***
— Он будет жить в твоем сердце… — говорят мне, пока я стряхиваю пепел с истлевшей наполовину сигареты. — Человек не умирает, он просто перестает быть рядом… — а мне хочется кричать, разрывая их сочувствие на острые клочки, чтобы потом аккуратно собрать их на совок, выкидывая туда, где им самое место. — Он бы не хотел этого, не хотел, чтобы ты гробила свою жизнь, когда он сделал так много, чтобы ты жила. — а я стряхиваю невидимые пылинки со своего плеча и собираю грязь из-под ногтей, что угодно, лишь бы не ударить им в лицо. Все, чтобы не сделать того, на что меня так долго искушали.***
Шаг вперед стал самым трудным испытанием для меня, будто я враз разучилась ходить. Но ведь главное начать? Второй был легче, словно комната пропускала меня, признавая, помня, позволяя. Как я могла не принять этот дар? Сердце бьется пичужкой, поглаживая крылышками ребра изнутри. Чувствую себя зверем приползшим умирать в место, которое нельзя назвать своим, но являющимся неотъемлемым в глубине сердца. Зверем, приползшим в то самое место, где хотел бы быть не один, где чувствовал себя защищенным, несмотря на пустоту вокруг. И страшнее то, что в самом деле, она, эта пустота, ближе — в нем. Я пришла сюда, обещая самой себе не брать, ничего не брать из этой комнаты. Не уносить с собой туда, где эта вещь вмиг обесценится, потеряет тот самый смысл, которым была наделена, запах, который так ревностно берегла. Это казалось сродни богохульству, несмотря на то, что я никогда не верила ни в каких богов. И он тоже. Поэтому я смогу… Я не возьму.***
За окном осенняя ночь, такая как я люблю. Теплая и мокрая. Дождь не прекращается ни на минуту, закрывая тучами все небо и не оставляя мне ни клочка ванильной серости. Ветер трепал ветки разлапистой сосны, лаская ее так, как ранее ласкал лица, скрывшихся от гонимого им дождя, прохожих. Никому неизвестных, кем-то любимых, зачем-то спешащих. Они прятались от него, кутались в плащи, и совершали еще уйму бессмысленного, словно это спасет их от того, что неизбежно. Дереву нечего прятать, ласкать его несомненно приятнее. Цепляясь за шероховатую корочку, пройтись по неровностям, прогоняя засыпающих насекомых и сметая придорожную пыль, попавшую так глубоко, что кроме нее просто некому. Пройдется по тонким веточкам, словно сжимает усталые пальчики, притянутые для поцелуя. Быстрого, отрывистого, но бесконечно нежного. Сорвет листья, открывая покров, как с невесты ночную сорочку, бережно вначале и нетерпеливо после, чтобы всласть любоваться ее наготой дольше, будто минуты что-то решают, когда у нее впереди целая осень. А у него — вечность.***
Здесь холодно и темно. Камин не горит так давно, что его пламя едва ли помнит даже пепел в нем. Я приседаю перед кованой решеткой и трогаю пальцами свежий уголь, разложенный так тщательно, что не может не вызывать улыбку. Так его раскладывала я, еще в прошлый раз, когда представляла, как мы перед ним сплетемся, словно две змеи, переплетаться конечностями, прижимаясь плотнее… Над камином тяжелая полочка, где до сих пор стоит наша единственная фотография, которую он так долго порывался изничтожить в этом самом камине, и все, что его останавливало каждый раз — это моя счастливая улыбка, та перед которой он не устоял ни при первой нашей встрече, ни каждый раз как видел ее. И как только она срабатывала, тихонько ворчал, называя меня «маленьким монстром», при этом казался довольным, пытаясь скрыть этот факт. А я только кивала в ответ, скрывая в ответ, что ни капли ему не верю.***
Яблоки в этом году уродились совсем не вкусные, кислые и вяжущие, но я ела их, почти не замечая, как на меня с удивлением смотрят прохожие. А я только усмехалась им в ответ, совсем не желая ничего объяснять. Море начинается под моими ногами, кажется так говорилось в той книге, которую я читаю уже неделю на одной и той же странице. Она не скучная, нет, она просто про любовь. Один из дешевеньких старых романов, которые мне дала однажды моя подруга, прежде чем перестала обращать на меня внимание, с головой уйдя в свою, реальную историю о любви. Без вздрагиваний, шелковых простыней и роскоши драгоценностей. Полную потерь, боли и унижения. Оставляя меня утопать в бумажных страницах и навсегда засевшей в голове фразе о море. Забыв о том, что я абсолютно не умею плавать.***
Его книги всегда стоят по алфавиту, аккуратно и тщательно перебранные, а он педантично смотрящий за ними был непреклонен, почти приказывая мне ставить их на места в точности, где они стояли, не класть их на журнальный столик и не мять страницы… Книги были его страстью. Нескрываемой и столь явной, что даже на праздники ему дарили только их. Это безгранично злило его, но он все же шел к полкам и клал очередной томик какой-то ерунды на место, отведенное с момента, как было прочитано название. Провожу ладонью по первой же книге перед моими глазами, стирая пыль с толстого ручного переплета, читая автора. Э.М. Ремарк «Жизнь взаймы». Какая ирония. Вся его жизнь была такой: взаймы у мира, взаймы у самой жизни. У всего. И он жил, смотря на все гордо, нес это знание так смело, как мог, доказывая всему миру и самому себе, что и так можно. Даже нужно. Родившись на коленях, совершая чудовищные ошибки, встать на ноги и быть полезным, нужным и любимым. И я не знаю другого такого человека, который мог бы хоть на миг повторить тоже. Страницы каждой книги исписаны его мелким почерком, пометками на полях, легкими мыслями, скользящими в его голове. Даже кажется, что эти строчки живее чем печатные, словно впитавшие с чернилами частичку его характера, они горделиво выделяются на фоне желтоватых страниц с трещинами машинных серых букв. Переплеты он сдирал. Как только у него появлялось свободное время, заменял сухой издательский кусок картона на свой, срезал тонкие веревки и прошивал другими, более прочными. Наблюдать за ним в эти часы было моим любимым занятием. Мы располагались перед горящим камином, каждый в свое кресло и ничего не говоря друг другу, начинали странный и привычный ритуал. Он переплетал книги, а я смотрела. Смотрела, как его пальцы ловко сдирают непрочные приклеенные ткани и нитки, брезгливо бросая их на поживу огню, за тем как эти же пальцы берут толстую иглу с его особой коричневой ниткой и твердым уверенным рывком протыкают совсем не тонкую книжицу. Такие тонкие пальцы, которые подходят скорее музыканту, казалось, никак не могут быть такими сильными и жесткими, но именно такими они и были, чего бы они не касались. Когда книга готова, она отправляется на свое место уже сохранившая его запах, уже познавшая его ласку и боль, которую он способен причинить. Запоминая все это на века, пока существует. Признавая его, как он их. Поэтому сейчас я, закрывая глаза, утыкаюсь носом в одну из таких книг, жадно вдыхая этот горчащий полынный запах, его запах. Я обещала ничего не уносить отсюда, но этот запах я унесу с собой, просто потому что не способна выдрать его из своей памяти, заполняя воспоминания собой. У всего есть исключения и это мое.***
— Жизнь на этом не заканчивается! — кричит подруга, роняя слезы на почищенный мною сегодня ковер. А я молчу, смотря в то самое место, где соленая капля исчезла, растворенная, бесполезная. Подруга не выдерживает и бьет меня наотмашь по щеке. Я удивленно раскрываю глаза и прикладываю холодную ладонь к горящей пламенем коже. За что? Но ответа нет. Потому что ее шаги я уже не слышу. Ее нет. — Прекрати все это. Ты сама доигралась, — мать смотрит на меня надменно и с презрением. Я размазываю окурок о пепельницу с таким вкусом, как растирала бы ее лицо по асфальту, если бы нашла в себе силы это сделать. Я не убийца, но я смогла бы. — Выпьешь? — предлагает знакомый, протягивая мне бокал вина, я вежливо отказываю. — Тогда за тебя, — и я улыбаюсь, словно это был самый лучший комплимент.***
На рабочем столе нет ни пылинки, но эту странность я воспринимаю как данное. Я перестала удивляться тому, как ведут себя его вещи. Все, к чему он прикасался, приобретало индивидуальность, начиная от мелочей вроде ключей, шарфа или чашки и заканчивая вот этим столом или вон той картины над ним. Стул чуть отодвинут, словно на нем только что сидели, а косо сложенная тетрадь на краю стола, казалось, вот-вот должна упасть, но упрямо держалась, нахально трепыхая свешенными листами.***
— Ты снова пришла сюда! — голос сзади был знакомым, таким родным, только поэтому я повернулась, чтобы посмотреть в глаза единственному человеку, который стал мне дороже всего. — Я не могла не прийти. Я… — Ты должна понять — его больше нет! Нет, понимаешь?! — меня схватили за плечи и затрясли, выкрикивая в лицо слова от которых становилось пусто, а ноги начинали неметь. Правильно — никакой жалости. Правда лучше сладких утешений. А их я ненавидела больше острых оскорблений. — Его нет… — повторяю я, смотря в родные, наполненные отчаянием глаза. — Ты должна жить! Не существовать как сейчас, а жить! И есть я… — отчаяние звеневшее по комнате оглушало настолько, что я едва услышала последнюю фразу. А услышав, я улыбнулась, высвобождаясь из сильных рук. — Именно поэтому я здесь. Последний раз я окинула комнату, ставшую однажды для меня домом и самой прочной клеткой. Последний раз я вдохнула воздух, пропитанный запахом ее хозяина. Больше мне не нужно все это, теперь я поняла самое важное, а значит нашла выход из этой ловушки. Уходить, нужно не оборачиваясь, решившись делать так, как задумал, иначе не сможешь и вернешься. А вернувшись, больше не сможешь выпутаться, сбежать. Второго раза не будет. Поэтому, когда за мной закрывается тяжелая черная дверь, я впервые, за такое долгое время, вздыхаю свободно, всеми легкими, всей сущностью. Празднуя победу, пусть и над самой собой. Завтра у этой комнаты будет новая жизнь, завтра у нее будет новый запах, новый хозяин. Завтра начнется и моя жизнь. Новая. Часы гонгом отмеряют час ночи. И я понимаю, что мое завтра уже сегодня. NarMiran. 18.09.2013. 1:03.