Поденки живут три года

      Арсений унимает предвкушение внутри, когда достает пыльную холщовую сумку. Куртки потеплее и глупые шапки (чтобы прямо на уши, никак не выше), носки шерстяные и резиновые ботинки, чайник один на всех — и ты готов. Готов? Готов же! Совсем немного осталось!       Сам он, нетерпеливо подпрыгивая, с самого утра уже сидит на своих авоськах и болтает крошечной ложечкой тусклый молочный кофе, пока едва проснувшийся Антон по углам комнаты собирает безпарные шерстяные носки, матерится и пытается свернуть в рюкзак болотники. Арсений назидательно бормочет, звеня своей ложечкой по граненым стаканчатым внутренностям:       – Шаст, давай! Еще пять минут и я ждать не буду, заебал.       – Да в пизду все.       Арсений, конечно, лукавит. Времени у них еще хватает. Он просто специально хочет приехать на вокзал на пол часа раньше, чтобы точно не сплошать с этими дурацкими двумя Кунцевскими, а учитывая, что с ним вечно опаздывающий и все на свете забывающий Антон, они должны быть не просто на пол часа раньше, но и на пятнадцать минут в запас.       Пока Антон, подтверждая выделенные ему дополнительные 15 минут, носится по комнате, хватается без перебора за все подряд вещи, Арс с лицом величайшего снисхождения залезает в его рюкзак – к рукам тут же липнут крошки и какие-то ниточки, а вещи скомканы с канцелярией. Арсений морщится, его собственная сумка собрана так образцово-показательно, что можно из этого сделать обучающий плакат. Он бурчит, но так, чтобы Антон точно его услышал.       – Когда я смотрю в твой рюкзак, то не понимаю, как мы можем быть из одного класса?       – Почему класс, если группа? – Антон, который и правда является его одногруппником, на секунду справедливо зависает и морщится, пытаясь разобраться.       – Я про класс млекопитающие, – Арсений фыркает (подайте же ключи от каламбурошной гранд-мастеру!), но все же начинает перетряхивать содержимое рюкзака Антона. Он достает футболки, сворачивает их горлышком вверх в аккуратные квадратики, как мама когда-то. Как же странно. Он никогда так не делал до того, как поступил в университет и переехал из Омска в Москву. Он думает, что может быть в отсутствие родителей человек сам быстро становится на них похожим?       До Антона тем временем доходит шутка, он усмехается, смешно пыхтя носом, спрашивает.       – А с пусижарами что будем делать? С собой?       Когда-то, когда они с Антоном еще только начали дружить, Арсений проявил невиданное благодушие и сам завел Шасту читательский билет и упорно брал ему по нему книги. Антон же оказался смотрю-в-книгу-вижу-плод-инжира и в благодарность завел Арсению только трех майских жуков в банке из-под икры Санта-Бремор. Арсений щурится недовольно и трясет эту самую банку, заставляя жуков суетливо поперебирать лапками по стеклу.       – Ты имеешь в виду эти три взрослые особи хрущей обыкновенных?       Арсений будущий генетик (нормальный, без лысенковщины, так уже можно), в крайнем случае эксцентричный советский орнитолог, но он точно совсем не понимает страсти Антона к всему копошащемуся, жужжащему и скукоживающемуся. Хуже энтомологов только ихтиологи, уберите их вообще.       – Арс, ну, ты заебал! Не зови их так! Это майский жук-пусижар, вот увидишь, будет новый вид, между прочим моя курсовая.       Арсений кривится, если жуки гореселекционера-Шастуна это отдельный вид, то отличаются они от обычных разве что повышенной жирностью, неповоротливостью и полной резистентностью к сухарикам со вкусом курицы, которыми щедрый Антон пытается их подкормить.       Арсений еще раз взвешивает на мысленных весах то, сколько еще будет правильно возмущаться, прежде чем взять пусижаров с собой, и на всякий случай все же вбрасывает свой козырь.       – Если курсовая твоя, тогда почему мне приходится за ними смотреть?       Лицо Антона растягивается в скорбном выражении, он озадаченно чешет затылок, как будто этот вопрос ему реально раньше в голову не приходил.       – Ладно, блин, сам возьму! Заебал.       Ну уж нет, такого издевательства над животными Арсений допустить не может, поэтому выхватывает пусижаров прямо из рук Шаста:       – Какое сам? Куда сам? Ты же их загубишь! А ну отдай!       Он отбирает банку и смотрит на то, как внутри разворошенные толстяки-жуки недоуменно чешут бровки и брюшки. Три толстяка. Арсений когда-то хотел быть Тутти.       – Пусижары страдают. Говорят, хуй тебя поймешь, – тут же мстительно переводит с языка пыхтящего ковыряния лапками Антон. Арс фыркает, ну да, тут Антону можно поверить, этот язык его с жуками роднит.       – У них мозг несколько пар ганглиев, было бы странно, если бы они меня понимали.       Ну а что? Да, Арсений с нюансами, и гордится этим, между прочим. Не всем же быть беззаботными и популярными любителями футбола и КВН-щиками. Иногда Арсений думает, что же такой вот Антон вообще забыл в таком вот месте как биофак МГУ? Биофак исконно был царством Арсениев. Слегка странноватых, себе на уме студентов с горшками цветов и горшками на голове или длинными волосами как коровами влизанными в косички.       Немного биофак был царством Сереж. Показательно суровых, но душевных и мастеровитых, таких незаменимых в полях со своими непонятно из каких карманов появляющимися пакетиками для образцов, вареными яичками или последним глоточком ликера в фляжке.       Биофак был в конце концов царством Димок. Рассудительных и академически душноватых, которые придерутся даже за неправильно подшитый реферат, и спросят, а ссылался ли ты в своем исследовании на их кандидатскую диссертацию.       А Антон… ну он тут такой был один.       По всем законам жизни, что по Линею, что по Ламарку, что по Дарвину, они с Шастом никак не должны были подружиться. И, действительно, Арс вообще был похож на школьного лучшего друга Антона воронежского Макара как салфетка на миску. Но Антон почему-то, не раскачиваясь и не сравнивая, вдруг выбрал Арсения, чтобы дружить, пока смерть не разлучит их. Подсел на лекции. Подсел на лабораторной. Подсел даже на собрании профкома.       И насторожившийся сначала Арсений высунул нос из своего конспекта, принюхался как слепой подземный крот. Пах Антон промокашками для чернил, сливочными конфетами-батончиками и пистонами. Пах чем-то детским, с того таинственного омского двора под окном, на который самого Арса никогда не пускали.       Пах всем тем, о чем Арсений в детстве мог только мечтать.       В детстве Арсений вообще ощущал себя ужасно одиноким. В младшей школе с ним никто особенно не дружил, кроме одного мальчика, которого бабушка все время мазала зеленкой. Арсений слишком отличался от всех своей начитанностью и неприспособленностью. Многие над ним издевались. Мама заставляла его носить длинные волосы и до мая месяца завязывала ему шарфик. В средней и старшей школе Арсений стал хитрить: сократил свое имя до Арс, снимал шарфик в подворотне у дома, с «зеленочным» мальчиком решительно порвал и научился приспосабливаться, напридумывал себе десятки историй со двора, даже прочитал, какой на вкус должен быть гудрон. Но, хотя он стремительно поднимался по школьной иерархии, все это было не то. Арсений ловил себя на том, что под каждого нового приятеля он подстраивается, старается говорить на интересные для того темы, шутить понятные шутки, а сам же внутри остается одиноким и незаинтересованным.       К такому же развитию событий Арсений и готовился, когда Шастун только появился в его жизни. Но с Антоном все отчего-то оказалось по другому. И, когда Арений в очередной раз пытался поддержать беседу про то, какой крутой вчера был матч, Антон вдруг сменил свой смешливый тон и неожиданно серьезно его одернул:       – Кончай это, Арс, я же вижу, что тебе футбол не нравится. Ты зачем притворяешься? Я ж, я ж с тобой не из-за этого дружу, а из-за того, что у тебя там в голове и без футбола целая планета. И там все удивительное такое и красивое, правда еще нихрена вообще не понятное... В общем не нравится тебе футбол, какая разница, давай тогда про шахматы говорить, или бильярд, или вообще дартс. В общем про что тебе интересно?       И тогда Арсений впервые явно ощутил, что их контакт это что-то уникальное, что-то не похожее ни на что, что случалось до и после, что-то, что как ему казалось потом уже никогда с ним не повторится. Это было еще те время, когда дальнейшая история дружбы шла своим чередом. Первая совместная общажная вечеринка. Первая вместе накрученная кассета. Первый общий тупой прикол.       А потом что-то вдруг пошло не так. И стали, одна за другой, появляться все эти другие первые дружеские вещи. Например, первая дружеская ревность к девушке Антона. Первое дружеское расплывчатое желание поцеловать Антона после бутылки портвейна. Или первый дружеский стояк во время зачета по плаванию на физкультуре.       Арсений прикрывает глаза, эти воспоминания одновременно волнующие и противные и, если бы Антон мог читать мысли, то тут же бы Арсу врезал. Мысль, что Антон узнает, вообще настолько пугающая, что Арсений на всякий случай про себя проговаривает: «Дорогой читающий мысли Антон, это просто ошибка организма, сбой, я на самом деле нормальный», «Я нормальный, Антон, я нормальный! Я твой друг». Не переставай со мной дружить, не переставай со мной дружить, не переставай со мной дружить.       Аксиомы, которые никто никогда не доказывал, но каждый знает, что лишайники относятся к царству растений. В СССР секса нет. Парни парней не любят.       Неужели Арсений ощущает себя настолько одиноким, что готов втрескаться в первого же человека, который хорошо к нему отнесся? В первого же друга? В конце концов, Антон ведь даже совсем не похож на девушек, которые нравились ему раньше (если не считать, что он вообще был не похож на девушку). Он не был тихим-загадочным-грустным, не сидел с книжкой на подоконниках и не носил стрижку под Кати из «Элен и ребят». Антон наоборот размахивал руками, громко смеялся и орал, не мыл руки после маслянистого "хрустящего картофеля", а чем неромантичнее и тупее был случай, тем более охотно он его пересказывал Арсению. И Арс смеялся, не потому что история была смешная, а потому что это был Антон. И с тоской думал, что видимо не просто так книжки про принцев на белом коне чаще всего ставятся опытными библиотекарямив раздел «развивающая литература про животных». На него, бойкого, неглупого, уважающего себя, свое красноречие и ум – дышало невыразимой внутренней правдой, которую не скрыть за словами. Как бы то ни было и какими бы ни были причины. Лишайники наполовину все же грибы, к растениям их причисляют условно. В СССР секса нет, но дети на свет появляются. Парни парней не любят, а он Антона кажется да.       Чехов был медиком, Чайковский был педиком. А он никому ничего не обещал.       Антон же тем временем наконец затягивает свой раздувшийся как жаба рюкзак и враскачку двигается к двери. Арс тут же отбрасывает все мысли, и от нахлынувшего чувства предвкушения сердце прыгает в пятки и так и остается скакать там резиночкой. Они прямо сейчас, вот уже, едут на ЗБС! И впереди целое лето, лето целого курса, целые 8 его недель.       Бабушка Арсения тоже по образованию биолог, и все бездворовое детство она рассказывала ему про свою биостанцию, говорила, что это было время ее молодости, как они там общались, пели, гуляли, уезжали в город, жили возле реки, плели венки и маленькие огоньки разжигали с жареной картошкой и охотничьими огромными спичками. Бабушка занималась рыбами. Арс вспоминает ее фото, где она, такая молодая и худая, стоит там с другими студентами, и они все с сачками и в панамках, босиком. Смотрит на другие фото с кафедры, фото юных ребят, будущих биологов, которые приезжали туда не ради учебы, а ради той особой атмосферы, ради чая в эмалированных кружках, посиделок у костра и… любви. Арсений тогда так мечтал, что вырастет и у него тоже все это будет. И у него и правда это будет! Прямо сейчас, прямо с сегодняшнего дня. С ума сойти.       Лифт снова работает только на подъем, Арсений нетерпеливо слетает по лестнице, ожидая на пролетах, чтобы его догонял пыхтящий сзади Антон. Кивает коменде, читающей какой-то мягкопереплетный детективчик и следящей, чтобы на крыльце не курили. Кивает и собаке-лежаке, которая как обычно валяется у дверей, вытянув лапу, как львы у крымских дворцов Воронцова…       Но вдруг все настроение сдувается в одну секунду. Под общагой на крыльце, присев на уголок клумбы из размякших петуний, их ждет, накручивая залаченные волосы на палец, девушка Антона Ира Кузнецова. Как правило, Арсений просто избегает Иру, как и остальное воронежское прошлое Шастуна, однако сегодня все вдруг происходит против его воли. Развернуться и сказать, что ему в другую сторону, не получится. Антон, кажется, тоже удивлен и выглядит слегка потерянным, но уже через секунду приобнимает Иру и они шушукаются о чем-то ухо в ухо, чтобы Арса не смущать. Но это смущает даже больше, чем если бы они завопили на всю улицу. Внутри у Арсения противно сосет речная жирная пиявка ревности. Он отворачивается, вертит ногой по нагретому летнему асфальту и со всех сил старается не слушать, но чем больше старается, тем сильнее обостряется слух.       – Я только вас провожу.       – ...       – Нет. Скажи еще, что ты меня любишь!       – …       – Ну что ты опять выделываешься! Повторяй: «Я тебя…»       – Ты меня…       – АНТОН!       Ира выкручивается из его медвежьей хватки и нерешительно топчется на месте, видимо уже жалея, что она это начала и вообще приехала провожать. Арсений злорадно ухмыляется сам в себя. Ира с педагогического, а значит не сможет поехать с ними, как ни крути волосы на пальчик. Она не сможет испортить его биостанцию, его лето, его... Антон одинаково радостно улыбается им обоим.       – Ну что, к метро пойдем? А то мы с Арсом опаздываем уже.       Кузнецова согласно кивает, и Арсений наконец видит свет в конце штанины. Поэтому радостно тащится рядом с Антоном и Ирой, то обгоняя, то отставая, и воодушевленно рассказывает.       – Я ее родителям так и сказал: «Она у вас абсолютно неразвитая, хотя и красавица! Человеку скоро двадцать, а он не знает, что Киплинга зовут Редьяр!» А ее папа, полковник, мне: «Ты сперва женись, а потом перевоспитывай!».       – А давай после нашего Звенигорода за ней заедем и рванем куда-нибудь вчетвером, Крым там, или Анапа, все дела! – жизнерадостно предлагает Антон.       Арсений на секунду замолкает.       – Да запросто! – но в последний момент с сожалением качает головой.       – А, я забыл! Этим летом она не может! У нее курсы, – говорит он.       – У нее всегда курсы. То МИД, то МГУ, то какие-то академии, – вздыхает Антон.       – А ты как хотел? Ну, может, хоть эти будут последними. Тогда и встретимся, – выражает надежду Арсений.       Тут он лукавит, потому что знает, что курсы у его девушки будут продолжаться вечно. Ну или хотя бы до тех пор, пока сама девушка не появится в природе.       Пока же существует только имя (Алена), фамилия (дальновидно не засвеченная), квартира на Большой Никитской, важные родители и фотография чьей-то маминой чьей-то подруги. Придумалась Алена как-то случайно, всплыла из деталей, прорезалась из небытия, как будто всегда только этого там и ждала, и теперь весь поток знал, что у студента Попова где-то в городе есть девушка, которая ради него готова пешком пойти в Сибирь, только найдет те самые сапожки из январского выпуска «Бурды». Временами Арсений ощущает, что начинает путаться в деталях, и, спохватившись, принимается продумывать обстоятельства разрыва с Аленой. Трагическая гибель? Роковая измена? Отъезд папы разведчиком в Америку с дочкой-шифровальщицей и женой-снайпером?       Пока же счастливый возлюбленный шифровальщицы из Америки бредет за другом по московскому липовому бульвару (который, впрочем, чуть менее липовый, чем его девушка) и пытается убедить себя, что ему не нравятся его ноги. И вообще радуется, что он почти всегда ходит в дурацких камуфляжных брюках-мешках.       Заметочка будущему Арсению от сегодняшнего: больше никогда никому ничего о своей личной жизни. Ни-ког-да. Москва снисходительно посмеивается над ним, треплет щеки легким пролетающим мимо ветром с запахом одеколона Шипр и летних бензиновых разводов. И вслед настроение становится какое-то летнее, расплывчатое, нереальное, как бывает, когда идешь после последнего экзамена мимо цветущих кустов в общагу, когда еще день, но кажется, что прошла целая куча часов от пробуждения и давно должен бы быть вечер.       Москва тоже делает заметочки будущей себе, в них алеет заглавными буквами всего одно звенящее заветное слово «перестройка».       Антон предлагает по дороге забежать в ларек Тети Зины за газировкой и они долго считают кислявые монеты из вывернутых карманов. Хватит? Не хватит?       – Не понял, куда? А, ну да! Мы же вчера охереть как шашлыка поели! – припоминает Антон, у которого вместо денег оказывается только непробитый трамвайный талончик и шпаргалка с циклами цепней на первый РК.       Пока Антон пересказывает историю про шашлыки Ире (историей на самом деле это можно назвать с натяжкой, они просто ели шашлык, который был просто вкусный), Арсений немного отстает. Но Кузнецова тут же бьет ножкой, останавливается и тянет назад Антона, просит подождать, мол, если мы втроем, то и идти надо втроем и никак иначе. Она ярко улыбается, когда Арсений все же ровняется с ними, и втроем они шагают из тенистых аллей в солнечное пространство пустыря у метро. Ирины волосы становтся золотые и пушистые, а еще она щебечет что-то про то, что нашла дома крышечку именно на его, Арсения, Зенит. И он сдается, тоже снисходительно улыбается ей в ответ. Вообще-то крышечка это было бы здорово. И Ира. Ира же не плохая, ну хоть убей не плохая, просто она ему не нравится, зато нравится Антону, но ни в том, ни в том та совсем не виновата. Чего он на нее так взъелся? И вдруг кажется, что они все втроем просто друзья, студенты, молодые-счастливые. Никто никого не любит. Все любят всех. Все у них в порядке.       Но Арсений выцепляет взглядом лицо Антона в солнечней полосе, его губы блестящие и липкие от пары глотков тархуна, в них он сжимает помятую от жарких влажных пальцев сигарету, чтобы своей рукой сжимать ладошку Иры. И Арсений понимает, что нет, не обманешь ты меня своим солнцем, летняя Москва. Смотрел кино, ты слезам не веришь. Хочу быть сучным и несчастным и буду. Он резко отвечает Ире, что крышечки ему не надо, пусть оставит себе (ей наверняка тоже часто надо что-то прикрыть).       Ира пожимает плечами, выглядит немного расстроенной, а вместе с ней и Москва как будто обижается на него и тут же подсылает какой-то сплывший бордюрчик под ноги. Солнце зятягивает за себя тучная туча.       – Го-ря-ча-Я-ку-ку-руза!       Вот уже укутанная в платок бабча с кукурузой у метро нараспев ведет свой бессменный мотив, а вот уже она остается позади.       – Го-ря-ча-Я-ку-ку-руза! Го-ря-ча-Я-ку-ку-руза!       Вагон в метро оказывается какого-то нового типа, без любимых Арсом вкусных уголков для стояния рядом с дверью, так что его болтает из стороны в сторону, а Антон ловит его за ворот.       – Видишь, как тебе повезло, что я у тебя есть? – спрашивает он.       Ну… ты даже не представляешь, как.       Электричку, не смотря на опасения, они находят быстро. Та уже стоит и ждет на нужном пути, циклопическим глазом прожектора высверливая направление на Звенигород. И, когда Антон, прилепившись щекой к стеклу, машет из окна Ире, Арсений просто тихо смотрит как все постепенно отдаляется, все быстрее и быстрее улетает куда-то назад. Город, Ира Кузнецова, перрон, первый оконченный курс биофака.       Москва-Звенигород отдает гудок к отбытию.       Довольный Антон тут же откидывает голову и явно планирует спать. Арсений вдыхает, он не удивлен, Антон не спит ночью, как все нормальные человеки, он ночное животное, как и его любимые жуки. Сегодня его даже сложно за это осудить, ведь на часах 8 утра, и вообще все живое кроме самого Арсения в вагонах спит. Неживое, напротив, выглядит ожившим. Хлопает открывшийся щиток. По проходу катается пустая бутылка. Арсений продолжает таращиться в окно, в котором ничего не отражается, кроме его лица на фоне зеленых пролесков, и от нечего делать он думает про «Даму с собачкой» Чехова. Что было бы с дамой в 1918 году? Ведь она где-то 1877 года рождения, эта дама, если немного включить математику. Значит, в 1918-м ей 41 год. Не так уж и много. Шпиц, конечно, околел. Дама завела себе собаку попроще, с ней вместе ходит отоваривать продуктовые карточки. Гурову - шестьдесят с кепкой. Он остался в России. Большевики отобрали у него оба его дома, он поседел и сдал, у него трясутся щеки. Чтобы получать дополнительную крупу, он работает библиотекарем при клубе технической молодежи, но все так же целует дамам ручки. Жена Гурова уехала в Париж. Она одна, по сути, не изменилась. Все так же в письмах зовет мужа Димитрием и посещает интеллектуальные спектакли.       Арсению вдруг очень хочется растолкать Антона. Он аккуратно трогает его плечо, потом более уверенно тычет пальцами теплый бок.       – Антон, Антон, как ты думаешь, что лучше? Никогда не меняться, оставаться всегда тем же самым человеком, каким ты был в подростковом возрасте, – или вырасти из всего этого и достойно состариться?       – Мы никогда не состаримся, – Антон хмурится, а потом засонно улыбается и лохматит волосы Арса прежде чем отвернуться на другой бок к нему спиной, бубнит – К тому моменту, как мы начнем стареть, уже изобретут средство от старости.       ***       Москва-Звенигород отдает гудок к отбытию.       Арсений Сергеевич Попов вздрагивает, ну и зачем же так громко? Тогда тоже так громко было? Не было? Он вообще не помнит. В ранее складной картинке того июньского дня начинают мелькать не замеченные до этого пленочные пересветы. Вдруг проявляются люди, которых он тогда еще не знал, и одежда, которую еще не носил.       Память пытается за что-то схватиться, но неизбежно соскальзывает в настоящее. Разве он уже был тогда знаком с Сережей? В какой банке были жуки? Разве это была банка от икры? Вряд ли, тогда такой еще не было. А Ира Кузнецова. Она ведь тогда еще была брюнеткой? Еще не покрасилась. Арсений с ужасом понимает, что на самом деле он уже не так хорошо все помнит, и дело не только в деталях. На самом деле он не так уж хорошо помнит даже и то, как Шаст выглядел. Скат носа, зеленые глаза, светлые мягкие волосы. Улыбка. Он может все это описать, рассказать подробно, но в картинку оно не собирается. Антон тоже неумолимо улетел туда, куда когда-то улетал перрон вместе с махающей ручкой Ирой и первым курсом, и той советской еще Москвой.       Вот так. Если бы все истории заканчивались happy end-ом, о любви не было бы написано столько книг, столько стихов и песен. Хотя, наверное, сейчас он даже уже не любит Антона, по крайней мере, не любит как раньше. Эта любовь переросла во что-то иное, немного притупилась и стерлась местами. Покрылась слоем пыли. И все равно, пусть так мало нитей, их связывающих, но те, что все еще есть, уже не порвутся. Они просто есть и их не может не быть. Поэтому Арсений ни на секунду не верит, что, возвращаясь на ЗБС впервые за столько лет, будет вспоминать только лекции по копуляции стрекоз. Арсений уже слишком взрослый, чтобы так просто себя обманывать. Все его воспоминания о ЗБС просто пропитаны Шастуном, дымом его пэл мэла и беломора, сквозят его смехом и улыбками.       Электричка медлительной гусеницей ползет прочь из города. Арсений снова смотрит в окно, смотрит как вниз летит, оставляя фиолетовый след на утреннем небе звезда. Он закрывает глаза и думает, что Антон наверное загадал бы сейчас желание, он вообще верил и ждал постоянно от жизни чего-то хорошего. Арсений по-своему тоже верил, но всегда считал, что в отличие от Антона отделяет правду от лжи, а Антон упорно верил во все буквально. Например в то, что у него спина белая, и в то, что зубная фея кладет под подушку рублик.       Сейчас Арсений колеблется. Просить что-то у газа и плазмы, падающих за тысячу лет от него в далеком космосе, ему как профессору (еще и естественных наук) наверное все же несолидно. С другой стороны солидным и серьезным взрослым преподавателем, таким как например Сережа или Белый, он себя до сих пор не ощущает.       И, не решаясь ни безразлично отвернуться, ни что-то все же пожелать, он просто глупо таращится на звезду, пока та не скрывается за ершиком рассветного леса, снова думая об Антоне, как и о практиках на биостанции, как и об развалившимся в итоге СССР. Это все было навсегда, было, пока не кончилось.