная рана затянулась уже новым слоем бледной кожи, как и не случилось ничего, но невесть что могло твориться внутри грудной клетки и как долго заживать после подобного вмешательства. Ей показалось, она практически может слышать буйство мыслей, взорвавшееся в его голове в этот миг, когда у него всё разом стало складываться в уме. У неё абсолютно не было сил объясняться. Говорить, размыкать сухие губы, использовать легкие и голосовые связки. Столь опустевшая, только-только пробудившаяся, но уже измученная, вымотанная и элементарно изничтоженная. Аннабель в бессилии подалась к нему, положив голову ему на плечо: ни рыданий, ни крика, хотя внутри кричала надрывно, до оглушения, изрезанная на клочки душа. Только лишь пустой взгляд в одну точку. И колющие стеклянной крошкой рассудок мысли. О том, что их ждет теперь. *** Двигаться было по-прежнему тяжело, каждое движение отдавалось резью в костях и мышцах. Сперва они только старались насытиться кровью как можно больше, практически не отлипая от вен друг друга, может быть, целыми часами, пока вся сухость и горечь не вывелась из крови окончательно: понадобилось время, прежде та начала нести эйфорию, а не ещё больший голод. Затем Аннабель попробовала всё же выбраться из постели. Может, сыграло чрезмерное опьянение, кружащее голову, а может, неприспособленность надолго заснувшего и отвыкшего тела, но её ноги подогнулись тут же, роняя ее на пол. Ей все равно что пришлось учиться заново ходить, пусть и явно быстрее, чем это происходит в детстве. Демиан, прежде уже пробовавший длительное иссушение, справлялся куда лучше. Помогал — поднимал с пола, придерживал, обходился, как с дитем, хотя после этого сна она чувствовала себя дряхлой старушкой, повидавшей еще сотворение мира. Воды, чтобы смыть с кожи кровь, не было, но Аннабель за годы бодрствования до их затянувшегося сна уже приноровилась обходиться без нее: попросту ногтями скребла кожу, убирая любые следы. В этом важно было не разодрать себя до крови, ведь пришлось бы начинать сначала, но если затрагивать только верхний слой кожи, то всё действовало, как нужно — этот слой заживал привычной белоснежной безупречностью. У неё было достаточно на подобное развлечение времени. С Демианом они практически не говорили. Не считая тиканья часов, биения двух сердец и беспрестанного шума далеко за дверьми, подвал укрывал не только плотный слой пыли, собравшейся за долгие годы, но и тяжелая тишина. Могли бы повыстраивать фантастические теории о том, кому вдруг потребовалось их раскапывать. Могли бы обсудить хотя бы тот великолепно занимательный факт, что Аннабель вернула уже практически погибшего полностью демона обыкновенным возобновлением кровообращения. Нет, ничего из этого. Молчали, только и всего. Интересно, о чем он думал? Каково ему было проснуться и осознать, что он был уже буквально за загробной чертой, откуда вряд ли бы вернулся без сторонней помощи? По его внешнему состоянию никак и не скажешь. Всё та же вечная невозмутимость, всё то же видимое равнодушие. Даже когда он спрашивал — совершенно спокойно: — Ты всё ещё не намереваешься продолжать жить, верно? Этот вопрос должен был прозвучать, она понимала. Как бы ни куталась в собственную задумчивость, далекие от грядущей судьбы мысли, убежать от реальности не вышло, хотя и в этот миг Аннабель не спешила отвечать. Не взглянула на него даже, так и сидя в кресле неподвижно. Вопрос ведь все равно что риторический. Оба знали ответ. Оба не верили по-настоящему, что действительно до этого момента доживут, но оба знали, что произойдет, стоит дверям открыться. Но следующий вопрос поставил Аннабель в тупик своей немыслимой простотой. — Почему? Аннабель медленно перевела все же на него взгляд. Почему? У неё был запасен целый список причин, почему, она могла бы выдать ему целую тираду, но в этот миг растерянности все мысли разметались бессвязным сонмищем. Единственное, что нашлось ответить, наиболее очевидное: — А что меня там ждет, Демиан? Чужой для неё мир — неизвестно ведь даже, какой ныне год. Бытие хищника, вынужденного убивать для пропитания. Холодные могилы всей её семьи. Демиан с подобной позицией был, безусловно, не согласен. — Ты ведь даже не даешь этому миру шанса. — Миру? Или тебе? Её нервы для подобного разговора были слишком истреплены, от всей нервной системы осталась-то жалкая рвань. У Демиана — вероятно, тоже, пусть держался он сильно лучше нее. Только читалось нечто слегка скованное, напряженное в его фигуре, сидящей словно бы абсолютно спокойно в кресле. Коснулся пальцами подбородка, в задумчивости проводя по линии челюсти. Размышлял, что сказать, но Аннабель уже поднялась с кресла на ноги, неспособная усидеть на месте. Хотела было шагнуть в сторону коридора, чтобы уйти в кабинет или спальню и привести мысли в порядок. Остановила себя. Не могла не объясниться, не обсудить, не высказать… обернулась к нему снова: — Ты полагаешь, там я могу просто быть с тобой и совсем не думать о пережитых годах в подвале? Демиан посмотрел на нее, и будь же проклят этот его вечно бьющий по ее самообладанию глубокий, темный взгляд… — Аннабель, — начал, но она оборвала: — Нет, выслушай меня. — Сделала паузу, а вместе с тем и невольно шаг к нему. — Я правда благодарна тебе. Благодарна за то, сколь многое ты мне дал, и речь далеко не только о знаниях. Я не жалею ничуть обо всем, что между нами было, и я все еще считаю, что это было правильным решением, позволить нам забыться. — А затем голос перешел едва ли не на шепот: — Но как можно забыться там, Демиан? Наблюдать за этим новым, свободным миром и не вспоминать, как мы были лишены обычного течения времени на полвека из-за твоего эксперимента? Как мне там просто взять и спокойно забыть о первых десятилетиях заточения? О том, что ты буквально ставил на мне опыты? Как я могу продолжать быть с тобой, точно ничего не случилось? Всё это она сознавала и прежде, но прятаться от невыносимой реальности здесь, в укромном уголке под землей, значительно проще. Кто бы ни занимался этими необъяснимыми раскопками, он как со всей силы кувалдой саданул по всему этому некогда крепкому куполу самообмана и самоутешения: разошлось непрозрачное стекло трещинами, являя заново всю ту гниль, что приходилось прежде похоронить. Думалось, что безвозвратно. Зря. Демиан поднялся, как будто чтобы говорить на равных, медленно и почти расслабленно шагнул к ней. — Я не прошу тебя быть со мной. Я лишь прошу тебя хотя бы просто не умирать. Но ведь это связано! Неразрывно связано. Если не с ним, то какой в этом смысл тем более? Безусловно, она признает: все причины не умирать теряют свой вес, если она останется с ним. Чужой мир? С кем еще его познавать, кроме как с безумным ученым. Необходимость убивать ради крови? Можно лишь продолжать пить его кровь и обойтись благодаря этому без регулярных жертв. Не осталось в живых ни одного близкого человека? По правде, Аннабель действительно по ним уже отгоревала. Единственный для неё близкий ныне человек — перед ней. Но она не может быть с ним, не там, не в реальном мире. Здесь не оставалось никакого выхода, кроме как оставить в прошлом всё содеянное им. А там? Но Демиан продолжал: — Ты ведь даже уже не желаешь этого в самом деле. — И как будто сам тоже терял терпение: усмехнулся, невесело — зло, саркастически. — Ты просто вбила себе в голову навязчивую идею и не пытаешься заглянуть за её пределы. Аннабель распахнула шире глаза от беспардонности его заявления, но он не отступал, наоборот ступил дальше, к ней ближе, понижая тон: — Тебе интересен этот мир, тебя тянет к жизни, но ты просто боишься, Аннабель. — На скулах его желваки. — Боишься неизвестности, боишься, что мир вдруг рухнет, если ты просто возьмешь и отбросишь лишенную всякого смысла установку умереть. — Как ты можешь?.. — едва слышно. — Ты правда полагаешь, что знаешь, что я чувствую? Ты можешь сколько угодно анализировать меня, препарировать мне ум, да хоть все дневники мои перечесть тысячу раз, но в полной мере ты никогда не поймешь меня, Демиан, не поймешь, что я все это время чувствовала, как и я никогда не пойму тебя, мы разные! Замолкнув затем, все равно что взглядом его испепеляла, но что ему с того? Выдерживал совершенно спокойно, сам смотря на нее так, что индевели жилы. Господи, как до того дошло?.. Неужели действительно обычный вопрос «почему» перетек в ссору? Но Аннабель уже не сумела бы себя остановить: — Поверить не могу, — закачала она головой. — Ты должен быть мне благодарен. Должен быть благодарен, а не обвинять меня в нежелании жить. Ты был бы мертв, если бы не я. Но ты жив, и у тебя будет все, чего ты так желал — узнавать мир, столько нового и столько неизведанного. Да ты позабудешь обо мне совсем скоро. — Аннабель подалась к нему, коснулась ладонями ласково его лица, как будто желая смягчить. Вкрадчиво: — Я тебе там уже буду не нужна. Это было мучительно, искренне и открыто глядеть в его глаза, взамен ничего не выражающие. Никак не могла понять, что хранится в глубинах этого бордового взгляда. Как будто закрылся от неё, спустя столько доверительных лет, вновь нарочито стался для нее совершенно нечитаемым. Непредсказуемым. И неожиданно. Жестоким. — Не заставляй меня вновь удерживать тебя взаперти. Ей послышалось. Не иначе как послышалось, она не сомневалась. Что угодно ведь могло послышаться за хрустом её вновь раскалывающегося напополам мирка. Руки, касавшиеся его лица, медленно опустились, как будто опустели и потеряли всякую силу. Аннабель всё так же смотрела на него, намертво припаявшись взглядом, не отводила глаза ни на дюйм, стараясь разглядеть в его черством лице несерьезность. Он ведь невсерьез совершенно. Он попросту зол. Он должен понимать, что… — Ты ведь знаешь, что этого я не прощу тебе тем более. До чего же слабо и тихо звучал ее голос. Тошно от самой же себя. А следом тут же мелькнула в уме иная мысль, противоречащая тому, что сказано вслух, эхом чужого воспоминания. «Ещё бы его хоть сколько-нибудь беспокоило чье-либо прощение». И как подтверждение — его устами: — Ты хотя бы будешь жива. Холодное и ровное. Всё в ней внутри крошащее без всякой пощады, растаптывающее всё, что в ней воспряло, проходясь по едва зажитым рубцам. Вся та боль, что угнездилась в самой далекой глубине, затаившись на пару десятилетий, заполнила снова разом все сердце. У неё едва не потемнело в глазах. Аннабель отступила на шаг, нетвердо, как если бы покачнулась. Шарила глазами по его лицу в последней крупице надежды, но, конечно… Как же она заблуждалась. Какой же идиоткой была, раз посмела подумать, что знает его. Что он не поступит так с ней больше. У неё даже вырвалась усмешка — злая, совсем не похоже на обыкновенную улыбку, да Аннабель и не помнила, когда улыбалась последний раз, и не знала, улыбнется ли больше вовсе. — Катись ты к черту, — получилось устало слишком, тихо. Всё это — какой-то невозможный миг безумия. И его усмешка следом тоже, перетекающая в тихий неискренний смех. И его сжатые на секунду кулаки, как попытка сдержать всё же всю ту злость, что копилась и поднималась ледяной волной, которую можно почувствовать едва ли не осязаемо. И последующий удар — сдержаться не вышло — по стоящему рядом комоду, снося хрусталь. От грохота Аннабель, развинченная и без того нервная, дернулась, как если бы ударили по ней самой. А Демиан запустил пальцы в волосы, явно стараясь обуздать все же эмоции, размышляя, размышляя… Ему ведь ничего не оставалось. Аннабель понимала. Либо удерживать её снова силой, что разрушит всё, либо дать умереть. Аннабель понимала, конечно, всецело понимала, что он всего лишь не хочет ее терять, но он ведь знает, знает, сколько значит для нее свобода, знает, как этот эксперимент сокрушил её и какой след на ее душе оставил. Как мог он хотя бы просто произнести?.. Допустить подобный вариант? После всего, что между ними было — вновь насилие. Неволя. Не в состоянии оставаться в гостиной, она оказалась за секунду в своей спальне, порог которой не переступала уже вечность: незачем ведь, долгие годы делила уже спальню с Демианом. Теперь — закрылась. Прислонилась спиной к стене, смотря в одну точку, стараясь осмыслить. Он сказал это на эмоциях. Разумеется, на эмоциях, и только. А в голове шипящим внутренним голосом: восьмисотлетнее существо? Сказал, не подумав? Всего-навсего не совладав с собою? Её драло когтями этого ужаса. Гнилыми, травящими самую суть, не упускающими ни единого укромного уголка души. И ужас этот непомерный, и обычный страх, и боль, как от чудовищного предательства — всё смешалось в единый змеиный клубок, жалящий и жалящий неуемно. Действительно неволя? Действительно он может держать её вновь на привязи, как собачонку? Столько лет превозносить её, окружать заботой, учить всему и делать сильнее, чтобы сейчас снова ткнуть её в эту абсолютную беспомощность перед ним. Вернуть в годы, когда была она никем, ничем, слабая потерянная девочка, скорбящая по утерянной свободе. Аннабель медленно сползла по стене на пол, обняла укрытые объемной юбкой ноги, положив голову виском на колени. С чего она вовсе уверилась, что он обязательно должен её отпустить, когда двери откроются? Потому что готов был даже взять на себя грех её погибели, когда они были заперты на вечность? Но то было иными обстоятельствами, очевидно. Совсем иное положение, у них обоих уже трещал рассудок, да и сейчас не лучше всё совсем — ей казалось, она лишается уже всякого ума. И он, должно быть, тоже. Слишком много всего свалилось разом, не только ведь на неё одну, но облегчения эта мысль не несла — напротив, ведь если они уже оба напрочь рехнулись, то его тем более ничто не останавливает от того, чтобы всего-навсего оставить её своей пленницей. Какой же глупой она была, считая, что между ними всё устоялось уже настолько, насколько возможно. Конечно, «устоялось»! Когда подвал и так заперт, когда она по умолчанию не может от него никуда деться, почему бы и не забыть, верно, им обоим о том, что это он годами до этого её здесь держал. Ему попросту незачем уже было являть свою жестокую непреклонность, открыто поступать наперекор её воле, а вся его вечная участливость, забота, искренность его к ней привязанности только сильнее растушевывала острые углы. Неизвестно, сколько она так просидела, может, несколько тянущихся илом суток, но из тяжелых, удушливых рассуждений её вытянул звук у внутренней стороны дверей. Ее брови дрогнули, хмурясь, и она поднялась тотчас же. В сотую доли секунды оказалась в коридоре. Демиан стоял у дверей. Которые были незаперты всё время их заточения после завала, ведь всё равно открыться им не суждено. Теперь… — Для чего ты запер дверь? Ей хотелось бы, чтобы в голосе не звучало страха, но куда уж ей прятать эмоции от древнего существа, особенно когда бьет в нескрываемой тревоге её всполошенное сердце. Оборачиваясь, Демиан только хмыкнул: — Лестного ты обо мне, однако, мнения. — Не без причин. Следующая за этим его усмешка определенно была испытанием для её без того перетянутых нервов. До того беспечная, будто ничего не происходило. Будто он не заявлял ничего совсем недавно, не забавлялся с её рассудком вновь. — Я запер дверь для того, моя милая Аннабель, чтобы мы сами могли контролировать её открытие, а не ожидали внезапного появления гостей в любой момент, — говорил, подходя ближе. Добавил: — Но если тебе так спокойнее… Взял её за руку — и до чего же горько ей было от того, что она едва ощутимо вздрогнула из-за этого прикосновения, — и вложил в её ладонь ключ. Затем смерил её задумчивым взглядом, всё ещё как будто немного насмешливым, и прошел мимо неё обратно вглубь подвала. Аннабель медленно сжала в пальцах проклятый металл, даже не смотря на него — глядела только прямо перед собой. Не понимая совершенно, что с ними происходит. Так много в их тоне и их взглядах было сейчас от тех самых первых встреч, когда он был для неё всего лишь похитителем. Как?.. Как всё могло так обернуться? Это ведь такой жестокий абсурд. Всего одной ссорой, всего одной фразой разрушить всё то, что выстраивалось на прежних руинах годами. Говорить друг с другом столь много и столь искренне, чтобы теперь сторониться, будто обратились вновь незнакомцами. Господи, нет, Аннабель не могла позволить, чтобы всё оставалось так. Ей понадобилось на то несколько часов, но она рассудила все же, что хотя бы попробует… недосказанность ведь всегда только губит, обезображивает всё. Разговоры, здравая попытка разрешить все словами — вот, что имеет вес. *** Когда через какое-то время Аннабель решилась попробовать сохранить между ними этот шаткий, полуразрушенный уже мост, Демиан был в кабинете, у полок. Стоя в дверях, она негромко произнесла: — То, что ты сказал, — начала она, зная, что не требуется уточнений. — Насколько ты был серьезен? Пусть он отдал ей ключ, это ведь ничего не значило — очевидно, уж в подвале продолжать держать не стал бы даже он, им обоим необходимо уже выбраться наверх. Однако это не помешает ему держать её при себе как угодно ещё, оставлять в своей власти, не запирая при этом под землей. Аннабель не знала, способен ли он на это, но как же отчаянно ей хотелось верить, что нет. Нет, не стал бы он. Ему всего лишь стоит признать, что он был под властью эмоций. Та его фраза все равно оставит некоторый рубец, но не столь сильный, как если… — Время покажет. Демиан даже не смотрел на неё, листая одну из книг, как будто от скуки. Аннабель знала, что уж ему сейчас не скучно точно. Сколько десятков вариантов развития событий он мог уже в деталях продумать? Но с ней предпочел не обсуждать. С нею бездушно браковал эту тему вовсе: — Ещё даже неизвестно, насколько верно мы интерпретировали звуки. Когда будет уже абсолютная уверенность в том, что подвал вскроют, будет уже смысл говорить о будущем. Да какой же, черт его побери, это всё вздор. Аннабель вспомнила невольно самую первую их встречу в подвале. «Я ещё в раздумьях… пока я ориентируюсь на два-три десятка». Та же отчужденная небрежность, деланное равнодушие. Каждое воспоминание о прошлом — как грубое прикосновение к вскрытым заново ранам, которые, как ей казалось, должны были уже давно стать только шрамами, не кровить, не ныть так ужасно. — Ты обещал, — напомнила она спокойно. Свободу. Отпустить её. — Как ты однажды крайне точно отметила, с обещаниями у меня неважно. Каким образом могло дойти до этого? Вся эта история, длиной практически в полвека, а может и более уже, если брать с учетом их сна. Стоило всего лишь столкнуться вновь её нежеланию жить в новом мире и его нежеланию её из этого мира отпускать, вероятно, окрепшему за долгие годы существования вместе. Чтобы всё так смехотворно легко посыпалось. Пока она пребывала в задумчивости, глядя остекленело перед собой, он наконец посмотрел на нее, с обыденной ему внимательностью. И обыденной насмешкой: — Позволь угадать — уже в крайность жалеешь о том, что осталась со мной и тем более что вытащила с того света? Аннабель вернула сознательность во взгляд, который перевела к его глазам, смотря на него прямо, невзирая на ярды расстояния меж ними. Сухой, прозаично простой ответ: — Нет. Даже будь у неё возможность вернуться в тот день, когда он предлагал ей быструю погибель. Либо же хотя бы на несколько дней назад — когда она очнулась, могла всего-навсего не воскрешать его, подняться из подвала одной, оставив его, и спокойно умереть. Но она и думать об этом не желала. Верно, Аннабель по-прежнему считала, что наилучшим, идеальным завершением их мрачной истории было бы не проснуться обоим, чтобы не допустить даже возможности всей этой страшной нынешней неразберихи. Однако в том своем давнем решении она как была уверена, так и оставалась. Глупо сожалеть о том, что уже сотворила, особенно если продиктовано это было не какой-нибудь прихотью, а значительными чувствами, что всё ещё свой вес, увы, нисколько ни теряли. Каким бы мерзавцем он ни был, он всё ещё оставался для неё буквально всем. А в его взгляде скользнула едва уловимая доля удивления. Удивлен ее ответу? Может быть, ему самому было бы проще. Быть с ней безжалостным, если бы она отвечала на эту жестокость подобающим образом, презрением, чем угодно, а не старалась вывернуть всё во все те безмятежные годы идиллии. И это могло бы быть достойной стратегией, вероятно. Сыграть на его ещё не атрофированном до конца чувстве вины. Вести себя так, как было, не отвечать ни на какие провокации — ни его, ни её собственного ума. Но она была так измотана. Настолько морально истощена. У неё почти что физически не хватало сил сохранять спокойствие, клокотала в груди злость от любой его иронической фразы. Демиан ведь вернулся вновь к маске прежнего жестокого шутовства. Всё у них стало как в былые, ранние годы. Только Аннабель уже совсем не та. Жутчайший, отрезающий от нее по куску страх несвободы у неё был всё тот же, что и в прошлом, но теперь она его маскировала его одним из наиболее ярких, а потому и простых чувств — гневом, неиссякаемым. Колкость в ответ на колкость, реки язвительности и раздраженно-холодные взгляды, встречаемые его неизменной ухмылкой. — По правде, я должен сказать, что даже буду скучать по этому месту, — заявил он однажды в кабинете, когда теперь уже она стояла у полок. Листая сборник шекспировских пьес, замерла. — Столько ностальгических воспоминаний. — Ты не иначе как издеваешься надо мной? — Неужели ты сама не предаешься воспоминаниям? Издевался все же. Ну, разумеется. Аннабель вздохнула, надеясь не утерять последних крупиц терпения. Демиан расслабленно подошел ближе, отчего напряглось в ней всё внутри, продолжал: — Как вчера помню твое первое посещение этой книжной обители. Обсуждение Шекспира… — Демиан прислонился плечом к полкам, скрестил руки на груди. Взглянул на нее, но она этот взгляд не встретила, так и смотря в одну точку, сжимая челюсть. Уголок губ его приподнялся. — Твой шок от всей концепции испития крови естественным путем. Кто бы тогда подумал, что понадобится всего несколько десятилетий, чтобы ты совершенно спокойно залезла мне в грудную клетку? Хоронишь такой ученый потенциал… — Не обольщайся. По большей части я всего лишь желала убедиться, не похоже ли твое сердце на сухофрукт, цитируя тебя же, и схожесть всё же есть, если тебе интересно. Демиан усмехнулся, всё смотрел на нее внимательно, храня на губах эту невыносимую ухмылку, а после поднял руку, потянулся к ней, чтобы коснуться её волос, как будто всего-навсего не совладал с этим желанием. А Аннабель не совладала с желанием отпрянуть — отстранилась, отвела голову, не позволяя ему к ней притронуться. Нельзя. Нельзя, чтобы касался — рухнет вся её бравада, вся её уверенность в том, что нужно оставить всё позади, все их чувства… — Вот как, — хмыкнул он и слегка наклонил голову, наблюдая за ней с любопытством. — Аннабель, если я внезапно перестал устраивать тебя как ухажер и любовник, это не повод сводить счеты с жизнью, — продолжал он потешаться, и Аннабель вспыхнула бы, не будь она полумертва, вместо этого только пронзила его возмущенным подобной бесцеремонности взглядом. — Ты всегда можешь отыскать своего ненаглядного Гранта. Уж не знаю, который сейчас год, но не думаю, что твоему женишку сейчас больше ста, а значит в сравнении со мной он все еще совсем малец. Что тебе его восемьдесят или девяносто лет? Считай, в самом расцвете сил. Аннабель не понимала, эти его наглые, вызывающие слова — следствие его собственной злости или попытка вывести её? Не может ли быть такого, что он нарочно вызывал в ней эмоции, ведь всякая злость значительно лучше, чем всеобъемлющее опустошение, которое и толкает людей на самоубийство? — По чему ещё ты решишь пройтись? — одаряя его ледяным взглядом, осведомилась она. — Что еще припомнишь? Мое детское убийство? Мою семью? Не желаешь вспомнить, что из-за тебя и твоего эксперимента меня наверху ждут могилы практически всех, кого я знала? Все эти обвинения его насмешливости не поубавили ничуть, однако мелькнула в прямых чертах какая-то резкость, пугающая тень, делающая всё так и не снимаемую с его губ ухмылку будто еще более жестокой. Его рука потянулась к ней снова, когда он выпрямился, возвышаясь над нею, и теперь уже она не успела отпрянуть. Пальцы коснулись её подбородка, казалось, словно бы в проявлении нежности, но держа крепко, не давая опустить голову. У неё больно сжалось всё в груди от одного только этого прикосновения и тем более — от взгляда темных и бездушных глаз. Аннабель знала, для чего это. Глядя ей в глаза, придавал собственным словам, тихим и спокойным, больший, разрушительный вес. — А ты не желаешь вспомнить, что с тобой стало бы, если бы я не забрал тебя? Будто и не вопрос вовсе — настоящая льдина, острым концом вогнанная ровно меж ребер, легко и искусно, ведь знает наученная рука мастера, куда бить. Аннабель помнила, разумеется. Трудно забыть. Пусть это не обсуждалось с тех давних пор, но оба они сейчас понимали, что, не будь всего этого эксперимента, Аннабель в прошлом веке как раз и открыла бы первой эту череду упомянутых ею могил. Если бы ее, избитую, опороченную, затасканную до смерти, вовсе удосужились бы похоронить, а не отдали бы на корм собакам или скинули в Темзу. И это действительно оставляло слишком значимую пробоину на её отчаянных попытках винить Демиана во всех бедах, как бы она ни пыталась. Он знал это. Использовал теперь, игрался, истязал. Большим пальцем ласково провел по линии её челюсти, и Аннабель, сперва оцепеневшая, хотела бы уже оттолкнуть его, откинуть его руку, чтобы прекратить эту ужасную муку над ее израненным сердцем, однако он и сам вскоре её убрал. Что-то в ее лице запросто вычитывая, смерил её классически заинтересованным, пронзительным взглядом, что забирался едва не под кожу, до самых костей, а после усмехнулся каким-то своим мыслям и исчез тенью, как и не было, оставляя её одну. Аннабель вздохнула судорожно, будто вынырнула из тинистой толщи. Ком сдавил горло, и она оперлась руками в стол, точно лишившись сил, не зная, что ей делать, не зная, что чувствовать, не зная ничего совсем. Книга пред ней всё так и раскрыта, всё тот же злосчастный Макбет, напоминающий ей давнее рассуждение о сходствах его с её же мучителем. Кто начал злом, тот и погрязнет в нем. Замкнулся ровно так же их круг. Ненавистной неволей всё началось, неволей и закончится, если она даст слабину. Ей не стоит обманываться тем, что все те сходства с шекспировским злодеем, которые она приводила десятилетия назад, теперь уже давно лишены смысла. Ей не стоит наивно верить, что Демиан уже не тот, кем был в самом начале. Тот. И не менялся никогда. Менялось лишь ее видение, менялось всё еще, каждую секунду её метало из одной крайности в другую, и всё это было настолько выше её сил, что она только захлопнула раздраженно книгу и закрыла лицо руками, глуша желание от этого отчаяния закричать. *** Иногда до невозможности хотелось закурить, чтобы расслабить натянутые до треска нервы, как бывало иногда в последние годы перед долгим сном — передавали с Демианом друг другу сигарету, задымляя легкие, — пока те не закончились. Так и сейчас — ни одной сигареты не осталось, ничем не затуманить рассудок. Её взвинченность усугубляла и жажда. Аннабель не желала лишний раз взаимодействовать с Демианом, не позволяла ему коснуться её, сторонилась, но голод всё продолжал разрастаться по мере того, как приближались звуки за дверьми: через какое-то время стали уже различимы далекие биения сердец, даже пусть работы должны были вестись еще долгие. И это заставляло глотку полыхать, это вколачивало в виски гвозди и затягивало челюсть колючей проволокой тянущей боли в зубах. Зудели десна, дрожали руки. Всё тело взывало к тому, чтобы сомкнуть на чьей-либо вене клыки. — Да что это за мука… — проныла она, согнувшись в кресле и сжимая пальцами виски. Демиан даже не взглянул на нее, продолжая читать. Только непринужденно перелистнул страницу, когда отвечал: — Наберись терпения, милая Аннабель. Свежая кровь сама старательно выкапывает себе могилу. Аннабель выпрямилась с раздраженным вздохом, просверливая Демиана уже обыденно холодным взглядом. — Ты невыносим, ты знаешь об этом? — О, догадываюсь. Но как же я тогда могу отпустить ту, кто героически выносила меня десятилетиями? Как будто у неё был выбор. Вслух этого уже не произнесла — понимала, это уже фальшь чистой воды. Вопреки ее внешнему холоду, вопреки страху и горечи от всего происходящего. Ее все ещё тянуло к нему. Тянуло свернуться рядом с ним комочком, чтобы он успокаивающе гладил ее по волосам, тянуло сесть на его колени, уткнувшись ему в шею, как будто прячась от всего того ужаса, что хлынул на нее с момента, когда она только услышала звук за дверьми, и все не утихал. Найти в своем мучителе покой среди страшной бури собственных чувств. Как же Аннабель зависима от него, боже, её от себя же воротило. Ей бы вырвать с корнями эту зависимость, изорвать в ничто душу, что пропитана отравленными чувствами к нему, питать дальше эту свою деланную ненависть, но просачивались сквозь проплешины на ее душевной броне воспоминания. О всех прошлых годах, о моментах близости, когда забыть обо всем прошлом было единственно благоприятным исходом. Вцепиться бы в него, за его плечи, как за край пропасти, и не покидать. Не оставлять, не причинять боли. Намертво в него впаяться и остаться, быть с ним. Ей действительно страшно. В трусости он её обвинял справедливо — она невозможно малодушна. И так потеряна. Настолько запутана в собственных чувствах, кардинально противоположных, раскалывающих её надвое… «Не заставляй меня снова удерживать тебя взаперти», — всё так и било эхом о стенки черепа изнутри. Кололо, кусало и царапало, а за этой фразой волочился целый свинцовый груз из всего, что крылось под ужасной сутью простых слов. Факт похищения, эксперимента, игр с её психикой. Пришлось смахнуть пыль со своих дневников, чтобы перечесть, освежить в памяти давно выцветшие картины, записанные на уже пожелтевших от времени страницах — от их старости создавалось даже впечатление, что отнюдь не её это рукописи, а всего лишь художественная книга, чужая и засвидетельствовавшая какой-то иной кошмар наяву, насквозь выдуманный. Но Аннабель читала и вспоминала, практически насильно заставляя себя, точно так же, как обычно вливают себе в горло лекарство, разъедающее слизистую, но спасающее от ран более глубоких. Чтобы вывести из себя всю дурь, избавить от болезни ума. Читала о своих истериках, мраке и безнадежности. Рыданиях в постели, муках жажды, когда противилась своей сути, о скорби по семье и всеобъемлющем страхе перед таинственным незнакомцем. Не слишком помогало. Поскольку читала она и о его заботе, которую в условиях заточения можно бы приравнять к фантастике — явно не подобного ждёшь от восьмисотлетнего бесчеловечного существа и своего непреклонного похитителя. Об их беседах, занятиях, дискуссиях. Грезах. Чтение о грезах ломало ее решимость особенно сильно, до жуткого хруста любых убеждений, ведь теперь у нее был шанс увидеть это все воочию. Ровно так же, как во снах, — под руку с Демианом, объясняющим ей все, что она пожелает. Но её так пугал этот мир. Даже этот, из грез. Вмещающий в себя культуры, историю, множество стран — пугал своей громоздкостью, пугал её, кажущуюся самой себе ничтожной совсем, каким-то подвальным мышонком, или хуже, насекомым, ни на что не способным. После стольких десятилетий взаперти, под землей, выбраться наружу… Не говоря уж о мире ином, частью которого ей пришлось бы стать. Демиан ей рассказывал, изредка показывал. Демонов, упивающихся своей сутью. Использующих простых смертных как слуг, из горла которых можно испить крови в любой миг. Потворствующих работорговле, которая в людском обществе запрещена давным-давно, но ничто, разумеется, не мешает чудовищам отлавливать незащищенный люд, продавать, как скот, и преподносить к столу. Даже на балах… нечто столь помпезное, яркое, отдающее блеском — замарано темным пятном того факта, что туда приводят и обыкновенных смертных в качестве закуски. Нужно ведь демонам во время празднества утолять голод. Станцевать вальс, беззаботно пофлиртовать с кавалером, затем за светской беседой отнять пару-тройку жизней — стандартная программа званого вечера. Ей всего этого не понять. Весь этот мир ночи пропитан насквозь гнилью и кровью, выстроен на костях. Там правит насилие, решаются склоки тем, кто сильнее, старше, смертоноснее. Её, не столь давно обращенную, там проглотят, не оставив и хряща. Ничего от нее не останется, если только она не будет держаться Демиана, но как она может, если он неотъемлемая часть всего этого кошмара, леденящего ей душу? Влекущего, однако пугающего, отторгающего ровно так же до невозможности. Как может она сетовать на то, какие чудовища все эти кровопийцы, наслаждающиеся своей властью над человеком, пока остается она под опекой одного из страшнейшего из них? Все эти раздумья так мучили её. Как тупым ножом вбивало до кости и проворачивало, все внутренности перемежая и скрипя лезвием о ребра. Не описать, как желала Аннабель, чтобы закончилась уже эта неопределенность, желала оборвать поток сомнений рассветом. Но чтобы ей действительно хватило смелости оставить его, нужно продолжать весь этот неестественный бесчеловечный цирк, весь этот холод, подпитывать и подпитывать свою и чужую злость. Господи. Аннабель свихнется совсем скоро, хотя разве же была она когда-либо в своем уме? *** День сыпался за днем, и каждый сдирал с ее ума всё больше слоев здравомыслия. Аннабель могла бы быть в будоражащем предвкушении от того, что совсем скоро их ждет свобода, воображать, как все там, наверху, тяготиться разве что легкой тоской по жизни, которую она бы закономерно завершила, уйдя на покой. Вместо этого — только и могла, что барахтаться мыслями в неисчерпаемом ужасе пред неизвестностью, пред грядущим, пред обещанной вновь неволей; в ужасе, в который Демиан её и окунул, может, даже сам не представлял, насколько сильно, насколько глубоко она из-за него теперь снова в этом омуте. Лежала на постели, свернувшись клубком, изредка только выбиралась в гостиную, но это всегда было бессмысленным самоистязанием — Демиан ведь добивал её состояние, чаще всего ему даже не приходилось ничего для того делать, одним только своим видом он усиливал до невозможности её раздрай, катастрофический душевный разлад, а уж любые его хлесткие фразы тем более подкармливали её злость, её горечь, её страх, скрытый под тысячью пластов льда. У неё уже не было сил даже выдумывать никаких иронических ответов, по большей части она только безыскусно огрызалась, либо игнорировала его вовсе, только бы сохранить свой хлипкий кокон ненависти, в который куталась без конца в надежде не чувствовать к нему ничего. А звуки всё ближе, ближе, Аннабель различала их всё отчетливее, уже даже разбиралась в оттенках этих звуков, хотя порой бывали часы сомнений, когда всё затихало, и ей казалось, будто всё это не более чем плод её фантазии. Удары камней друг о друге, работа каких-то непонятных ей приборов — било по рассудку, но сильнее били сердца. Горячая кровь, бегущая по живым венам. Голоса. Аннабель вслушивалась в чужие голоса, как ребенок, впервые научившийся различать речь. Даже брань рабочих, даже прокуренная хриплость мужского баса — после стольких лет неестественно идеальных, мелодичных голосов это звучало жизнью. Чарующим несовершенством. Порой она садилась у дверей прямо на пол, спиной подпирая гладь, и только слушала, по-прежнему не веря в то, что всё правда. Но когда голоса приблизились совсем — пришлось прекратить, запереться в кабинете, как можно дальше от дверей. Слишком громко, слишком близко чужая теплая кровь. Вот и сейчас Аннабель сидит в кабинете, стараясь отвлечься на записи, не впускать в ум оглушительный пульс. А они всё обсуждают, обсуждают что-то… «Вскрыть — дело трудоемкое… Разумнее взяться уже завтра». Екнуло что-то в груди. Укололо и осталось занозой, что впилась только сильнее в грудную клетку при мысли, что ей могло послышаться. Если учесть, как сильно она сходила с ума и как сильно ей уже требовалось выбраться наверх, может, это всё её же сознание продолжало издеваться над нею. Иногда на неё накатывал жуткий страх, что она уже окончательно лишена ума, и все эти звуки, все эти голоса, всё происходящее — не более чем её безумие. Очнулась одна после долгого сна, сказавшемся на её рассудке, не вынесла всего ужаса, и вот. Выдумала себе надежду. И как же это убийственно, непередаваемо страшно, попросту не знать, насколько ты в себе, насколько все происходящее — правда. Аннабель давно уже не верит в божье милосердие, но теперь уже готова молить, готова встать покорно на колени и сложить руки в мольбе, лишь бы это не оказалось только играми ее рассудка, лишь бы это значило действительно то, о чем она наивно и трепетно думает. Лишь бы всё действительно оборвалось совсем скоро, лишь бы не пришлось больше страдать ни дня. Едва не дрогнула, когда спустя долгое мгновение после прозвучавших слов она углядела в дверях силуэт и подняла на него глаза. Их с Демианом взгляды пересеклись, щемя ей тисками грудную клетку. Аннабель переспросила неуверенно, слабым шепотом: — Завтра?.. Демиан в этот раз, удивительно, не съязвил с присущим ему цинизмом, хотя мог бы, только кивнул, а у нее сердце зашлось. Завтра. Так и повторялось бесперебойным эхом — «завтра». Означающее, что всё взаправду. Взаправду покинуть подвал им предстоит уже этой ночью. Путь им расчищен. Путь к свободе, если та действительно Аннабель ждет, в чем не было уверенности нисколько. Аннабель смотрела потерянно в эти усталые, жестокие, родные и ненавистные, абсолютно нечитаемые глаза и не смела даже предположить. Страшилась предугадать исход, хотя червь сомнений все изрывал её душу без устали. Не отпустит. Конечно, Демиан ее не отпустит, не столь просто, не позволит просто убиться, что бы ни наобещал десятилетия назад. Капкан захлопнут, ей не выбраться, не уйти. Всю эту половину суток до заката она провела как на иголках, не могла никак усидеть, бродила по подвалу, собрав подолом своего платья всю пыль. Не сомневалась — там, на поверхности, либо разрыдается, либо натворит чего-нибудь ещё. Либо всё вместе: её уже, уже мучило до одури, ужаса и кома в горле. Особенно в этот миг, когда пишет она эти строки. Последние, прежде чем ей предстоит сейчас все же поставить своей же кровью точку. Отложит затем перо, поднимется из-за стола и пройдет за Демианом в черноту неизвестности, ждущую их за дверьми. Ей не верится даже, что это — последняя страница стольких томов, исписанных чернилами и кровью за целые десятилетия, и её рука дрожит. Ей не верится, но она понимает. У всего должен быть конец. Даже у истории тех, кто вечен.